АВТОПОРТРЕТ БЕЗ СВЕЧИ

 

Чудо свершилось — еду домой!

Какой, право, чудак этот заключенный-новичок! Он верит, что вдруг железная дверь отворится, и он свободно и легко зашагает без конвоя...

Но почему вместо радости — смятение? Почему, оглядываясь, со страхом переступаю через порог? Не потому ли, что привыкла чувствовать за спиной стражу? А может быть, оттого, что больно расставаться с теми, с кем породнилась душа... У проволоки молча стоит Элза Карловна, самый близкий, дорогой мне человек. Улыбаясь, кивает головой доктор Драудзиня. Но почему плачет актриса Милда Риекстиня? Наверное, от радости и доброты сердца. Элза Швалбе и в этот момент верна себе: она собрана, внутренне уравновешена и мыслит реально: «В бушлате тебе неудобно ехать. Я вынула из каптерки свое серое пальто. На, возьми... Это ничего, что для тебя длинновато и широко в плечах... Носа не вешай. Встретимся в Риге...»

А дальше мало что помню... Подгоняемые ветром, мы мчались по белому безмолвию. Где-то совсем близко, посвистывая, промчался поезд. Пробежал мимо нас олень — грациозный, словно нарисованный, и исчез за снежной пеленой. Вдали дымятся пирамидальные юрты. Все как во сне... Мысли путаются. А вдруг все начнется сначала: пересылки, прожарки, грубые оскорбительные шмоны?! Вспомнила, что везу с собой статуэтку Элзы Швалбе, вылепленную из хлеба, и деньги на дорогу. Вот и все, не считая нескольких кусков сахара от друзей и их адресов с просьбой навестить родных. Остальное как во сне. Все машинально, бездумно: как все, так и я. Хорошо, что со мной из Абезя едет в Ригу медсестра Илга Хелштейн. Она человек трезвый, успокаивает: «У нас на руках справка об освобождении, и нечего дрожать от ветра, как кролик. Пойми, мы теперь свободные люди...»

Хорошо говорить «свободные», если, например, я с ограничением места жительства. Значит, и к маме в Ригу не пропишут... Или придется прятаться... Но до Риги еще далекий путь, не одни

 

сутки езды. Впереди остановки в Котласе, Вологде. Едем: с машины — на машину, с поезда — на поезд. В Вологде застреваем на несколько часов, ожидая московский поезд.

— Пора нам с тобой сходить поесть, — напоминает Илга, принимая на себя обязанности старшей.

— Это в столовую? — пугаюсь я.— Нет-нет! Там же будут ножи и вилки... И много людей...

— Ну и что? — не сдается она.— Теперь нас за это никто не посадит в карцер... И вообще веди себя свободней, а то наводишь тень на божий день. Советую где-нибудь купить туфли, в чунях привлекаешь внимание. Посмотри, как жалостливо на тебя смотрит старушка: «Бедный ребенок! За что же тебя?!»

Туфли и носки для меня мы купили в детском магазине по дешевке, но немного меньше размером — вместо 36 — 35 с половиной.

Илга продолжала командовать: «Зачем взяла с собой рюкзак? Не хватало тебе деревянного чемодана? (Его для меня смастерил из фанеры лагерный столяр и попросил за него выданный на дорогу сухой паек).

— Выбросить рюкзак нельзя, — оправдывалась я. — Там мой бушлат.

— Какой бушлат? — возмущается Илга. — У тебя ведь есть пальто. Я свой оставила в лагере, чтобы не напоминал.

— А я везу маме, — говорю я тихо и чуть было не проговорилась, что под его подкладкой мой дневник... Вспомнила предупреждение Элзы: «Лишнего не болтай!»

И размечталась: как приеду, непременно прочитаю маме мой дневник. Мы закроемся в нашей комнате, затем над диваном зажжем лампу под зеленым абажуром, и я прочитаю все записи. Пусть знает, как я жила, о чем думала и что никогда о ней не забывала... Да ведь там имелись и мои стихи, посвященные ей и Элзе. Об Элзе расскажу отдельно. Мама с ней знакома по письмам.

