ЧАЛМАЗ

 

— Соберитесь с вещами!

Этот окрик надзирателя относился ко мне. Меня охватила сильная тревога. Куда? Что ожидает меня? Я наивно подумал: может быть, убедились, что нелепо держать меня под замком, и отпускают на свободу? Нет, тогда всех должны отпустить, почему одного меня?

—   Не нервничай, Сурен, — успокаивал меня Лакоба,—хуже места, чем эта камера, не найдется. А вот что будет с нами, неизвестно... 

—    Ну как, готовы? — спрашивает через «глазок» надзиратель.

Странный вопрос. Ведь сами же отлично знают, что никаких вещей ни у кого нет.

— Готов, давно готов.

— Не забудьте забрать свою пайку, — напомнил Вадачкория.  Да, пайку надо забрать, день еще впереди.

Тепло попрощавшись со всеми, я взял пайку и вышел из камеры. С Нахапетовым я не смог попрощаться, он еще не вернулся с допроса.

— Руки назад! — приказал надзиратель.

Знакомым стуком ключа по бляхе он предупреждал, чтобы никто не попадался нам навстречу. Мы поднялись на третий этаж, прошли по чистому, окрашенному в красный цвет коридору, застланному мягкой дорожкой, заглушающей шаги. Остановились перед камерой 47. Надзиратель сдал меня дежурному по коридору, тот отпер камеру. Я удивился, что дверь открылась почти бесшумно.

 

Единственный человек, находящейся в камере, даже нe изменил позу, Он сидел на краешке ничем не застланной койки и прикрывал лицо руками. Он даже не заметил появления нового человека. Положив свою пайку на стол, я подошел к нему и поздоровался. Он поднял голову, встрепенулся от удивления, посмотрел на меня.

— Сурен!

— Чалмаз!

Если бы мы встретились на воле, то ограничились бы обычным рукопожатием, но здесь мы обнялись и крепко поцеловались. Несколько минут сидели молча.

Чалмаз старый член партии, заместитель председателя ЦИК и наркомзем Абхазии. Долгие года Михаил Чалмаз работал с Нестором Лакоба — председателем ЦИК Абхазии.

Маленький, худой человек с маленькой головой на длинной шее, теперь он казался еще меньше, как-то осунулся, сжался, резко выступали морщины на смуглом лице, поседел. Только маленькие черные подвижные глаза по-прежнему блестели.

— Да, Сурен, вот какие дела, — первым начал Чалмаз. — Разве мы могли предполагать, что встретимся в такой обстановке? Дай закурить.

— Я тоже очень хочу курить, но ничего нет, ни папирос, ни табака.

— Жаль. Спички есть, а курить нечего. Откуда тебя приволокли?

Я сказал о подземелье и о людях, которые там остались.

Чалмаз был арестован в Сухуми, несколько дней назад переведен в Тбилиси и все время сидел в подвале, рядом с нами. В эту камеру его перевели за несколько минут до меня.

— А где же твои вещи? — спросил я.

— Там, где твои, — ответил Чалмаз. — Разве я знал, что меня арестуют? Забрали из служебного кабинета и не разрешили сообщить домой. Впрочем, теперь лето, можно обойтись без всяких вещей. А когда наступят холода, эта катавасия кончится и каждый из нас вернется на свое место.

— Я тоже хочу думать так, хочу верить в это, но логика подсказывает мне, что если бы эта «катавасия» так быстро кончилась, ее вряд ли следовало начинать, — возразил я.

— Если бы меня обвиняли в том, что я украл у соседа курицу и съел ее, то у меня было бы больше оснований для беспокойства. Мне было бы труднее доказать, что я не украл курицу. А меня обвиняют в антигосударственных преступлениях, в том, что я с первого дня установления Советской власти в Грузии и Абхазии занимался антигосударственной, антипартийной, шпионской, диверсионной, террористической и черт его знает еще какой деятельностью...

— И, конечно, ты должен был убить Берия, — прервал я его.

— Ну, разумеется, в первую очередь. Ты не смейся. Ну скажи, пожалуйста, как же после всего этого не быть совершенно спокойным? Ведь мне не надо никаких доказательств, что все это чепуха. Вся моя жизнь — убедительное тому доказательство. Я уверен, что все выяснится, эта неслыханная провокация против честных людей прекратится, а виновники провокации получат по заслугам. А впрочем, лучше будет, если мы изучим наше новое обиталище. Мы же с тобой попали из ада в рай.

Это была камера-одиночка, размером около четырех квадратных метров. Окно, почти под потолком, выходило во двор тюремного корпуса. Пол цементный, окрашен в красный цвет. Одна железная койка без постели, небольшой столик, табуретка, чайник, две глиняные кружки и две такие же миски и, конечно, неизменная параша. Вот и вся обстановка камеры.

