- 11 -

АРЕСТ

 

Прозвенел звонок, возвещая окончание пятого урока. Схватив портфель, я выбежал из школы и отправился домой, вернее, к тете Евгении (сестра моей матери), у которой квартировал.

В нашей деревне Каштаково средней школы не было, поэтому нам, каштаковским пацанам, приходилось жить и учиться в селе Чердаты, что стоит в пятнадцати километрах ниже по течению Чулыма.

По дороге меня догнала Надя Алина, моя землячка, и сказала, чтобы я вернулся и зашел к директору школы.

Ну что ж, надо, так надо.

Директор в кабинете был не один. Кроме него здесь было несколько незнакомых мне мужчин, одетых в серые плащи с блестящими медными пуговицами.

Я, конечно, вежливо поздоровался, и наш директор Василий Кондратьевич Тришкин сразу представил меня серым плащам.

— Вот наш ученик Алин Даниил Егорович. И тогда один из них начал задавать мне вопросы. И начал он с того, что и так уже узнал:

— Фамилия, имя, отчество?

Я ответил, дивясь про себя его плохой памяти.

— Год рождения?

— 1923 год.

— Где родились?

— Родился в деревне Каштаково Зырянского района Новосибирской области.

— Фамилия, имя отца и матери?

— Отец Алин Егор Матвеевич, мать Алина Варвара Ивановна.

— Сестры, братья есть?

— Есть четыре сестры, а братьев нет.

— Социальное происхождение?

— Из крестьянской семьи.

— Есть ли в вашей деревне еще человек по фамилии Алин Д. Е.?

— Нет.

— Чем занимаетесь?

— Зимой учусь, а летом работаю в колхозе.

— Где в данное время проживаете?

— Живу на квартире у тети.

— Пройдемте на квартиру к вашей тете.

При этом все четыре плаща поднялись, и мы отправились на мою квартиру.

По дороге меня одолевали тревожные мысли. Я понимал, что влип в какую-то нехорошую историю, хотя и не чувствовал за собой никакой вины. Может, кто-то что-то напро-

 

- 12 -

казил, а свалил на меня? Не зря же этот плащ интересовался: нет ли в деревне еще такого же Алина?

Конечно, я знал, что серые плащи увезли немало ни в чем не повинных людей, объявляя их врагами народа. Но все это были взрослые мужики, притом самые работящие. А таких пацанов, как я, пока еще не трогали. Или теперь будут хватать всех подряд?

Едва мы вошли в избу моей тети, как все тот же энкаведешник, который опрашивал меня в кабинете директора школы, и, видимо, старший в этой группе, скомандовал:

— Покажите ваши вещи!

А вещей у меня почти и не было, кроме небольшого ящичка, в котором находились мои учебные принадлежности, несколько художественных книг и журналов, да еще дневник, в котором я отмечал все главные «вехи» моей, еще совсем коротенькой, жизни. Когда я выставил на стол свой чемоданчик, мои сопровождающие живо порасхватали его содержимое. С большим тщанием просматривали они мои книги и журналы, но основное внимание уделили дневнику, в котором, однако, так и не смогли обнаружить чего-либо криминального.

Закончив, наконец, изучение моих вещей, старший сухо предложил:

— Ну, а теперь пройдемте с нами до сельсовета.

На подходе к сельсовету я увидел грузовую автомашину, стоявшую на улице. Меня подвели к ней и старший скомандовал:

— Залезай в кузов и там ложись!

Когда я взобрался на борт и глянул в кузов, то сразу просто обомлел — там, вниз лицом, лежал мой отец! А с ним рядом еще двое наших односельчан — Алин Федор Ильич и Алин Савелий Степанович. Я молча лег рядом с ними четвертым.

И машина тут же тронулась. Ее ужасно трясло и бросало из стороны в сторону на колдобинах разбитого проселка. Нас подбрасывало вверх, и мы ударялись о дно кузова, перекатываясь от одного борта к другому.

Но вот мы выехали на поля, и машина остановилась. Все тот же главный «плащ» сказал:

— Вылезайте и наберите соломы себе на подстилку.

Шла как раз хлебоуборка, и соломы на поле было предостаточно. Набрав соломы, мы поехали дальше. На этот раз нам приказали сесть у заднего борта, а напротив расположились конвоиры с наведенными на нас пистолетами. Разговаривать, и даже смотреть друг на друга, было запрещено. Нас везли как опасных государственных преступников. И теперь я окончательно понял, что и я, и мой отец, и двое других Алиных однофамильцев оказались в числе врагов народа, и сердце мое сжалось. Я мысленно прощался с

 

- 13 -

родными зырянскими местами, не надеясь увидеть их когда-нибудь снова.

Лишь через много-много лет, пройдя все круги ада гулаговских концлагерей и чудом оставшись в живых при этом, я все же вырвался на свободу, и мне довелось побывать в родных краях. И мать, которую я застал еще в живых, поведала мне, что предшествовало аресту меня и моего отца.

В ночь с 12 на 13 сентября 1939 года в наш дом тихонько постучали. На вопрос матери: «Кто там?» ответили: «Из милиции».

Когда мама открыла дверь, в квартиру бесцеремонно ворвались те самые «серые плащи». Вся семья была поднята на ноги. Начался обыск. Мои младшие сестренки заплакали. Но ночные ^гости» приказали им замолчать.

