МАРИНА

 

Перестраховщики спохватились.

Слишком уж много набралось в Рустави «врагов народа», особенно из репрессированных и вернувшихся жен. Началась бесшабашная чистка аппарата треста Закметаллургстрой и его подразделений от «нежелательных элементов». Измученных, издерганных, бесправных людей снова выкидывали на улицу. Куда деться? Где и как добыть кусок хлеба?

Строительные управления старались противостоять этим ничем не оправданным мерам. Вряд ли руководители этих управлений были чутки и доброжелательно настроены к «нежелательным элементам». Если, как люди, они понимали, что к чему, и сочувствовали им, то как начальники они обязаны были быть непримиримыми. Они неохотно шли на увольнение этих людей потому, что они, эти «враги народа», были самыми исполнительными, дисциплинированными, понимающими дело работниками и, главное, нетребовательными. Начальники управлений хорошо понимали цену этим людям и держались за них до тех пор, пока это было возможно. Но вышестоящие директивные товарищи призывали к порядку потерявших «политическую бдительность» руководителей строительных управлений.

Одним из таких перестраховщиков был второй секретарь горкома.

Иван Дмитриевич Вишняков ведал вопросами строительства и, следовательно, вопросами кадров.

Он был не так уж молод, чтобы не знать о делах, творившихся в 1937 году. Но он не принадлежал к числу тех, кто в работе руководствуется собственным разумом и совестью. Принципом его было выслуживание перед начальством. Не дай бог, если его вдруг кто-нибудь заподозрит в покровительстве «врагам народа». Понятно отсюда, почему этот «принципиальный» человек был жесток и неумолим, когда сталкивался с «укрывшимися» в том или ином стройуправлении «врагами».

И вот до бдительного слуха Вишнякова дошло, что некий враг пробрался в Тэцстрой. Мало того, что пробрался, да еще ведает плановым отделом.

Вишняков рассвирепел: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!»

 

Журавский предстал пред грозные очи Вишнякова.

Я не знаю, как «чистил» Вишняков Журавского, но приблизительно их диалог был таков:

— На каком основании ты, такой-сякой, самовольничаешь?.. Почему ты покровительствуешь?..

— Но позвольте...

— Не позволю, уволить немедленно!..

— Но ведь он табельщик, мы платим ему как табельщику...

— Знаем мы этих табельщиков, окопавшихся в плановых отделах, когда у начальников нет на мизинец политического чутья. Уволить немедленно!..

Журавский обещал, но медлил. Ему было выгодно иметь большую экономию по зарплате, получать премии за счет этой экономии. Но Вишняков спуску не давал, когда речь шла об этих «нахальных людях», которые сидели на шее государства, ели даровой хлеб в тюрьмах и лагерях, а теперь пролезают всюду, требуют работы и хлеба, предъявляют права на жизнь.

Пошли слухи, что Журавский из-за меня получил выговор. Дальше ему нельзя было медлить.

Однажды утром, придя на работу, я увидел в коридоре незнакомую женщину. Она сидела на каменном выступе пола, уткнувшись в книгу.

Когда я проходил мимо, она на секунду оторвалась от книги и посмотрела на меня. Взгляд у нее был очень грустный. Морщинистое лицо не соответствовало еще молодому возрасту.

Чутье подсказало мне, что эта женщина должна заменить меня.

Да, это было так, она приехала оформляться табельщицей. Людмила Золотова взялась помочь своей подруге устроиться на вакантное место.

Дела планового отдела мною уже были сданы вновь назначенному начальнику

Эта женщина, узнав о том, что поступает на «живое» место, что из-за нее должны уволить человека, который много страдал в жизни и у которого двое детей, обратилась к Журавскому:

— Я слышала, что принимая меня, вы должны уволить другого человека.

—Да.

— В таком случае я отказываюсь.

— ВЫ здесь ни при чем, мы все равно должны его уволить. Если вы отказываетесь, мы подыщем другого.

И она стала табельщицей.

В нескольких шагах от Тэцстроя помещалась контора субподрядной организации Кавказэнергомонтаж. Начальник этой конторы хорошо знал меня. Я часто сталкивался с ним по работе.

