18. "Янки" на Лубянке.

Выходя из машины я успел оглядеться. Двор, приблизительно сорок на тридцать метров, был огорожен с двух сторон трёхметровой кирпичной стеной, а с противоположной стороны - трёхэтажным зданием старинной постройки с рядами окон второго и третьего этажей, закрытыми "намордниками", о назначении которых не стоит писать - о них много написано... Хочу только упомянуть их недобрым словом, так как ещё до Лубянки я был ознакомлен с этими хитрыми приспособлениями, закрывающими от арестанта ту, единственную частичку внешнего мира, которую можно было увидеть в окно. Этой выдумкой дьявола были снабжены, думаю, все тюрьмы ГУЛага, а то и бараки в каторжных и режимных лагерях.

/...Забегая вперёд, должен сказать, что за полтора десятилетия, которые провёл в ГУЛаге, я лишь однажды не встретился с ними - это, как ни странно, была Центральная Владимирская тюрьма, закрытый политизолятор. Вместо намордников в окна были вставлены очень толстые зеленовато-матовые стёкла с влитыми металлическими сетками. Дневной свет превращался в связи с этим, в сумрачно-зеленоватый, а лица зэков - в безжизненные серые маски.../

Вернусь к Лубянке. Из двора в здание тюрьмы меня ввели через большие двустворчатые двери и я очутился в просторном помещении с многочисленными дверьми поменьше, окошечками и глазками, над врезанными в двери кормушками. Через минуту- другую меня втолкнули в небольшую, ярко освещённую комнату. От неожиданности я зажмурился и закрыл лицо руками. Громкий окрик: "Руки за спину!" -привёл меня в чувство. Передо мной стоял пожилой человек крепкого телосложения, на нём был серый халат и военная фуражка. - "Фамилия?" -он записал ответ, затем приказал вынуть всё содержимое из карманов и раздеться донага. Я было заикнулся, что меня сегодня раздевали, но видя приближающихся ко мне с недобрым видом двух надзирателей, сразу же разделся и остался в чём мать родила.

Такого тщательного шмона ни до, ни после Лубянки мне никогда в жизни не делали. Это было настолько унизительно - не вообще обыск, который сам по себе унизителен, а именно этот, с издевательскими циничными репликами в мой адрес. Я чувствовал себя внезапно ожившим мертвецом на анатомическом столе. Я был совершенно безащитен, просто раздавлен, и готов опять умереть от стыда, не понимая тогда, что это один из элементов продуманного метода лишения воли к малейшему сопротивлению, что это нулевая стадия силового давления на сознание арестованного, дабы показать ему, что с ним не собираются ни в малейшей мере церемониться. Это было своеобразным приглашением к беседе, даче показаний, признанию всех совершённых и несовершённых преступлений,

то есть допрос без вопросов... Затем не менее унизительная процедура стрижки " под ноль". Я никогда добровольно не стригся наголо, всегда сопротивлялся этому, так как такая стрижка лишала меня той оставшейся нити, которая связывала ещё с образом свободного человека. Моё упорство всегда было настолько твёрдым в этом вопросе, что порой, рассвирепевшие надзиратели просто избивали меня, надевали наручники, но стригли, вырывая клочьями волосы, чтобы причинить побольше боли, мстя за неповиновение. Кстати, когда я уже долгое время находился в заключении, где каждые 20 дней стригли одной и той же машинкой голову, бороду и лобок, я был совершенно спокоен - всё равно волосы не успевали вырасти за эти дни, терять было нечего.

Но на этот раз, порядком придавленный, я стал просить не стричь меня, так как я арестован по ошибке - я действительно ещё верил, что меня взяли по недоразумению и отпустят через пару дней, как в 46-47 годах. Видя, что мне не идут на уступки, я, не найдя ничего лучшего, заявил, что стричься мне никак нельзя, потому что я - священник! Это было первое, что мне пришло в голову, и о последствиях я не думал. Меня сразу же отпустили и стали молча разглядывать. Затем старший с иронией спросил: "Священник Гершман?" Я стоял растерянный, не зная, что ответить, а они громко хохотали, держась за животы. Господи, как же я мог сморозить такую глупость, сам себя опозорил. Я ведь прекрасно знал, что даже в уголовных тюрьмах стригут всех без разбора, в том числе и священников! Я молча подставил голову: "Стригите".

Брюки, которые я купил по случаю на Тишинском рынке у известного киноактёра Файта, вернули мне уже без пуговиц - превентивная мера против побега, так же как и изъятие поясного ремня и шнурков из туфель.

/...Помню, в конце 1947 года, получив деньги за работу в художественном Фонде, я отправился на Тишинский рынок, где собирался приобрести кое-что из одежды. Я сразу же обратил внимание на коричневые брюки зарубежного производства, которые продавал с рук мужчина небольшого роста. Крючковатый нос придавал ему хищное выражение лица, хотя при знакомстве он оказался милым интеллигентным человеком и, пожалуй, даже чуть беспомощным в таком деликатном вопросе, как продажа брюк. Это был киноактёр Файт, которого я, да и, пожалуй, всё моё поколение знали очень хорошо по многим кинофильмам, в которых он как правило играл только отрицательные роли: террористов, диверсантов, шпионов, а во время войны и после - эсэсовцев и немецких генералов. И играл великолепно! Но, вероятно, произошёл спад производства, если он решился выйти на рынок.../

После вышеописанной процедуры меня провели по коридору к двери, обитой железом с прорезанными кормушкой и глазком, и втолкнули в темноту. Больно ударившись о противоположную стену, я не сразу

понял, где нахожусь. Вспыхнул яркий свет - я был в каменном мешке полутора метров длины и около метра ширины, вдоль которой была прикреплена дощечка настолько узкая, что сидеть на ней не представлялось возможным - мешала стена. А если всё-таки решишься на это, то долго не высидишь - появляется боль в позвоночнике. Это был ещё один элемент того гнусного метода, который во всей красе используют гебешники во время ночных допросов, но к этому я ещё вернусь.

