ОЧНАЯ   СТАВКА

 

В середине сентября я наконец был вызван и приведен в кабинет... Кримяна.

Из окружающей обстановки было видно, что Кримян из рядового работника превратился в главного заправилу «по важнейшим делам».

В просторном кабинете за письменным столом сидел Кримян.

На другом конце приставленного к столу Кримяна длинного стола сидел Тите Лорткипанидзе. Стояли на ногах в ожидании приказаний Кримяна Михаил Михайлов (тот, который вместе с Давлианидзе арестовал меня) и Гурген Айва зов.

Меня посадили почти рядом с Лорткипанидзе.

Я был удивлен присутствием на очной ставке Альберта Погосова, одного из руководящих работников НКВД Закавказья, начальника отдела. Мы долго работали вместе с Ереване и Тбилиси, были близкими друзьями. Дружили также наши жены. Накануне моего ареста мы провели вечер у Погосовых, много было разговоров вокруг ареста Лоргкипанидзе. Мы пришли к выводу, что это проделки Берия, мстившего Лорткипанидзе за то, что он согласился уехать в Крым на работу и перетянул к себе Штэпу и Агабаляна. Мы еще не знали, что после ареста Лорткипанидзе Штэпа покончил жизнь самоубийством. Вошел в море и застрелился.

Погосов жаловался на то что он фактически отстранен от работы, переведен в резерв отдела кадров...

Я не знаю, как Альберт Погосов воспринял мой арест, не знаю, в качестве кого он присутствует здесь, на очной ставке, чисто выбритый, в белоснежной рубашке с украинским орнаментом. Он сидел против меня, я упорно смотрел на него, но наши глаза не встретились. Он сидел с опущенной головой, за все время очной ставки не поднял голову, не проронил ни единого слова...

Чувствовал ли Альберт Погосов тогда, что его дни уже сочтены? Через несколько дней он был арестован, а затем расстрелян.

Итак, Кримян вел очную ставку.

Обращаясь к Лорткипанидзе, он сказал:

— Обвиняемый Лорткипанидзе! Сейчас будет учинена очная ставка между вами и обвиняемым Газаряном. Учтите, что Газарян наш бывший товарищ, уважаемый всем коллективом, авторитетный член партии Вы обязаны показывать только правду.

— Правду, конечно правду, а как же? — каким-то замогильным голосом ответил Лорткипанидзе.

К чему было это иезуитское выступление со стороны Кримяна, я так и не понял. Не понял также, для чего сидел рядом с Кримяном секретарь партийной организацин НКВД Барский.

После этого выступления Кримян поставил вопрос перед Лорткипанидзе.

— Расскажите, что вам известно об участии Газаряна в вашем контрреволюционном заговоре?

— Я сам не вербовал Газаряна в контрреволюционный заговор, — ответил Лорткипанидзе, — но когда приехал в Тбилиси Макс Розенблюм, а вы знаете. Что он приехал для ведения контрреволюционной работы, то с его слов я узнал, что Газарян завербован им и является участником контрреволюционного заговора...

Я опускаю показания Лорткипанидзе. Он, путая факты, говорил приблизительно то, что было написано в том протоколе допроса, который Айвазов предлагал мне на подпись.

После того, как Лорткипанидзе закончил, Кримян обратился ко мне.

 

— Что вы можете сказать по поводу показаний Лорткипанидзе, которые вы сейчас слышали?

— Все, что говорит Лорткйпанидзе, — выдумка и ложь. Затем я подробно рассказал, как он путает факты. Кримян спросил у Лорткипанидзе, имеет ли он вопросы к Газаряну. Нет, у Лорткипанидзе не было никаких вопросов к Газаряну. Тот, же вопрос Кримян поставил мне. Я ответил:

— Я не могу ставить вопросы человеку, который стыдится смотреть мне в глаза.

В самом деле, за все время Лорткипанидзе ни разу не посмотрел на меня. Он нервно вертел в руках пузырек с валерьянкой и смотрел на него, опустив голову. Говорил безразличным, монотонным голосом обреченного человека.

Покончив с нами, Кримян распорядился привести Гайка Агабаляна. Айвазов вышел, чтобы исполнить поручение.

Признаться, я очень обрадовался. Мне очень хотелось видеть Гайка, а что он будет показывать, не имеет никакого значения.

Интересно, что осталось от этого высокого стройного человека, очень красивого мужчины с серыми бездонными глазами.

Веселый, жизнерадостный, чуткий и отзывчивый товарищ — таков был Гайк Агабалян, секретарь Лорткипанидзе.

Да, очень интересно, какова будет встреча с близким другом, хорошим товарищем.