Александр Яковлевич Подгородецкий — так его звали — хорошо знал и мою историю.

Встретив меня на следующий день после увольнения, он сказал:

— Я слышал, что вас хотят уволить?

— Уже уволили. Вот сижу и думаю, как быть. И, знаете, додумался до того, что мне в тюрьме было гораздо легче, по крайней мере я знал, что на дверях камер висят замки и что через эти замки никак не переступишь. А что сейчас? Что это за «свобода»? На каждом шагу крепкие двери и огромные замки, я их не вижу, но чувствую всюду. Разве можно так жить?..

— Вы говорите глупости. А то, что вас уволили, это прямо замечательно! Я удивленно посмотрел на него.

— Не удивляйтесь, — продолжал он. — Я давно имел виды на вас, но не хотел переманивать к себе работника моего генподрядчика. Хорошо, что вы свободны. Итак, переходите ко мне работать.

— К вам? А что я буду у вас делать?

— То, что делали у Журавского. Будете работать экономистом. Нечего терять время. Пошли. И немедленно приступайте к работе!

— Нет, Александр Яковлевич! Арифметику мне не доверяют. Я не хочу, чтобы у вас были неприятности из-за меня. Ведь от перестраховщиков никуда не денешься. Я уж лучше пойду прямо туда, откуда исходит распоряжение обо мне.

 

 

Я спрошу у Вишнякова, что он хочет от меня, почему он не дает мне честно заработать свой хлеб.

— Глупости. Вишняков исполнитель, над ним тоже есть начальники. В общем, не будем философствовать. А что касается неприятностей, то это мое личное дело. Если бы вы от меня что-нибудь скрывали, дело другое. Я знаю, на что иду. Эти неприятности как-нибудь я вынесу — ведь я бурлак.

Да, бывшего бурлака Подгородецкого, обладающего незаурядной физической силой, выдвинули, послали учиться, и он стал одним из лучших энергетиков нашей страны. И все же он остался прежним бурлаком, простым и доступным. Большого роста, мощного телосложения, он ел за четверых, работал за десятерых. Был упрям, настойчив, и если считал себя правым, никому не уступал, не выполнял распоряжений своих начальников. За это его лишали премий, но Подгородецкого это мало волновало. Государственные интересы он всегда ставил выше своих премий и, как правило, его настойчивость в конце концов оправдывалась.

Я стал экономистом Кавказэнергомонтажа. Словно из ямы вытащил меня Подгородецкий.

Я стал получать вдвое больше, чем в Тэцстрое. Теперь мы изредка и сливочное масло покупали.

Новый начальник планового отдела Тэцстроя не справлялась с работой, заявила, что без экономиста работать не сможет. По просьбе Журавского Подгородецкий разрешил мне помогать им.

Часть рабочего времени я проводил в Тэцстрое, работал в одной комнате с женщиной, «отнявшей» у меня место табельщика.

Мы уже были добрыми друзьями. После работы я часто провожал ее в Мтавари-Архи, где она жила в бараках. Иногда коротали с ней вечера, рассказывали друг другу о пережитом.

Ее звали Марина. Родилась в Витебске. Отец Хаим —рабочий-краснодерев-щик, мать Суламифь, или Сули, полуграмотная домохозяйка. Марина рассказывала трогательную историю своих родителей.

Сули не имела детства. Она потеряла мать, когда ей было несколько месяцев. Бабушка взяла к себе маленькую Сули. У отца было еще четверо детей. Он женился на очень красивой 18-летней девушке из богатой семьи с красивым именем Перл. Но как могло случиться, что родители Перл согласились выдать замуж совсем юную красавицу дочь за вдовца с четырьмя детьми? А случилось большое несчастье. Позор. Старшая сестра Перл полюбила русского, приняла православную веру и вышла за него замуж. Это большой позор для правоверной еврейской семьи, смыть его непросто. И вот подвернулся Ицхак — талмудист, общественник из синагоги, который согласился взять себе в жены девушку из опозоренной семьи.

