16. 1947-1948 годы, советский паспорт, женитьба, работа, арест.

В Москву я вернулся в ноябре 1946 года грязный, оборванный, голодный, и сразу же поехал на свою квартиру, забыв о совете милиционера предварительно заручиться помощью судебного исполнителя. Но на этот раз всё обошлось благополучно, если не считать что мачеха, увидя меня, чуть не грохнулась в обморок - она ведь ждала меня через три года, знала, каналья, что мне дали именно такой срок! Несмотря на это, она не стала препятствовать моему вселению и предложила занять ту комнату, в которой жил с семьёй сапожник. Ларчик открывался просто, как сказали мне соседи, сапожник пил, как и положено пить сапожнику, и притом ещё и скандалил. Мачехе он, видно, порядком надоел, и ей хотелось от него избавиться - он никак не хотел уходить. Она была хитра и, вероятно, решила использовать меня в качестве тарана. А если не получится, то я, в результате скандала, опять угожу в тюрьму. Чтобы ублаготворить меня она даже предложила мне в долг деньги, на которые я немного приоделся, помогла продуктами и вообще стала относиться ко мне почти по-человечески. Вскоре, общими усилиями мы избавились от сапожника и я, наконец, поселился в комнате.

В начале 1947 года, - в который раз, обратился в ОВИР за визой на выезд, но получил устный отказ, мотивированный тем, что я советский гражданин и должен сначала получить советский паспорт, а потом уж просить разрешения на визу - это был всё тот же Рязанцев. Если он ещё не в потустороннем мире, то пусть ему икнётся, но, думаю, что он уже "там".

К весне я возобновил свои встречи с Ираидой Сахаровой, совмещая личные отношения с делом - мы вместе стали выполнять частные заказы на художественную роспись шёлка, зарабатывая этим на жизнь.

К июню возникла проблема - мы решили пожениться, но в ЗАГСе отказались зарегистрировать наш брак,- у меня не было паспорта. Пошёл за советом в посольство, где мне объяснили, что я могу получить советский паспорт совершенно безболезненно в том случае, если в писменном виде не откажусь от американского гражданства, право на которое у меня по рождению. Пришлось заявить Рязанцеву о согласии получить паспорт, и тот направил меня в 43 отделение милиции. Там, заполняя на меня форму, начальник паспортного стола удивился, что у меня нет отчества: "У тебя что, отца не было?" - был, ответил я, а отчества

нет. Он спорить не стал, но когда возник вопрос о национальности, о которой в сертификате не упоминалось, он страшно возмутился, как это безобразно, и унижает человеческое достоинство, когда пишут вместо национальности цвет кожи! Что же писать в графе пятой? Я посоветовал написать - "еврей" - по отцу, а мать, мол, не знаю. Он потребовал доказательств, их у меня не было, и он, недолго думая, написал: -"национальность янки". Моё недоумение он тут же развеял, показав газету с карикатурой Бориса Ефимова, где в Западной Германии демонстранты несут плакат с надписью: "Янки, гоу хоум". Раз родился в Америке, изрёк он, следовательно, ты "янки" - не могу же я написать "американец", такой национальности нет, добавил он. Логика была железной и я, забрав свой "молоткастый", поехал домой.

Через несколько дней мы зарегистрировали свой брак, я заполнил необходимые формы для выхода из советского гражданства, в которое никогда не входил, и мы уехали на дачу к её родителям на станцию Зеленоградскую, Северной железной дороги.

Первое время мы с женой работали по росписи шёлка в отделении Художественного фонда СССР на Волхонке 8, куда после получения паспорта я оформился, а в конце 1947 года я перешёл работать художником-оформителем в художественную мастерскую при Измайловском парке культуры и отдыха.

В мастерской вместе со мной работало шесть художников. В основном мы специализировались на копировании "сухой кистью" портретов Ленина, Сталина и членов Политбюро КПСС. Они писались без грунтовки, были легки на вес и использовались, в частности, для праздничных шествий.