Великие профессионалы работали в ЧК, ГПУ, НКВД, НКГБ, и МГБ! Весьма вероятно, что они попользовались трудами не одного специалиста в разных отраслях науки, разработав до мельчайших деталей методы выколачивания "чистосердечных признаний" у арестованных, и трудно было что-либо противопоставить этому. Лишь единицы, имевшие недюженные силу воли, храбрость и готовность идти даже на смерть, могли выдержать этот ад и игнорировать провокационные вопросы следователей, требующих безоговорочного "признания" вины. К сожалению или счастью, трудно сказать, я не мог себя отнести к их числу. Я был человеком со всеми сопутствующими ему как положительными, так и отрицательными качествами. Правда, иногда и во мне просыпался дьявол при самых разных обстоятельствах, о чём часто приходилось жалеть, но я ничего не мог поделать с собой.

Пол был настолько сырым - мокрый цемент не самое лучшее место для отдыха, что я решил просто опуститься на корточки, так как на дощечке устроиться не смог. Пытаясь унять кровотечение на разбитом лбу, я прижал к нему носовой платок и задремал. Внезапно громкий стук железом о железную дверь моментально поднял меня на ноги. Щёлкнул глазок - на меня кто-то смотрел, и голос, не предвещавший ничего хорошего, пообещал, что если ещё раз сяду до отбоя, то попаду в карцер. Некоторое время я стоя подпирал стенку, но не выдержал и опять вернулся в прежнее положение - сказалась бессонная ночь. Пришёл в себя от удара сапогом по ноге. Передо мной стояли два надзирателя. Я смотрел на них снизу вверх, не понимая, чего от меня хотят. Мне разъяснили: резко подняв за шиворот, стянули с меня демисезонное пальто и, уходя, бросили: "Вот теперь спать не захочется, вот и попляшешь!" И действительно, от пола веяло таким холодом, что пытаясь согреться, я сначала притоптывал, а потом и заплясал...

Прошло несколько часов, меня никуда не вызывали, а время, проведённое в этом гробу, показалось мне вечностью. Это никак не вязалось с моим предыдущим опытом пребывания в тюрьмах, когда сразу же после ареста тащили на допрос. Я считал, что органы, арестовавшие меня, должны быть крайне заинтересованы в быстрейшем расследовании преступления, если они действительно думают, что я его совершил. Им ведь любопытно узнать, выудить у меня все интересующие их сведения. Это ведь основная задача следствия! Но держать человека без допроса?

Вероятнее всего, они попросту забыли про меня, и я стал стучать в дверь. - "Чего надобно?", послышалось за дверью. Я объяснил, что про меня забыли и не вызывают. - "Когда надо, тогда и вызовут, сиди тихо, а то пойдёшь в "кандей", понятно?" Диалог закончился ничем, я опять не знал, что это тоже один из элементов их метода подготовки арестанта к основным допросам у следователя.

Через некоторое время звуки за дверью стали затихать, как будто бы все куда-то ушли. Но потом послышался всё приближающийся голос, произносящий лишь одно слово: "Отбой, отбой, отбой..", затем шевеление "глазка", бряцание ключа в замке - дверь открылась, слово "отбой", в меня полетело моё пальто и всё затихло.

Я надел его, присел в углу на полу, успел ещё подумать, что, конечно же, завтра с утра меня вызовут, объяснят в чём конкретно обвиняют и, не исключено, что всё ещё образуется. Уснул я мгновенно, но тут же был разбужен - я не услышал даже, как вошёл надзиратель, - он тряс меня за плечо. Больше всего меня удивило, что делалось это молча без обычной в таких случаях ругани! Он вышел, запер дверь на замок, открыл кормушку и шёпотом спросил: "На "Г"?" Я не понял сути вопроса и переспросил: "Что на "Г" ?" Тогда он вежливо объяснил: "Назовите шёпотом свою фамилию". Я назвал, дверь открылась и меня повели двое надзирателей, предупредив, чтобы я, во-первых, шёл молча, во-вторых, услышав впереди цоканье языком и бряцанье ключом о пряжку ремня, должен немедленно остановиться и встать лицом к стене, пока мимо не проведут встречного арестанта. Лишь спустя время, я узнал, что это тоже часть их метода, суть которого состояла в том, чтобы сохранить в абсолютной тайне всё, что касалось личности арестанта, - никаких встреч арестованных лицом к лицу, никто, кроме гебистов не должен видеть и знать их, и, упаси Боже, арестантам узнать друг друга!

По лестнице мы спустились вниз, затем прошли длинным коридором без признаков дверей - думается, что это был подземный переход к лифтам основного здания МТБ.