Перл и Ицхак поженились. У них народилось много детей, целая дюжина-Бабушка Сули умерла, и девочка вернулась к отцу. Отцу с мачехой жилось очень трудно. Не такое уж легкое дело прокормить такую ораву. Они пекли хлеб, продавали и этим кое-как перебивались. Когда Сули исполнилось 8 лет, мачеха решила, что настала пора ей самой зарабатывать свой хлеб. Ее отдали в услужение к торговцу. В школу Сули не ходила, но была сообразительна и сама кое-как училась грамоте.

Сули была красива и с годами стала еще краше. Совсем юной она встретила Хаима. Они полюбили друг друга, но отец Сули и слушать об этом не хотел. Рабочий-краснодеревщик не может породниться с семьей Ицхака. Хоть Ицхак и не блещет богатством, но принадлежит к самому близкому к богу колену евреев и в синагоге имеет место выше раввина. К тому же за Хаимом шла дурная слава, что он якшается с революционерами, замышляет недобрые дела. И вдруг Хаима забрали в армию. Ицхак несказанно обрадовался: «Надо срочно найти жениха и выдать Сули замуж». Для такой красавицы, как Сули, женихов не надо было искать. Жених нашелся сразу, устроили помолвку (тноим), и Ицхак успокоился. Скоро Сули уйдет из дома и забудет Хаима. Но Ицхаку явно не повезло. В армии очень быстро разобрались, что Хаим социал-демократ, а таких держать было опасно, и его демобилизовали.

 

Хаим вернулся и узнал, что Сули помолвлена. Но он был не из тех, которые так легко отступают. Он сказал Сули:

— Я тебя люблю и ты меня, наплевать на тноим и на все остальное!

Сули стала женой Хаима.

Жили бедно. Революционная деятельность отнимала у Хаима много времени, работал он нерегулярно. Пошли дети. одна дочь, затем другая. Росла семья росла и нужда. Кто-то посоветовал переехать на жительство в Ригу. Переехали Там Хаим втянулся в революционную работу, был арестован, осужден и выслан в село Богучаны Красноярского края.

Знала ли Сули о подвигах жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь, неизвестно, но она решила последовать за Хаимом. Но жены декабристов были богаты, сами могли на свои средства ехать куда угодно, а у Сули не было денег на дорогу, и она пошла на отчаянный поступок: просила высочайшего разрешения ехать этапом.

Разрешили. И вот молодая женщина с двумя детьми ехала в Сибирь как заключенная, с этапом арестованных. Старшей дочери Хае было два года, младшей — Рахиль — несколько месяцев. Хая заболела в дороге. Сули срочно вызвала брата Хаима — бездетного Гилю и отдала ему Хаю. Сама с грудной Рахиль продолжала свой этапный путь. Дальше ехали на открытой барже. Заключенные обратились к страже и просили пустить женщину с ребенком в закрытое помещение. Стража отказала. Тогда заключенные в один голос заявили, что если не пустят женщину с ребенком в будку, то стража будет купаться в Енисее. Стража уступила.

Заключенные очень трогательно относились к Сули, ухаживали за ребенком, давая матери возможность отдохнуть.

В ссылке Хаим что-то мастерил крестьянам, ловил рыбу. Сули помогала ему чем могла, так кое-как «тянули лямку». Рахиль сделала там первые шаги, но ее почему-то тянуло в тайгу. Стоило на минуту ослабить внимание, как она уже держала путь в тайгу. Как быть? Выход был найден. Ребенка, как козу, привязывали к дереву...

В русско-японскую войну хотели мобилизовать Хаима, но вышло распоряжение ссыльных в армию не брать.

В 1905 году кончился срок ссылки. Хаим и Сули вернулись в родной город Витебск, где Хаим находился под постоянным надзором полиции. Родились еще две дочери...

Ссылка окончательно подорвала и без того слабое здоровье Хаима. Развился туберкулез, началось кровохарканье. Хотя активной революционной работы он уже не вел, но в праздники — престольные или царской фамилии — его сажали в тюрьму.

Болезнь прогрессировала, и в 1919 году Хаим умер, когда самой младшей из дочерей, Марине, еще не было и 7 лет.