Порой между нами возникали коллизии на почве чисто меркантильных интересов. Суть их была такова: за исполнение одного портрета платили 500 рублей - в то время на эти деньги можно было купить три буханки чёрного хлеба или поллитра плохой водки. Но существовали доплаты, не за размер или сложность исполнения, а за политическую значимость изображаемого на холсте деятеля. Например, за портрет Молотова, Кагановича, Берия, Ворошилова или Жданова платили по 500 рублей со 100-рублёвой доплатой, а за остальных - никаких доплат. В то же время за "основоположника", Ленина, плата была повыше, - 650 рублей. Ну, а за Сталина, который был Лениным сегодня, и того больше -750 рублей. Интересно то, что по сложности исполнения Сталин стоял в самом нижнем ряду, а платили по высшему разряду и, естественно, все старались нахватать как можно больше портретов любимого вождя, дело доходило чуть ли не до драки! Я, вероятно, по молодости своей, недооценивал серьёзности этой градации и частенько неосторожно посмеивался по этому поводу, хотя по иронии судьбы, почему-то чаще всего Сталин доставался мне, на что очень обижались двое - Чепёлкин и

Комарков. Первый вообще был отъявленным негодяем, все знали об этом и старались не связываться с ним, так как он мог при разговоре с угрозой выпалить: "Ещё раз услышу, заявлю в МТБ". Он всегда был в офицерской форме старшего лейтенанта, при погонах, с привинчеными к гимнастёрке орденом "Красная звезда" и какой-то медалью. Мы были осведомлены, что на фронте он не был ни одного дня, трудился всю войну в тылу, а этим орденом награждались только фронтовики. Это вызывало насмешки, каверзные вопросы: "На каком фронте заработали...", и в ответ неприкрытые угрозы "заявить..."

Второй, Комарков, провоевал всю войну и тоже носил военную форму, думается, больше из экономии на одежде, чем из-за Чепёлкинской бравады. Это был тихий спокойный человек, вкалывающий с утра до ночи, чтобы прокормить большую семью - отсюда и стремление нахватать побольше Сталиных. Оба были единственными в мастерской членами партии.

Чепёлкин, сгорая от жадности, возмущался несправедливостью распределения заказов, требуя, чтобы я уступил ему часть, как более опытному. Я всегда отказывал ему и демонстративно передавал тому же Комаркову.

В те времена я не осмысливал ещё всей опасности своих разглагольствований по поводу "цен на вождей" и иногда шутил: "Ну, почём нынче наш великий вождь?", так как цены часто менялись. Не предвидел я, что всё это добром для меня не кончится, не знал ещё, что, несмотря на получение советского паспорта, за мной продолжало наблюдать око государево в лице уполномоченного МГБ при Измайловском парке, где я работал. Он периодически вызывал художников на беседу и тщательно допрашивал обо мне, - мне по секрету рассказывал об этом Комарков.

Как-то в конце марта меня вызвал к себе начальник Измайловского парка генерал-майор Анашкин (куда-то надо было девать после войны генералов) и спросил: "Ты действительно заявлял, что в СССР нет свободы слова?" Да, ответил я, ваш вызов и упрёк разве не подтверждает этого? - А по поводу цен? - он не осмелился закончить: "на вождей...". - Говорил, - признался я, и тут же услышал: "Мерзавец и сопляк, пошёл вон отсюда, ты больше здесь не работаешь!" Я был молниеносно уволен, причём без выплаты доплат за Сталина, - не заслуживаешь, - сказали мне в бухгалтерии.

Жить с женой вместе с мачехой нам было несподручно, поэтому осенью мы сняли комнату в коммунальной квартире в старинном доме на углу улиц 1-ой Мещанской и Дурова. В одной из комнат проживала пожилая пара, профессор с женой. Им было по восьмому десятку и они доживали свой век, почти никуда не выходя и не принимая гостей. Он когда-то преподавал в Московской консерватории вокал, но лет десять

назад его выпроводили на пенсию в связи с тем, что после смерти первой жены он женился на бывшей певичке, муж которой за год до этого был арестован как "враг народа" и расстрелян. Эта певица до сих пор и жила с ним.

Если он старался быть незаметным, никогда не навязывался на разговоры, был тихим симпатичным старичком, то о ней этого сказать нельзя. Это был совершенно другого склада человек. В свои 75 она старалась сделать всё, чтобы выглядеть на 50 - красила волосы, маникюр и прочее, что тогда, в этом возрасте не поощрялось. Она была экстравагантна, носила не по возрасту яркие платья, всё время напевала арии из опер и умудрялась кокетничать даже со мной, хотя и была более чем в три раза старше. Она говорила, что до сих пор влюблена в лирического тенора Сергея Лемешева, игриво называя его "Сергунчиком". Часто она влетала к нам в комнату и, покачивая обширными бёдрами, пропевала кусочек из "Кармен" Визе: "У любви, как у пташки крылья, её нельзя-а-а никак поймать..."