На одной из боковых стен под потолком было небольшое квадратное отверстие, по всей вероятности вентиляционное устройство. Из этого отверстия что-то торчало. Я поднялся на табуретку, сунул руку в отверстие и вытащил оттуда скрученное полотенце длиной около двух метров. Раскрутив полотенце мы увидели, что оно мастерски вышито украинским орнаментом. Да, крепко было скручено полотенце. Средство вполне надежное, чтобы покончить все счеты с этим миром. Кто-то приготовил его, но не успел воспользоваться — что-то помешало. Почему-

 

то мы оба тщательно искали в камере место, за которое можно было бы зацепить полотенце, но ничего не нашли.

— Давай, Миша, разделим пополам, и каждый из нас станет обладателем добротного полотенца, — предложил я, — а может быть...

— Да, именно так, выкинем ко всем чертям это орудие смерти из камеры и больше не будем думать о нем, — продолжил мою мысль Чалмаз. Решение состоялось. Стуком в дверь был вызван надзиратель.

— Эту штуку мы нашли в отдушине, возьмите. Надзиратель невозмутимо взял полотенце и, не сказав ни слова, захлопнул форточку.

— Значит, ты тоже голый, как я, — заговорил Чалмаз.

— Да, меня тоже арестовали в служебном кабинете.

— Для вашего брата это очень удобно, — съязвил Чалмаз. — И на улицу не надо выходить: прошел по коридору, спустился вниз, и готово... И следователь свой, в обиду не даст...

За окном виден только кусочек неба. Само окно застеклено затемненным стеклом, а снаружи закрыто жестяным козырьком. Очень жарко я в этой камере, но все же здесь есть слабый приток воздуха и мы довольны.

Мокрая рубашка прилипла к телу. Мы остаемся в трусах.

Маленькое тело Чалмаза было исполосовано.

— Что, Миша, тебя тоже?..

— А что я, рыжий?

— Но это же ужасно, а ты шутишь.

— Да, шучу. А что мне остается делать? Но ты, как вижу, совсем не тронут. Я же сказал, что хорошо вашему брату, следователи свои, в обиду не дадут. Видишь, тебя пожалели — чистенький. Как-никак товарищи, неловко ведь.

— Но мне тоже твердо обещано.

— Теперь уже все. Больше меня пытать не будут. Между мной и следователем установилось полное согласие.

— И ты признал себя виновным во всем,  в чем тебя обвиняют?

— Я подписал протокол допроса...

— А кто твой следователь? — спросил я.                

— Чичико Пачулия, ты должен его хорошо знать.         

— Футболист?   

 — Да, он.

— Но он же никогда не вел следствие, а только играл в футбол.

—   Зато он сильный, умеет пытать... Нет, я поступил правильно.

— Но пойми же, Миша, только подлец, злоупотребляя своей властью, может поднять руку на беззащитного человека. Не понимаю как ты решился оговорить себя и других.

— Чепуха. Никто всерьез не может принимать мои показания. Никто не поверит ни единому написанному там слову. Все знающие меня будут смеяться, прочитав мои показания. Разберутся, я твердо уверен, что разберутся. Сейчас творится непонятное, но так продолжаться не может. Кто утверждает обратное, тот потерял веру в партию.

— Но я не понимаю, для чего нужно тебя, меня и других под пытками превращать в преступников, контрреволюционеров, чтобы потом, как ты говоришь, «разобраться», где правда, где ложь? Собственно говоря, о каком разборе может идти речь, если ты сам своей рукой расписался, кто ты такой. Нет, ты напрасно надеешься на какое-то «разбирательство». А как разбирались с Тухачевским, Якиром и другими? Расстреляли, как врагов народа.

— Ничего, зато больше пытать не будут. Придет время, дело дойдет до суда, мне нетрудно будет высмеять свои же показания. Ведь судить же будут люди, не идиоты.

— Да, но по твоим показаниям будут арестовыэать людей и пытать до тех пор, пока они сами в свою очередь не оговорят себя и других.

— Я считаю, что мои показания не будут причиной ареста ни Иванова, ни  Петрова, все равно их арестуют, если кто-то решил это.

— Но ты своими показаниями оказал услугу преступникам.

— Нет, с этим я не согласен. Я твердо верю в партию. Откуда бы ни исходило это преступление, все равно, партия поставит все на свои места. А моим показаниям никто не поверит.

— Я тоже верю в партию, верю в правду, но очень боюсь, что эта правда опоздает.

— Не будь пессимистом, — слабо сопротивлялся Чалмаз.             

— При всех обстоятельствах ты не имел права оговаривать себя и других, как бы тебя ни пытали.

— Ты не понимаешь простой вещи. Пытки тут ни при чем. Я многое вытерпел в царское время. Если бы я находился в царской тюрьме, я нашел бы силы сопротивляться пыткам. Сознание того, что ты стоишь перед врагом, удесятеряет силу сопротивления. Так поступали наши товарищи, когда переносили репрессии и преследования, шли на смерть с гордо поднятыми головами. Великое чувство — доказать, что ты сильнее врага. Наше положение совсем другое. Сознание того, что я нахожусь здесь в роли «посягателя» на интересы советского государства, ослабляет мою сопротивляемость. Я не в состоянии противопоставить себя следствию. Ты не видишь логики в моих суждениях, но я считаю вполне логичным, что несерьезно отношусь ко всему происходящему вокруг, к тому обвинению, что мне предъявляют, и, естественно, не могу выносить, когда меня бьют. Я сегодня подпишу любую нелепость и заставлю себя терпеливо ждать и верить, что запутанный клубок будет распутан. Я верю в партию, она не допустит нашей гибели.