Айвазов вернулся тотчас же. По всей вероятности. Агабалян заранее был доставлен в соседнюю комнату.

Я вздрогнул, когда увидел Агабаляна. Он сгорбился, с трудом передвигал ноги. На его лице следы недавних побоев, синяки, шрамы, покрытые коркой запекшейся крови глубокие раны. Глаза полузакрыты от опухших, посиневших век. Чувствуется, что он делает большое усилие, чтобы взглянуть на меня, но не может открыть глаз. Как долго сопротивлялся бедный Гайк, как дорого обошлось ему это сопротивление!

Кримян поставил Агабаляну вопрос:

— Что вам известно о контрреволюционной работе Газаряна? Агабалян немного помолчал, глубоко вздохнул, а потом не спеша заговорил так, как отвечает выученный урок первоклассник:

— Я знаю со слов Лорткипанидзе, что Газарян является участником контрреволюционного заговора и по заданию Лорткипанидзе он поехал в Москву, чтобы провалить дела на вредителей...

— Что можете сказать по поводу показаний Агабаляна? — спросил у меня Кримян.

— Нельзя принимать во внимание показания человека, доведенного до такого состояния. Это противозаконно, — протестую я.

— Замолчите! Вы клевещете на наш орган, — закричал Кримян на меня и ударил кулаком по столу.

Вот здорово. Оказывается, это я клевещу на органы НКВД.

Кримян объявил очную ставку законченной и распорядился увести меня первым.

Странно. Очную ставку провели, но ничего не записали, никакого протокола не вели.

Странно: мой близкий друг только что оговорил меня, а я не питаю никакой злобы к нему. Если бы можно было то я обнял бы его, крепко поцеловал и ни единым словом не упрекнул бы за оговор...

Нет у меня злости также к Тите Лорткипанидзе. Я всегда относился к нему с уважением, я знал о его боевых заслугах в прошлом.

На следующий день после очной ставки меня вызвали в комендатуру. Знакомый практикант, работающий у Айвазова, предложил мне прочесть протокол очной ставки и подписать его. Я прочел и не поверил своим глазам. Во-первых, протокол очной ставки был оформлен от имени Гургена Айвазова, будто это он проводил очную ставку. Но главное — показания Лорткипанидзе, сделанные на

 

очной ставке, были записаны в протоколе совершенно неправильно. Черным по белому было написано, что в контрреволюционный заговор меня завербовал сам Лорткипанидзе. Мои ответы, доказывающие ложность показаний Лорткипанидзе, вовсе не были записаны в протокол.

Прочитав протокол, я заявил, что не буду его подписывать.

— Почему? —удивился практикант.

— Потому что многое здесь выдумано. Лорткипанидзе говорил одно, а здесь написано другое. Мои ответы не нашли здесь никакого отражения. Практикант позвонил Айвазову:

— Товарищ Газарян (он так и сказал — товарищ) не хочет подписать протокол очной ставки.

На вопрос Айвазова, в чем дело, он передал ему сущность моих возражений Получив указание Айвазова, он положил трубку и сказал мне:

— Айвазов распорядился сделать под протоколом дополнения, с чем вы не согласны, и подписать.

Я так и сделал. Оговорил неправильности и подписал.

Прошла еще неделя. День был воскресный. Меня снова вызвали и подняли на самый последний этаж, где находились кабинеты наркома и его заместителей.

Когда мы поднялись на последний этаж, я подумал, что нарком наконец решил вызвать меня и поговорить... Но меня ввели в кабинет заместителя, и я увидел за столом... Гургена Айвазова.

Заметив мое недоумение. Айвазов сказал:

— Видишь ли, я сегодня ответственный дежурный по наркомату и зря не теряю время. Дел много, не успеваю.

Он протянул мне листок бумаги и сказал:

— Вот постановление об окончании следствия по твоему делу. Подпиши. Я был ошеломлен:

— То есть как? Ведь в деле нет ни одного законченного протокола моего допроса. Я начал писать одно показание, но ты отобрал на полуслове и не дал закончить. Я еще фактически не допрошен, а ты объявляешь мне об окончании следствия. Ничего не понимаю.

— Не допрошен, не допрошен... — передразнил меня Айвазов.— Когда ты перестанешь звонить со своей колокольни, брат? Я сохранил кучу твоих заявлений, не отправил их в корзину, чем они не показания? Вот они, все твои показания пойдут в дело. А ты думал, что мы будем видеть и ждать, когда ты изволишь дать показания?

— Но мои заявления носят характер протеста против моего незаконного ареста. Каким образам они могут служить показаниями?