У Марины тоже не было детства, она воспитывалась в детдоме, затем переехала к старшей сестре Кате в Ленинград. Там она ходила в школу, там ей повязали красный галстук, там она вступила в комсомол. Ездила по стране, работала в газетах «Воронежская коммуна», «Советская Сибирь», «Сельская правда».

В Новосибирске Марина познакомилась с начальником политотдела МТС Григорием Лебедевым и вышла за него замуж.

Гриша Лебедев. Он был одним из первых работников комсомола, членом Центрального Комитета ВЛКСМ, одним из секретарей ЦК ВЛКСМ. Партия послала его учиться в Институт красной профессуры. В 1930 году он был послан в Сибирь начальником политотдела МТС. Затем был назначен секретарем райкома партии в Новичихи. Там Марина работала редактором районной газеты. Оба они работали под руководством славного Роберта Эйхе.

Затем Лебедев снова вернулся в Москву и стал главным редактором Детиз-дата. За короткое время поставил на должную высоту работу издательства. Появились интересные, с большим вкусом оформленные книги для детей. Гриша Лебедев был делегатом XIV и XV съездов партии, делегатом почти всех комсомольских съездов, где избирался в состав президиума. Он был ответственным секре-

 

тарем журнала «Литературный критик». В этом и других журналах печатались его философские и литературно-критические статьи.

Таков был Гриша Лебедев. Большевик, активный строитель нового общества.

Но эта благородная жизнь, полная сил и энергии, была оборвана в самом ее расцвете, когда ему было 34 года.

Гриша Лебедев был объявлен изменником родины в 1937 году и расстрелян.

Вслед за ним была арестована Марина. Ей было 25 лет. Не спасло ее от ареста и то, что она была кормящей матерью. Первый ребенок, крошечная беспомощная девочка, была отнята у матери. Мать отправили в тюрьму, а ребенка — в детский дом.

Ребенок выжил благодаря заботам сестры Марины - Кати.

Катя, узнав о случившемся, приехала из Ленинграда, разыскала племянницу. Ребенка не отдали бы ей, если бы не одно обстоятельство. Девочка в детском доме объявила голодовку. Да, именно так. Она ничего не ела и все время плакала. От соски с молоком отказывалась. Так продолжалось почти две недели. Ребенок умирал от истощения. В это время появилась Катя, взяла девочку и увезла в Ленинград. Сама врач-педиатр, Катя всеми средствами боролась за жизнь ребенка и вышла победителем Девочка росла у Кати, которую считала своей матерью.

А Марина сидела в Бутырской тюрьме и ждала приговора.

Марина рассказывала:

6 ноября 1937 года в час ночи приехали за ней. Перерыли все, вещи свалили в одну кучу: книги, одежду, обувь... Вызвали женщину по телефону, чтобы забрала ребенка. Приехала чужая женщина, взяла на руки плачущую дочь, а Марину под душераздирающие крики ребенка увели. Этот крик сопровождал ее на лестнице, в машине и потом еще много месяцев спустя. Марина была доставлена на Лубянку, а оттуда после обыска ее вместе с другими женщинами отправили в Бутырскую тюрьму.

Бутырская тюрьма соседкой Марины по камере была Берта Циммермаи-Платтен, старый член Коммунистической партии Швейцарии, ответственный работник Коминтерна, жена Фрица Платтена, того самого Платтена, который в 1917 году сопровождал Владимира Ильича Ленина в Россию.

Камера была рассчитана на 30 человек. Но в ней набралось свыше 300.

И кого только не было среди них!

Партийные и комсомольские работники, инженеры, литераторы, но больше всего жены, жены, жены...

И женщины подвергались жесточайшим пыткам. Часто ночами их вызывали и возвращали в камеру без сознания, окровавленным куском мяса. Но, как правило, жен не допрашивали и никакого следствия не проводили. Марина тоже не подверглась допросу. В начале января 1938 года вызвали несколько женщин, и следователь Вихнич объявил каждой из них приговор. Марина получила пять лет как член семьи изменника родины...