Наконец-то прибыл поезд на Ригу. Вагоны старые, плохо отапливаемые, зато в плацкартном, у каждого своя нара. Господи! Разучилась совсем думать. Полка, конечно... Как давно я не ездила в Москву! Лежу на верхней полке, закрыв глаза, и вспоминаю... Из Риги в Москву я ездила на сессии в Литературный институт. В нем я бы-

 

ла самой маленькой. Так меня и прозвали — «маленькая латышка». А ведь я, чтобы не выдавать свой малолетний возраст (не было и шестнадцати!), косы укладывала на затылке в тугой узел так, как у мамы. И старалась не улыбаться (говорят, улыбка молодит человека). И так в полусне, в мечтах и воспоминаниях я доехала до Риги.

— Вставай, готовься! — скомандовала Илга. — И не подумай расслабляться и плакать. Матери о лагере не рассказывай всего да и вообще имей в виду — за нами еще несколько месяцев до амнистии будут следить. Так что — язык на замке...

Глянула в окно: поезд шел по мосту, показались готические башни церквей. Они приняли на себя первые лучи восходящего мартовского солнца...

Почувствовала, как к горлу подступает комок, и кажется, что слышу биение своего сердца... И снова где-то внутри знакомый голос Элзы: «Не впадай в истерику... Дыши глубже...»

Стоп! Приехали. На перроне много встречающих. У моего вагона старик с букетом подснежников. Улыбается. Слезы на глазах... Кто он? Неужели профессор Роберт Андреевич Пелше?.. Как постарел! И почему снял шляпу? За его спиной — знакомые лица родственников, двоюродных сестер со стороны матери... Мысленно проверяю свою память: Зента — дочь тети Элзы, Вера — дочь тети Лилии... Велта и Бирута — дочери дяди Адольфа... Но где же моя мама? И забыв о приличии, бегу по перрону к ней навстречу... Она идет медленно. Ее поддерживает под руку тетя Лиля... А собственно, которая из них моя мама? Та, наверное, что плачет.

— Мама, мамочка!..

— Доченька, мое дитя!.. Но это же не моя дочь... Темные косы, ввалившиеся щеки... Господи, что они сделали с тобой!..

И вот мы на бульваре Райниса... В нашей комнате накрыт длинный парадный стол. Собрались все родственники, все Филки. Многих из них я даже не помню или совсем не знаю. Они, наверное, не живут в Риге. Мое возвращение с того света — это событие, равное по значимости свадьбе или похоронам... Сегодня в мою честь... Трудно поверить... Ведь до этого особого теплого отношения они не питали ко мне... Как-никак я не местная уроженка, вместе не росла. Но именно сегодня, в день своего возвращения, я поняла, что я им

 

стала ближе, что они признали меня своей — пострадавшей, как и их родители, от оккупационных властей.

Каждый на встречу со мной пришел с подарком. Мама радуется: в кои века в ее комнате собрались все родственники... Об этом она давно мечтала, и, главное, они, наконец, признали ее дочь своей кровной родственницей.

О чем говорили, за что поднимали тосты? И что им рассказывала я — уже не помню. Да это и несущественно. Скажу одно: меня очень утомила эта встреча после долгой лагерной жизни... Все время находилась в напряженном положении: думала о том, как держать нож и вилку... Все порывалась брать рукой, а к сладкому не прикасалась.

Когда все разошлись, я сказала маме: «Теперь закроемся у себя, и я тебе прочитаю что-то. Но это пока секретно, и прошу тебя об этом никому ни слова, а то меня могут снова вернуть назад...»

Мама насторожилась: «Что такое? Что ты привезла с собой недозволенное? »...

А когда я ей объяснила, она категорически заявила:

— Никакого бушлата, никакого чтения я не хочу знать... Довольно мы с тобой настрадались...

