22. Марфинская шарашка, февраль 1949 года.

(Майор Шикин и старшина "лошадиная морда")

Выйдя из воронка я зажмурился от яркого, слепящего глаза солнца. Было морозно, но попахивало уже весной - с крыши свешивались сосульки, почти такие же, как в апреле 48-го во время моего ареста. Передо мной было трёхэтажное здание, похожее не то на морской танкер с отпиленным носом, не то на огромный паром. Но треть его было пятиэтажным. Вокруг находились небольшие пристройки, а всё вместе окружал высокий забор. Слева виднелась волейбольная площадка с натянутой на столбах сеткой - неужели и зимой играют? А рядом напиленные и сложенные в штабель дрова.

Ко мне подошёл надзиратель в старшинских погонах. Я обратил внимание на необычную форму его головы - она была как бы сплющена с боков, и лицо было непропорционально вытянуто от подбородка до лба, как у лошади. Он заглянул в бумаги, которые ему передал конвоир, и кивнул мне, приглашая идти за ним. Мы поднялись по лестнице и очутились в комнате, заваленной спецодеждой и обувью. Старшина заполнил на меня какую-то форму, вероятно формуляр заключённого, и приведя на второй этаж, сказал, чтобы я подождал его в коридоре. Помедлив он переспросил меня, как правильно пишется моё имя: Моррис или с одним "Р".

- Так вот, Морис, пока вас не пригласит майор Шикин, вы, пожалуйста, никуда не отлучайтесь, ждите в коридоре. После беседы с ним я выдам вам кое-какую одежду и рабочий комбинезон. Потом покажу вашу койку в тюрьме, хотя, откровенно говоря, это просто общежитие,

какие обычно бывают при институтах, заводах и т.п. По поводу обеда можете не беспокоиться, голодных у нас нет, здесь кормят досыта. Если вы курящий, то будете получать по двадцать пачек папирос. Вам будет очень хорошо, если вы сами будете честно работать и вести себя, не нарушая установленного режима.

После преподанных мне нравоучений он исчез за дверями кабинета, куда, по его словам, меня вскоре должен пригласить таинственный майор Шикин. Я сидел и терялся в догадках: сон это или своеобразная шутка МТБ? Выходит, что я теперь не "отрыжка американского империализма", а чуть ли не уважаемый Морис Гершман!? Я толком не мог понять куда попал. Но вот, наконец, открылась дверь, вышел старшина и, пригласив меня в кабинет, ушёл вниз.

За столом сидел человек неопределённого возраста с одутловатым лицом и с маленькими кистями рук, пухлыми как у младенца. Он производил неприятное впечатление и, как видно, и не старался понравиться. В отличие от Цодикова и старшины он, я думаю, не умел притворяться, был хмур, и с откровенной неприязнью взглянув мельком на меня, молча кивнул на стул. Я сел. Он что-то писал и лишь через несколько минут, не поднимая головы от бумаг спросил, знаю ли я куда меня привезли? Я промолчал, и тогда он посмотрел на меня с укоризной и произнёс с торжественностью, как будто открывал величайшую государственную тайну: "Вы находитесь в научно-исследовательском институте Отдела оперативной техники МТБ СССР. Здесь имеется несколько лабораторий, куда вход без пропусков категорически запрещён. Каждый специалист может входить только в ту лабораторию, в которой он работает". Я сразу же отметил про себя, что Шикин произнёс, имея, конечно, ввиду нашего брата, не "заключённый", а "специалист", следовательно, и я теперь стал "специалистом"! А он продолжил, что здесь имеется лаборатория, где располагается художественная группа, которая занята оформлением аппаратуры и прочей художественной работой. В этой группе мне и предстоит трудиться. Затем он поинтересовался, рассказал ли мне старшина об условиях жизни в институте?