Этап. «Телячий вагон». Нары в три яруса. Январь. Вагоны не отапливаются. Мороженый хлеб и селёдка, изредка кипяток. И так две недели до Акмолинска. Выгрузили, посадили в грузовики, сверху накрыли всех брезентом, то ли для тепла, то ли для того, чтобы скрыть этот «груз» от любопытных взоров. Три часа езды под брезентом. Еле живые приехали на место.

Алжир!

Это не Африка. Это «Акмолинский лагерь жен изменников родины». Начальные буквы этих «приятных» слов — вот что такое «Алжир»!

Семь тысяч жен! Это в одном только лагере!

Жены Тухачевского, Крестинското, Межлаука, Дыбенко, Кудрявцева, Сулимова, Хитарова... Жена Колмановского — артистка театра Вахтангова Вагрина, жена секретаря Московского горкома комсомола Ильинского Зоя Попова, жена председателя Совнаркома Грузии Германа Мгалобишвили, мать и дочь Енукидзе — родственники Авеля Енукидзе, жена писателя Бориса Пильняка Кира Андроникашвили, литератор Генриетта Левитина, жена Эдуарда Багрицкого — Лидия Густавовна Багрицкая, жена писателя Виктора Кина — Цецилия Кин, жена дип-ломата Анна Подольская, жена писателя Макарова Вера Вонлярлярская, мать

 

Майи Плисецкой Рахиль Плисецкая с трехлетним мальчиком, жена Яна Полуяна Ольга Полуян, жена начальника   политуправления из Москвы Исаенко — Серафима Исаенко, дирижер московского театра оперетты Марианна Лер, солистка харьковской оперы Оловейникова... Жены крупных работников Армении и Азербайджана, жены командиров Красной Армии и много, много других.

Ведь семь тысяч не перечислишь.

Большинство этих женщин имели срок 8 лет. Их называли «любимыми женами», а пятилетки и трехлетки ходили в «нелюбимых».

Марина был «нелюбимой», но это не помогло ей выйти на свободу раньше «любимых». Началась война. Всех «освободившихся» вывели за зону и оформи ли на работу вольнонаемными в пределах Карагандинского лагеря. Выезд из лагеря был запрещен.

Марина была на общих работах. Это значит: возила сено, косила косилкой на быках, работала на стройке разнорабочей и штукатуром.

Война кончилась.

В 1946 году Марине был разрешен выезд из Казахстана, и она поехала в Пермь к старшей сестре. В 1947 году она нелегально поехала в Ленинград, к Кате, чтобы повидать уже 10-летнюю дочь. Девочка слышала в семье таинственные разговоры между бабушкой и «мамой», слышала разговоры о какой-то тете и начала догадываться, что мама-Катя ей не родная мать, но никому не говорила о своих догадках.

А мать, чтобы не ранить душу ребенка, сдерживала себя, не давала волю чувствам и только подолгу ласково и грустно глядела на нее. Нельзя было открыть ребенку правду.

Без угла, без работы, без права проживания там, где она хочет, она не имела права раскрыть ребенку правду и забрать ее к себе. Куда забрать?

Из Перми судьба забросила Марину в древнюю столицу Грузии Мцхета, под великолепными, но мрачными сводами Светицховели она оплакивала свое одиночество.

Теперь Марина попала в самый молодой город Грузии— Рустави.

— Почему тебя и твою дочь называют одним и тем же именем? Что, Марина — ваше фамильное имя? — спросил я Марину.

— Вовсе нет. Меня зовут Мария, вернее Мася. Есть такое еврейское имя. Я назвалась Мариной после моего ареста, в честь моей дочурки.

— Откуда ты так близко знаешь Людмилу Золотову?

— Мы же вместе отбывали срок в лагере.

— Как, она тоже была репрессирована? — удивился я.

— А что тут удивительного?

— Конечно, ничего удивительного нет. Когда мы шагали вместе из треста в Тэцстрой, я ей рассказал все о себе, но она ни единым словом не обмолвилась о том, что была репрессирована.