И действительно, вскоре, когда представился удобный случай, мама, не спросив у меня разрешения (на то она и мама!), подарила мой рыжий бушлат одному старому художнику — резчику по дереву и, как все живущие у моря, естественно, рыбаку...

Мне было очень больно... Но вскоре начались для меня тревожные будни. Оказалось, действительно, что я еще числюсь на учете, как поднадзорная... Обнаружив меня у матери, причем в постели (я продолжала болеть туберкулезом), маму оштрафовали на значительную сумму и строго предупредили, что я должна находиться там, где прописана, то есть на Видземском взморье в Юмправе. В милиции мне вместо паспорта выдали временную справку, потребовав, чтобы каждую неделю я являлась в милицию на регистрацию. Так продолжалось несколько месяцев до получения амнистии. В это время, естественно, я нигде не работала и находилась на полном иждивении матери.

Вскоре, после освобождения, к нам приехала Элза Карловна.

 

Моя мать в летний сезон работала в доме отдыха «Майори» заведующей санузлом. Там же у нее была комнатушка со скошенными углами и низким потолком. Окно ее выходило на крышу кочегарки. Веселый приветливый нрав матери, ее отзывчивость вызывали к ней всеобщее уважение. Маленькая изящная женщина с красивыми серо-голубыми глазами стала любимицей дома отдыха на улице Йомас, дом 35. Поскольку отдыхающие были приезжими, то соответственно русскому обычаю ее называли по имени и отчеству в русском варианте — Ида Яковлевна вместо Ида Екабовна. По-русски мать говорила очень неправильно, выпуская все предлоги, например, «я иду скола»... Но это даже придавало ее тихой речи свой шарм. И так мы с Элзой Карловной летом ютились в ее комнатушке, плотно закрывая окно от проникновения света. Полученного в столовой пайка нам вполне хватало. Но мы чувствовали, что постоянно, где бы мы ни находились, за нашей спиной кто-то стоял. Это были трудные месяцы 1955 года. С осени мы жили в Риге на бульваре Райниса в окружении моих родственников, вернее двоюродных сестер. Каждый занимал по одной комнате. Самая старшая двоюродная сестра — Зента Манголе, урожденная Аудзе, после вывоза своих родителей в июне 1941 года (раньше вся эта квартира принадлежала им) жила очень обособленно, ра-

 

ботая секретарем-машинисткой в Латвийском университете. Травмированная пережитым, она жила в постоянном страхе и даже матери боялась писать под своим именем письма в Красноярский край. Единственная дочь в семье, она очень любила своих родителей и переживала, что после репрессий 1941 года ее отец, занимавший видное место среди предпринимателей ульмановского времени (имел свою типографию), пропал без вести. Посылки матери Элзе Екабовне в Красноярский край посылались от имени моей мамы. К моему возвращению из лагеря моя двоюродная сестра Вера Аниксе, уже закончив высшее медицинское образование, вышла замуж за агронома Стражинского, имела малолетнюю дочь Рамону и проживала на улице Миера, дом 17. Только ее младшая сестра Ольга Аниксе — инвалид первой группы — жила рядом с нами в комнате и работала секретарем-машинисткой в вечерней латышской школе на улице Кр. Валдемара (тогда она носила имя Горького). Все комнаты, выходящие окнами во двор (в колодец), были сумрачными, и даже днем приходилось зажигать свет. В одной из таких комнат размером в 14 кв. метров мы жили втроем: мама, я, Элза Карловна и очень эмоционального нрава пес — рыже-белый Ромео. Впоследствии за озорство он был переименован в Ромку. С ним у нас было много бед и приключений. Пришлось не раз платить детям за прокушенные мячи, отобранные рукавицы либо вытянутый из кармана ученический завтрак. Жизнь свою он кончил трагично — под машиной возле эспланады. Так мы прожили три года. В это время Элзу Швалбе уже навестили ее духовные друзья: Рихард Яковлевич Рудзитис, Катрина Драудзиня, Милда Риекстиня-Лицис и мой будущий супруг, оперный музыкант Янис Карклиньш... Судя по их беседам, они возвращались к своим трудам. Поэт Рихард Рудзитис продолжал свой незавершенный труд «Братство Грааля». Этой работе он посвятил более двух десятилетий. Этот труд «сжигал его душу» в лагерях Коми АССР. Как самый драгоценный талисман он носил с собой сохранившееся к нему письмо Елены Ивановны Рерих, датированное второй половиной 30-х годов. Она писала:

«Считаю, что книга эта не только полезна, но именно необходима... Ваше чувство красоты и присущая северным народам чистота восприятия уловит тончайшие тона и звучание Разума Света,

 

окружающего Обитель Всеобъемлющего Сердца»... (Трудно было поверить, что хрупкое сложение и ясные, кротко глядящие, немного увеличенные оптическими стеклами; очков глаза этого невысокого человека принадлежат такому гиганту духа...) Своим творческим энтузиазмом Рихард Рудзитис заражал и других. И пусть официально общество уже не существовало, его твердый стержень сохранился. Вокруг него объединились все те, кому было суждено еще раз вернуться на свою родную землю, чтобы на ней умереть. После Рихарда Рудзитиса Элзу Швалбе навестила Катрина Драудзиня. Трогательная старушка в платке... Она уже в лагере потеряла свое острое зрение, да и руки уже не так ловки, так что со стоматологией пришлось расстаться. Но ведь была другая работа, которой она посвятила свою жизнь. Это «Словник Живой Этики». Шестой раз она его восстанавливала, прибавлялись страницы, превращаясь в тома. «Это поможет всем, кто интересуется Этикой, найти любую книгу и страницу в ней, интересующую каждого». Помнится, что в этот период она уже побывала в Москве у Юрия Николаевича Рериха. И он ее поддержал, более того — предложил первичное название книги-справочника «индексы» сменить на «Словник Живой Этики».

Помнится, заглянула к нам на Райниса и Милда Яновна Риекстиня-Лицис. Кротко улыбающаяся, но грустная. В своем доме на улице Островского в Межапарке она уже не чувствует себя хозяйкой. Верхний этаж с телефоном пришлось за бесценок продать не близким по духу людям. Ее угнетала мысль, что в доме, по словам родственников, имеются подслушивающие аппараты...

Поэтому, приглашая нас с Элзой на свои именины, она просит не поднимать запретных вопросов (имела в виду, естественно, беседы на тему Учения). С этих пор Милда Яновна стала частым посетителем нашей квартиры. И не только на бульваре Райниса, но и тогда, когда я в 1958 году вышла замуж за Яниса Карклиныпа и жила на улице Таллинской, дом 35, а затем, после смерти мужа, на улице Киевас, дом 29. Незабываемые были прогулки с Милдой Риекстиня на Рижском взморье и Дубулты по местам Райниса. В них принимали участие Элза Швалбе, а затем художница из Межапарка Ингрид Калнс.

При всей своей стеснительности Милда Риекстиня была акт-

 

рисой большой сцены и с райнисовской темой не разлучалась. Она выступала с его стихами уже в середине 20-х годов в школах, а затем в 30-х годах на концертных вечерах в Латвийском Обществе имени Н.К. Рериха. И на моей свадьбе с Янисом Карклиныпем Милда Риекстиня очень впечатляюще, проникновенно прочитала одно из стихотворений поэта, имеющее напутственное значение. Я запомнила его навсегда и взяла своим девизом жизни:

Я знаю слово, что тверже всех руд:

Коль духом ты надломился в борьбе,

Коль сам себе в тягость, коль оробел,

Тогда лишь поможет тебе — труд.

 

Первое и последнее слово. 4 сентября 1906 года

 

Не входя в Дом-музей Райниса в Майори, Милда Яновна у бюста поэта прочитала отрывок из его раннего стихотворения «Что я знаю»:

 

Я знаю голод, знаю и хлад,

Бессилие, слабость, усталость.