После этого он счёл возможным представиться, медленно, с растяжкой проговорив, что он майор Шикин, старший оперуполномоченный МГБ, причём отвечает за безопасность этого предприятия, так как институт засекречен, и, что если я хочу здесь работать, то по общим правилам, должен, как и все здесь работающие, дать подписку о неразглашении государственной тайны. Ну, что ж, подписать, так подписать, - я был уже осуждённым, бояться было нечего, афоризм Козьмы Пруткова: "Будь начеку" вовремя не вспомнил и взял из рук Шикина лист с мелко напечатанным текстом и крупным заголовком: "Подписка о неразглашении..." Мельком пробежав верхнюю часть текста,

где не было ничего подозрительного, не дочитав до конца, стал подписывать. Но в это время я обратил внимание на то, что Шикин держит подписку двумя пальцами за другой конец, за уголок, и почувствовал, как бумага медленно уплывает из-под моих рук. Молниеносно выхватив её, я выскочил из-за стола и стал лихорадочно читать остальную часть, в которой чётко было написано, что я обязуюсь "сотрудничать с органами МТБ". Хотя никаких конкретизации и не было, но я прекрасно понял в чём дело. В бешенстве скомкав бумагу, бросил в лицу Шикину, крича при этом, что он, сука, хочет обманом сделать из меня стукача, что полковник Цодиков специально заманил меня сюда для этого, я не желаю оставаться здесь, я никакой не художник и требую отправить меня в любой лагерь...

На шум или по звонку майора прибежал старшина, и вопросительно глядя на Шикина, встал у двери. Тот же, подойдя ко мне, пытался успокоить меня, но я продолжал кричать и оскорблять его. Тогда он, показав мне подписку, ещё раз скомкал в кулаке и бросил её в мусорную корзину. Затем тихо произнёс: "Будем считать инцидент исчерпанным, это недоразумение, вы можете идти, но, надеюсь, у вас хватит благоразумия не рассказывать об этом никому: ни вольным, ни заключённым..."

Мы вышли из кабинета вместе со старшиной, который, укоризненно качая головой, выговаривал мне: "Напрасно вы так, напрасно, меня не ждите, идите на первый этаж, там сержант покажет вам место в камере - она только так называется, здесь конвоиров нет, это не тюрьма, а просто общежитие для специалистов, а я лично считаю, что это настоящий санаторий, следовало бы построже вас держать, все распоясались, была бы моя воля..." Я не стал дальше слушать и пошёл искать сержанта.

Майора Шикина и старшину, - позднее возведённого в чин младшего лейтенанта и получившего - не без моего участия - прозвище "лошадиная морда", я невзлюбил с первого же дня пребывания на шарашке: старшина постоянно портил настроение своими бесчисленными мелочными придирками, а Шикин пытался втянуть меня в дерьмо, т.е. сделать своим осведомителем.

Сержант показал мне моё место в полуовальном зале с большими окнами, заставленном двухъярусными железными кроватями по две в ряд и по одной тумбочке между ними. Кровати приятно отличались от специализированных лежаков Лубянки, Лефортова и Бутырки. Они были на сетках, как в обычных общежитиях. Ватный матрас, подушка, байковое одеяло, пододеяльник, простыня и вафельное полотенце улучшили испорченное Шикиным и "лошадиной мордой" настроение.

Когда я управился с постелью и собирался было прилечь, появился старшина и повёл меня показывать моё рабочее место - как он пояснил: "раболаторию". На шарашке всё именовалось или

"лабораторией", или "группой", независимо от того, какие работы в них производились.

Поднявшись на второй этаж, он подвёл меня к стоящему в коридоре худощавому человеку лет 50-55, что-то сказал ему, показав на меня, и ушёл. Я подумал было, что он из числа вольнонаёмных, так как был одет не в синий комбинезон, как пробегавшие туда-сюда зэки, а добротный серый костюм. Он был сутул, обширную лысину обрамляли редкие седые волосы, узкие лицо и плечи, длинный с горбинкой нос...