А сколько было в Рустави таких обездоленных, как Марина и я, таких бесправных людей, обломков 1937 года! Много, очень много, в основном жены, мужья которых погибли. Только среди нашего близкого окружения таких было несколько десятков. Евгения Королева и Тамара Кобахидзе - жены старейших большевиков, Фаина Кудрявцева — жена Сергея Кудрявцева, Вера Кочиашвили — жена главного инженера Азнефти Матвеева, Тамара Рахманова и Тамара Гусейнова — жены крупных азербайджанских работников, Ольга Баумфельд — жена старого большевика, управляющего трестом. «Чай-Грузия» Мирона Баумфельда, Тамара Кахиани — жена Михаила Кахиани, Ольга Генкина — жена наркомфина Закавказья Генкина, Мария Наниашвили — жена секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева, Нина Айвазова — жена старого большевика Айвазова, Люся Бартновская — жена Николая Бартновского... Но разве всех перечислишь?

Были и среди мужчин «счастливчики», которые в 1937 году отделались сроками и теперь приехали в Рустави.

Наши отношения с Мариной с каждым днем становились все более близкими. С тоской говорила она о Витебске, где провела свои детские годы, о родном домике на высоком берегу Западной Двины, о садах, где девчонкой воровала яблоки, о счастливых годах своей жизни с Гришей Лебедевым.

 

Каждый раз она тяжело вздыхала, вспоминая дочь.

— Я очень тоскую по своей дочери, — говорила она. — Нет сил терпеть такую неопределенность, неуверенность в завтрашнем дне.

Я тоже рассказывал о себе, о Любе, о матери, о детях... Рассказывал о годах заключения, об Элли.

Так незаметно для нас мы почувствовали потребность бывать вместе.

— Я хочу познакомить тебя с моим хорошим другом Анаидой, — сказал я Марине. — Увидишь и оценишь, что это за человек.

Марина и Анаида понравились друг другу. Они сразу нашли общий язык, будто знали друг друга десятки лет.

— Хороший у тебя друг, — сказала Марина. — Удивительной души человек. Заметно, как она внимательна и заботлива к тебе.

— Твоя Марина мне очень понравилась, — сказала мне Анаида. — Я очень рада, что у тебя в Рустави такое знакомство или дружба, не знаю, как назвать.

— Она вовсе не моя, Анаида, а своя, она просто моя хорошая знакомая.

— Ну что ж, сегодня не твоя, а завтра... пусть завтра она станет тебе другим, так лучше.

— Ты шутишь, Анаида, посмотри, на кого я похож...

— Это не имеет никакого значения, что с того, что ты плохо одет? Это твоя внешняя оболочка. Она сумела заглянуть внутрь. Я же женщина, иначе смотрю на вещи, ты ей нравишься, я это видела. Ты много страдал, много пережил. Я очень хочу, чтобы у тебя наладилась новая жизнь. И детям будет легче. Я знаю, как тебе тяжело, как ты одинок.

— Но ведь я совершенно не уверен в завтрашнем дне. Все время продолжаются репрессии, каждый день мы слышим, что того или другого снова забрали, живем, как на вулкане.

— Ну и что ж? Ведь вы в одинаковом положении. Не дай бог, сошлют куда-нибудь, вместе вам будет легче.

— Может быть, ты права...

Однажды я передал Марине разговор с Анаидой.

— А ты как думаешь? — спросила Марина.

— Я думаю, что Анаида тысячу раз права. Вот что, поезжай в Ленинград и привези твою Марину сюда. У нас будет трое детей. Это не так уж много.

— При нашей-то собачьей жизни, когда мы не знаем, что с нами будет через час? Какое я имею право играть судьбой ребенка? Она имеет дом, считает мою сестру матерью, зятя отцом, бабушка трясется над ней. Что я могу дать ей взамен всего этого? Как я могу лишить ее нормальной семьи и перевезти сюда, в эти бараки?

— Я считаю, что ребенок должен знать правду. Подумай и о себе тоже. У тебя нет другой радости, кроме ребенка, а ты лишаешь себя этой единственной радости. Нельзя вечно терзать себя думами о завтрашнем дне. А вдруг это «завтра» окажется не таким уж черным, как сегодня. Кто знает? Всякое может случиться...

Этот разговор положил конец нашему раздумью. Мы впряглись в одну лямку для совместной борьбы за наше существование.