Всего не расскажешь, что знаю я, брат,

Все отдано, мало осталось.

Но это не все, что я изучил.

Здесь только лишь сказа начало,

Пусть голос страданья силен и уныл —

Душа его перекричала...

 

Очень глубоко актриса переживала свой отрыв от театра. Старые друзья о ней пытались замолвить слово в администрации театра. Но оказалось, что в советском бодром репертуаре для победителей войны для нее не находилось роли. Одним словом, отставка. Выступать на концертах тоже не было возможности. Кто-то из коллег по-дружески откровенно заметил: «У вас, милая, после пережитого в глазах на всю жизнь уже запечатлелись страх и удивление. Ушла девственная радость сердца...» «Да, конечно,— соглашалась Милда Яновна.— Все это ушло... И, наверное, безвозвратно...» Кроме встреч с Милдой Риекстиня, во второй половине 50-х годов был и ряд других незабываемых встреч. Все они проходили при участии Элзы Швалбе и, говоря правду, ради нее. Ее разыскивали старые коллеги и друзья. А она, естественно, знакомила их со мной. Как проходили эти встречи? В моем понятии очень празднично, гармонично и светло. У каждого было, что сказать, чем поделиться. Еще не у всех сложилась нормальная жизнь. Даже реабилитация рериховцев не давала им права заниматься идеологическим трудом. Так, например, Арвид-Михаил Калнс не мог больше работать юристом, Милда Риекстиня не смогла вернуться на сцену. Для Рихарда Рудзитиса не нашлось места в Госбиблиотеке, не печатали его стихов и книг. Он лишь официально работал над переводами (в чем ему не было равных в республике). Харальд Лукин, не имея возможности принимать у себя на дому пациентов, принимал больных в квар-

 

тире Мэты Яновны Лукиной. У Калнсов бывали во время чтения также супруги Лиепа — Ирина и Карлис, оба режиссеры. Карлис — главный режиссер театра оперы и балета. В это время Ирина позировала для портрета Ингрид Калнс. После нее была назначена очередь Элзы Швалбе и моя (по секрету портрет заказал ей мой будущий супруг Янис). Вскоре я вошла в свою творческую колею и бывала у Ингрид Калнс как искусствовед с группой портретистов (работала над книгой «Латышская портретная живопись»).

В доме Калнсов я познакомилась и с Лонией (Леонтиной) Андерман — бывшей актрисой Рижского молодежного театра. До ареста она была дружна с моим мужем Янисом Карклиньшем и Элзой. Она так же, как Швалбе, не была членом Латвийского Общества имени Н.К. Рериха 30-х годов, но была арестована по делу Общества, так как интересовалась Учением Живой Этики, читала соответствующую литературу и делилась ею с другими. По натуре восторженная, эмоциональная, часто впадающая в пафос, Лонна, однако, была добрейшая из людей, готовая помочь своим коллегам в беде. Когда нас с Элзой освободили, то, естественно, материально мы жили очень скромно. Элзу Швалбе после реабилитации восстановили в члены Союза художников. Выделили ей минимальную, но персональную пенсию. Я же время от времени замещала научных сотрудников, уходящих в отпуск, в Государственном музее латышского и русского искусства на улице Горького. Лонна Андерман принимала участие в киносъемках нового фильма и пригласила мою мать, Элзу и меня принимать участие в массовых сценах. С благодарностью вспоминаю этот факт, облегчивший наше материальное положение. Мой муж вспоминал, что Лонна Андерман, плохо владевшая русским языком, прилагала большие усилия выучить язык, чтобы читать в оригинале произведения Елены и Николая Рерих, а также книги Живой Этики, которые поступали в магазины Риги в основном на русском языке.

На этом, пожалуй, я оборву свои краткие воспоминания о возвращении в Латвию после ареста.