— Ты не смог объяснить мне одно: кому все это нужно? Для чего создаются эти провокационные дела? Для чего мы должны подвергаться пыткам и унижениям? Это только на руку врагам советского государства, и я обязан сопротивляться, насколько позволят мне мои силы. Сопротивляться до конца. Я не знаю, как запою после пыток, но я твердо решил: ни за что не оговорю ни себя, ни другого.

Окрик коридорного прервал наши рассуждения.

— Получайте обед!                            

Он налил баланду в протянутую миску и собрался закрыть форточку.

— Нас двое, — заявляю я.                            

Он посмотрел какой-то список и сказал:    

— Чалмазу принесут другой обед, специальный.    

— Да..., Чичико Пачулия господин своего слова, — сказал Чалмаз: — После того, как я подписал протокол допроса, Пачулия сказал мне, что теперь ко мне будет совсем другое отношение, что он будет кормить меня особо.

Не понимаю, ничего не понимаю.

Обед Чалмазу принесла белокурая девушка Соня. Она работала в столовой для сотрудников и была мне хорошо знакома. Соня удивленно посмотрела на меня, но мы оба отлично знали, чго нам нельзя разговаривать.

Обед Чалмаза состоял из трех блюд: суп, шницель и компот. Аккуратно нарезанные ломтики белого хлеба. Все в фаянсовых тарелках, как в столовой, но ножей и вилок, разумеется, не полагалось.

— Ну что ж, Сурен, давай обедать.

— Нет, Миша, кушай на здоровье, ты же видел, я уже съел свой обед.

— Или ты поешь со мной, или сию же минуту весь обед уйдет в парашу!

Это было сказано с такой категоричностью, что если бы я промедлил с ответом хоть на секунду, то он привел бы в исполнение свою угрозу.

— Ты с ума сошел! Как можно такой обед отправлять в парашу?

Дружно мы отдали должное «специальному» обеду.

— Теперь бы закурить, — почти одновременно выразили мы наши желания.

Эти желания исполнились с быстротой сказки. Открылась форточка, и Чалмазу вручили коробку папирос.

— "Казбек"!, вот здорово! Об этом Пачулия мне ничего не сказал, — удивился Чалмаз.

Курили молча.

Вечером, после раздачи кипятка, неожиданно открылась форточка и та же Соня предложила Чалмазу получить ужин.

Ужин добротный. Большой кусок жареного мяса с гарниром, кисель, белый хлеб.

— Дай, Миша, папироску, я закурю, а ты ужинай.

— Забыл условие?

— Нет, мне просто не хочется есть.

— Дурака не валяй, ты думаешь, мне очень хочется есть?

Еще не был съеден ужин, как Чалмазу принесли стакан мацони и свежую, еще теплую булочку.

— Пачулия и этого мне не обещал, — сказал Чалмаз — Совсем как в первоклассном санатории... Когда скотину кормят на убой, это понятно, хозяин хочет иметь жирное мясо — оно дороже. А чем можно оправдать такое расточительство нашего хозяина? Ты любитель искать логику во всем, так объясни мне, пожалуйста, все это.

— Мои суждения мрачны, Миша, а на ночь не следует поддаваться мрачным настроениям. Давай оставим логику в стороне и поиграем в спички. Это будет лучшим занятием перед сном.

Наигравшись, мы легли спать.

Оба отказались от койки и устроились на полу.

— Больше всего на мою психику действует вот эта лампочка, — сказал Чалмаз. — Никак не могу привыкнуть спать при свете. Это моя дополнительная пытка и самая невыносимая.

— А мне все равно. Пускай горит хоть тысяча свечей, я буду спать, если захочу.                                                                  

— Но на кой черт до утра горит эта лампа? Кому она нужна? — возмущался Чалмаз.

— Без лампочки нельзя, Миша. Коридорный ежеминутно смотрит в «глазок», следит за нами, охраняет нас, отвечает за нас. Спи, Миша, спи.

Мы не спим. Я знаю, что Чалмаз закрыл глаза и замолчал, но не спит. Он тоже знает, что я не сплю. Но мы не мешаем друг другу.

Мало мы жили с Чалмазом в одной камере, всего несколько дней. Однажды после очередного вызова он больше не вернулся.

Позже, находясь в тбилисской тюрьме после моего осуждения, я узнал о том, что Чалмаз, Лакоба и все участники так называемого «абхазского дела» были расстреляны. Я узнал о том, что в газетных отчетах об этом «судебном процессе» приводились показания Чалмаза, в которых он рассказывал о своих «контрреволюционных преступлениях». Как же так? Ведь он твердо заявлял, что если дело дойдет до суда, то ему нетрудно будет высмеять свои же показания. Почему Чалмаз не сделал этого?