Марина написала в Ленинград о том, что решила забрать дочь. Мать и Катя одобрили это решение, но они очень боялись неосторожным разговором ранить ребенка. Бабушка, наконец, решилась провести «дипломатический» разговор с внучкой.

— Знаешь, внучка, та тетя, что приезжала сюда, вовсе не твоя тетя, а... ну, как тебе сказать...

— Я догадалась, бабушка, — сказала спокойно Марина. — Она мне не тетя, она моя мама, да?

Старушка облегченно вздохнула:

— Когда же ты догадалась, внученька? И почему нам ничего не говорила?

— Я не говорила потому, что вы сами мне ничего не говорили. Я думала; значит, так надо. А теперь у меня будут две мамы: тетя Маня, нет, мама Маня и мама Катя. Да?

 

— Да, девочка. Две мамы. А ты не хочешь поехать к маме Мане?

— Поеду.

— Не в гости поехать, а совсем. Там будешь жить, там и в школу пойдешь.

— Да, бабушка, поеду.

И сложный вопрос был разрешен просто, без всякой дипломатии.

Марина привезла дочь.

Началась наша новая жизнь. Вначале нам было очень трудно. В маленькой комнатке мы не могли все поместиться, жили в разных бараках. Помог Подгородецкий. Он не побоялся предоставить «врагу народа» большую комнату, и мы стали жить вместе.

Девочки ходили в школу, хорошо учились, у них появились свои подруги. Спартак присылал хорошие письма из армии.                            

Когда Марина приехала из Ленинграда, я для нее был Суреном Оганесовичем, но она и сама не заметила, как я стал «папой», и удивлялась:

— Папа, как я могла к тебе обращаться «Сурен Оганесович»?

Для Майи Марина стала «мамой».

Да. Все-таки нам удалось создать хорошую семью. Майя окончила школу с золотой медалью, поступила в Московский педагогический институт имени Ленина, но учеба сорвалась из-за ее болезни. Ночевки в подъездах, систематическое недоедание предъявили счет организму.

Марина тоже успешно закончила учебу и уехала в Москву в тот же институт, что и Майя, но поступила не на физико-математический факультет, как Майя, а на географический. Это под влиянием агитации племянницы, кандидата географических наук Зорюшки Игрицкой.

Анаида искренне радовалась нашей жизни.

— Я родился в рубашке, Анаида, — шутил я. — Видишь ли, я остался жив как редкий экземпляр, в тюрьме не умер, а теперь, когда я считал жизнь оконченной, нашел такого друга.

— Да, ты прав. Ты родился в рубашке, но она была очень жесткой и тяжелой, эта рубашка.

Вот так мы и жили.

Но нет, нельзя назвать это жизнью. Страх за завтрашний день не только не исчезал, а все усиливался. Каждый день мы слышали о новых арестах и высылках.

—Дамоклов меч все висел над головами. Мы решили не двигаться с места. Куда мы поедем? Мы держали наготове большой крепкий наматрацник и веревку. Наша постель, белье и одежда вполне помещались в этом наматрацнике. Если придут за нами, соберем наш скарб и уедем туда, куда вышлют. Нам все равно, где прозябать.

Руставские организации продолжали «чистку» аппарата. Очередь дошла и до Марины. Она была уволена.

Узнав об этом, Анаида сказала ей:

— Брось искать работу и научись шить. Это ремесло тебя всегда прокормит. При Рубене я не могла держать в руках иголку, а теперь эта иголка кормит меня. Я научу тебя шить.

Так бывший газетный работник стала портнихой.

Мы жиля в постоянном страхе. Дома всегда волновались, если я задерживался по делам: не арестовали ли? Утром выходишь на работу — прощаешься: не знаешь, вернешься домой или нет. Ночью каждое движение на улице, шум машины приводили в трепет: не за нами ли?

Но жизнь текла в своем русле. Марина стала зарабатывать шитьем и облегчила нашу жизнь.