— Не беспокойся. В деле достаточно материалов, чтобы тебя расстрелять. В бланке постановления об окончании следствия имелся вопрос: какое имеете заявление по поводу окончания следствия? Для ответа на этот вопрос оставлено две-три строки. Я написал такой ответ: «Имею заявление как по поводу следствия, так и по поводу его окончания, но место не позволяет изложить его. Прошу дать мне бумаги для изложения этого заявления». Прочитав мою приписку, Айвазов возмутился:

— Опять фокусы выкидываешь? Какое заявление ты хочешь сделать?

— Я хочу заявить о том, что мне не предъявлены материалы следствия, еще о том, что я фактически не допрошен, что очную ставку проводили неправильно и что протокол очной ставки вовсе не соответствует самой очной ставке. Да мало ли о чем?

— Хорошо, — быстро согласился Айвазов. — Я скажу, дадут тебе лист бумаги в камеру, напишешь и сдашь коменданту. Но имей в виду, что если сегодня же не напишешь и не сдашь, то твое заявление уже не пойдет в дело. Я собираюсь сдать дело завтра же.

— Мне нужен не один лист, а два. Ты их дай мне. Я напишу здесь и сдам тебе.

— Нет, этого я не могу сделать. Я не могу держать тебя здесь долго, у меня другие дела, а передать тебе бумагу не имею права. Но я при тебе распоряжусь, чтобы дали бумагу.

 

Соответствующие распоряжения он передал коменданту.

— Ну вот. Успокоился?

— Нет. Успокоюсь тогда, когда передам заявление. Но все это одна сторона. Меня очень беспокоит само дело. Я понял все. Ты собирал материал в виде показаний Лорткипанидзе, Агабаляна, Савицкого, Кримяна, Давлианидзе, даже Романовской и черт знает еще кого, провел очные ставки и не одну, а целых пять, даже шесть: Савицкий, Кримян, Давлианидзе, Лорткипанидзе, Агабалян, Романовская. Подумать только, сколько их, этих очных ставок… А теперь умываешь руки: «Все в порядке, товарищи судьи, Газаряна можно расстрелять». Taк что ли? Но сам-то ты веришь хоть одной буковке из того, что написано в моем деле?

— Какое имеет значение мое убеждение? Его к делу не пришьешь, пусть тебя не интересует мое убеждение, — ответил Айвазов тоном доброжелателя — Но заранее скажу, что в деле много материалов, вполне достаточно, чтобы тебя расстрелять, я же тебе сказал. Теперь слово за судом. Если суд приговорит тебя к расстрелу, сам поеду для приведения приговора в исполнение. А если, кто его знает, суд ограничится сроком, то считай, что ты в рубашке родился. Ты не думай, что я не обрадуюсь за тебя.

— Почему не хочешь предъявить мне материалы следствия? Ведь ты обязан сделать это по правилам следствия.

— Я, кажется, сказал тебе, что правила, о которых ты говоришь, мы давно сдали в архив. Теперь у нас новые правила. А в данном случае у меня просто нет времени знакомить тебя с материалами дела. В общем, это вовсе не обязательно. В своем заявлении ты можешь жаловаться и на это, а теперь мы с тобой закончили все.

Несмотря на мои старания, я в тот день не смог написать и сдать заявление. Бумагу мне дали, а ручку и чернила — нет. Я добился их только на следующий день и не знаю, попало мое последнее заявление в дело или нет.

Прошло еще несколько дней. Уже вечерело. Камера жила своей обычной жизнью Багратиони еще не совсем оправился и лежал на койке. Мебуке и я сражались в спички Гегия мастерил какую-то «ответственную деталь» своей машины. Вдруг форточка открылась, и мне предложили собраться с вещами.

Опять с вещами! Опять волнения и тревоги.

Сразу вся камера встревожилась.

Я быстро собрался и стал прощаться с сокамерниками. Крепко поцеловался с Багратиони и Мебуке, пожелал всем встречи на воле Попрощался с Салуквадзе и Гегия. Гегия сказал:

— А как сделать, чтобы узнать, куда тебя перевели, а? Надо что-то придумать Вот что Если тебя переведут в другую камеру в этом же корпусе, ты заяви, что забыл в камере табак, а если увидишь, что тебя хотят куда-то вывозить, скажи, что забыл в камере табак и спички Ладно?

— Хорошо, — обещал я, — но сомневаюсь, выйдет ли из этого что-нибудь. Во всяком случае постараюсь.

Пропутешествовал я недолго. Прошли немного по нашему коридору, потом свернули влево, еше раз влево и там ввели меня в одну из камер.