Он мельком взглянул на меня, улыбнулся и продолжал молча рассматривать листы с рисунками, время от времени цокая языком и хмыкая. Я обратил внимание на рисунки - это были блестяще выполненные карандашом и тушью бытовые сценки. Он неожиданно спросил: "Нравится?" Конечно, ответил я в восторге. - "Ваша работа?" - спросил я. "О, если бы моя, - печально ответствовал он, это работа художника Усманова, да вы скоро познакомитесь с ним..."

Узнав, что мне вскоре придётся работать бок о бок с таким художником, я, честно говоря, просто сдрейфил - я ведь опозорюсь, зачем меня привезли сюда, умеющего лишь писать копии и расписывать шёлк способом "Батик"! Поделился своими сомнениями с собеседником, который тут же успокоил меня: "Не Боги горшки обжигают, батенька, и для вас работа найдётся!" Мы познакомились. Его фамилия - Эйбин, имени не помню, не то Натан, не то Наум, просто забыл.

Уже гораздо позже, когда я проработал в оформительской группе какое-то время, как-то встретившись с ним на прогулке, мы разговорились и он разоткровенничался со мной. С его слов, насколько я запомнил, в 1948 году, когда шарашку перевели под эгиду министра госбезопасности СССР Абакумова, где-то "наверху" возникла мысль о создании группы оформителей из двух-трёх художников-графиков, так как там посчитали необходимым, - объяснил вызвавший его чиновник в штатском, - привести в порядок панели, доставленной из разных мест Восточной Германии аппаратуры: оформить соответствующий дизайн с советской символикой.

Незадолго до этого Эйбин был осуждён Особым совещанием к 10 годам лишения свободы за "антисоветские высказывания" по статье 58-10, но прелестей лагерной жизни вкусить ещё не успел, хотя и слышал от других зэков о тамошних условиях. Поэтому, он сразу же, как и я, согласился, но заявил, что один не управится. Начальство приняло, видно, это к сведению - вскоре на шарашке появился ещё один художник, Усманов, великолепнейший график.

Эйбин рассказал мне, что до ареста работал художником в Московском отделении Художественного фонда СССР (там же работал и я до перехода в Измайловский парк), но сам никаких работ почти не выполнял, а руководил тремя-четырьмя "неграми" - так называли способных студентов предпоследних и последних курсов художественных

институтов, которые постоянно нуждались в деньгах, работали на какое-либо частное лицо, имеющее влияние в Фонде или Союзе художников, получало от них заказы и передавало их "неграм". Последние с готовностью выполняли их за небольшое вознаграждение, а мой собеседник сдавал картины на комиссию и извлекал из этого довольно неплохую прибыль. По советским законам того времени эти действия квалифицировались, как "коммерческое посредничество", то есть считалось уголовным деянием. В конце концов, кто-то из завистников, как это часто случается, донёс на него, - прибавив, что он занимается к тому же антисоветской агитацией, после чего и последовал арест.

Имея определённый опыт, Эйбин сразу же взял Усманова под контроль, то есть стал руководить им, так как прекрасно разбирался в дизайне. Усманова это устраивало - не надо было входить в контакт с начальством, - парнем он был сверхскромным и работящим. Первое время это проходило из-за отменного характера Усманова, но теперь, после приезда ещё нескольких художников, Эйбин засомневался, будут ли его долго держать здесь: "Вероятнее всего, меня скоро отправят в лагерь, -грустно заключил он, - у меня больная печень, мне уже много лет, в лагере я долго не протяну. В общем - чему веселиться?"

Уже темнело, подмораживало, - заканчивался первый день моего пребывания на шарашке. Сразу же после нашей встречи в коридоре, мы вместе поужинали и пошли на прогулку, делая круг за кругом вместе с множеством таких же как мы зэков, разбившихся на пары, тройки, кучки, ожесточённо споривших или тихо говорящих о чём-то своём...

Эйбин сказал, что утром представит меня руководителю художественной группы Сергею Михайловичу Ивашову-Мусатову, под чьим руководством мне и придётся работать. Затем предупредил: "Будьте осторожны, Сергей Михайлович очень гордый и ранимый человек, с ним надо быть предельно тактичным...