С Подгородецким было легко работать. Я не чувствовал свою приниженность, бесправность. Много было в нем хорошего, человечного. Он был внимателен. Всегда оказывал поддержку, когда я болел или нуждался в чем-нибудь. Было бы ошибкой утверждать, что он, как начальник, был фамильярен. Нет. Он был строг и требователен, все знали, что Подгородецкий не любит повторять своих распоряжений, что он беспощаден по отношению к нарушителям трудовой дисциплины. Он обладал редкой трудоспособностью и заражал своим примером. Он

 

 

приходил на работу раньше всех и уходил позже всех; Подгородецкого любили как человека и уважали как начальника. Характерный пример. Коллектив Кавказэнергомонтажа выписал картофель. Подгородецкий выписал 100 килограммов, я 50.

— Пойдем за картошкой, — позвал он меня.

Пошли. Он сам насыпал свои 100 килограммов и взялся за мои. Он знал, что мне не под силу ворочать мешок с картошкой. Мне было очень неудобно. Должна была подойти подвода, чтобы забрать картофель, но что-то запаздывала. Недолго думая, Подгородецкий взвалил на свои широкие плечи свой и мой мешки и перенес в контору. Александр Яковлевич не позволил никому из рабочих помочь ему.

Среди работников Кавказэнергомонтажа тоже были перестраховщики и шкурники. Главный бухгалтер Киреев делал все, чтобы ущемить меня материально. Без оснований лишал меня премий, незаконно удерживал деньги за пользование казенным инвентарем и так далее. В общем, показывал свою бдительность. Профорг Щекин писал анонимки на имя директора Закметаллургзавода о том, что «в Кавказонергомонтаже окопался враг народа, который занимается вредительством, обманом государства, а Подгородецкий ему покровительствует», и так далее. Сперва назначали комиссии, тщательно проверяли мою работу, находили все в образцовом порядке, а потом перестали реагировать на анонимки Щекина. Щекина перевели в другой город, но он и оттуда продолжал присылать анонимки.

Конечно, дошло до Вишнякова, что «враг народа» Газарян из Тэцстроя переместился в Кавказэнергомонтаж. Между ним и Подгородецким произошел примерно такой разговор:

— На каком основании вы приняли на работу Газаряна?

— На том основании, что я в нем нуждаюсь, как в ценном работнике.

— Его надо уволить.

— По какой причине?

— Он враг народа, и вы это отлично знаете.

— Нет, я этого не знаю. А если он враг народа, пусть органы госбезопасности привлекут его к ответственности. Не моя забота расправляться с врагами народа.

— Он бывший враг народа.

— За это он уже понес наказание и довольно строгое. За одно и тоже преступление два раза не наказывают. Он отсидел свой срок, и государство сочло возможным выпустить его на свободу. Значит, он должен жить, а чтобы жить, он должен работать. Для меня он только работник, и я его, как работника, ни на кого не променяю.

— В общем, его надо уволить, это указание партии, и вы, как коммунист, не имеете права идти против партии.

— Я не иду против партии. Всегда в своих действиях я руководствовался тем, что диктует моя коммунистическая совесть. А впрочем, я не имею права увольнять Газаряна без указания нашего центра. Обратитесь в Баку, укажите причину, пусть управление сделает распоряжение, тогда я подумаю, как поступить.

На фоне больших и малых перестраховщиков и шкурников Подгородецкий был единственным человеком, который будучи начальником монтажного участка, не обращал никакого внимания на всякие угрозы, действовал так, как диктовала совесть. Он понимал, что к чему, он знал, что творилось в 1937 году, он в моем лице видел не врага народа, а человека, имевшего заслуги перед государством, человека, невинно пострадавшего, и он, не боясь никого и ничего, поддерживал меня, как мог...

Вот так мы жили.

В нужде, под постоянным страхом новых репрессий, под дамокловым мечом, в полной неуверенности в завтрашнем дне.

Но мы упорно ждали нашего завтра.

Иногда нам казалось, что вот-вот оно наступит. Чью-то благосклонную улыбку, чье-то неожиданное человеческое участие к нам мы расценивали так: может быть, отношение к нам изменилось? Но каждый раз убеждались, что наше «завтра» еще далеко и мы напрасно ждем его.   Но ведь рано или поздно все преступления должны быть раскрыты. Что ж, будем ждать, а если мы сами не дождемся, то все равно наше завтра наступит после нас. Правду о нас скажут наши потомки.