В доме все было перевернуто вверх дном. Постели с коек сброшены на пол, из сундука все белье выброшено тоже на пол. Конечно, предварительно все, что попадало им в руки, «плащи» прощупывали, а потом бросали в общую кучу. Открыли заслонку русской печи и долго разглядывали ее нутро, освещая его фонарем. С божницы были сброшены иконы, и тоже на пол. А потом началось простукивание стен. Били по штукатурке молотками, долбили ломиками. Затем, забравшись в подпол, принялись ковырять ломиками завалинки.

Так ничего и не найдя, старший заорал:

— Где оружие?

— Какое оружие? — не понял отец.

— Мы тебе покажем, какое оружие! Притворяешься, сволочь! Но ничего, там, у нас, ты все расскажешь, белогвардейская рожа! А теперь собирайся! Пять минут на сборы.

Но, прежде, чем увести отца, старшой обратился к маме:

— А где ваш сын?

На что мама ответила, что сын учится в Чердатах.

Утром, 13 сентября, отца вместе с другими мужиками увезли. А моя мать бежала следом за машиной все 15 километров. А с ней вместе бежала младшая моя сестренка Галя, которой шел тогда седьмой годик. Они не поспели к моему аресту, им удалось лишь увидеть, как машина увозила отца и меня неизвестно куда и почему...

Но продолжим наш рассказ.

Зырянская КПЗ.

— Раздевайся догола!

Когда мы сняли с себя все, милиционеры обшарили все наше тряпье. Заглянули даже в рот, заставили нагнуться, а один из милиционеров по фамилии Иванов, о котором стоит рассказать поподробнее, даже толкал свою корявую руку между ног и ощупывал у каждого мошонку.

Забрав брючные ремни, у кого они имелись, нас растолкали по камерам. Так вот, можно сказать, трагически за-

 

- 14 -

кончилось мое учение. Вместо школы — КПЗ, вместо класса — камера.

Оказавшись в камере, мы довольно долго не могли в ней сориентироваться. Но потом, освоившись в полумраке, увидели впереди сплошные деревянные нары, а над ними небольшое оконце, снаружи которого был прибит козырек. Около двери стояло черное вонючее ведро — параша.

Присмотревшись, как следует, я обнаружил на стенах нацарапанные предшественниками такие плакаты: «Здесь сидел Жора, мне дали три года», «Входящий, не грусти, выходящий, не радуйся», «Пусть будет проклят тот навеки, кто думает исправить тюрьмою человека», — и еще множество подобных изречений.

Но вот загремели запоры, открылась дверь, и в нашу камеру вошел дежурный милиционер. Спросил: «Кто из вас Алин Д.Е.?» Я отозвался, тогда он передал мне холщовый узелок, в котором я обнаружил краюшку черного хлеба, соленый огурец, несколько луковиц, бутылку молока и щепотку соли. Уже выходя из камеры, надзиратель сообщил, что все это передал мне Егор Матвеевич, то есть мой отец.

Значит, тятя разделил пополам все, что брал в дорогу. Если можно назвать дорогой наш путь в неизвестное.

Наутро, 14 сентября, нас подняли очень рано, часов в 5, всем вручили пайки хлеба по 600 граммов и мы снова оказались все в той же машине марки ЗИС-5.

В Семеновке, во время переправы через реку Яя, тятя незаметно сунул мне 25 рублей и проговорил:

— Береги, сынок, деньги, может, тебя оставят в живых, а мне, наверное, уже не вернуться, расстреляют меня, как расстреляли моих двух братьев Андрея и Михаила.

Вот все, что я услышал в последний раз от моего отца. В Асино нас подвезли прямо к вокзалу и в окружении усиленного конвоя вывели на линию железной дороги. И тут командир приказал:

— Раздеваться догола!

И что была за мода у этих «органов» — то и дело раздевать нас догола! Но спорить с ним не приходилось. Трусов тогда мы не имели, и поэтому пришлось снимать и кальсоны. А утро было холодное, на рельсах сверкал иней. Мы босиком, прикрывая стыдливые места, отворачивались от людей, которые находились на перроне. Среди них были женщины и дети, и молодые девушки, которые тоже старались не смотреть в нашу сторону, не желая обращать на себя внимание бдительных чекистов. Обшарив и ободрав все, что можно ободрать с человека, конвойные принялись пинками заталкивать нас, прямо нагишом, в так называемый столыпинский, а вернее в сталинский, вагон, крича:

— А ну, живей, быдлы!

А кто чуть замешкается — поддавали в спину прикладом.

 

- 15 -

Там, внутри вагона, нас рассадили по камерам по два человека. Я попал в одну камеру с Савелием Степановичем Алиным. Перед каждой камерой стоял отдельный солдат внутренних войск с пистолетом в руках. Наш надзиратель приказал нам садиться по одному на полку, не разговаривать между собой и не задавать никаких вопросов конвою. В камере-купе окон не было, и только под потолком имелось маленькое застекленное отверстие.

По утрам начальник конвоя подходил к камере и предлагал: «Кому надо на оправку — выходи». Я каждый раз выходил на оправку, но оправиться не мог. После оправки нам приносили пайки по 600 грамм хлеба и по одной ржавой селедке, маленький кусочек сахара и алюминиевую кружку воды.

Нас везли уже трое суток, за это время я ни крошки не съел, только малость употреблял водички. Мой сосед по купе тоже ничего не ел, только беспрерывно курил самосад, набивая им свою огромную самодельную трубку. Когда выводили на оправку с других камер, нас заставляли отворачиваться к стене и ни в коем случае не оглядываться. Мне ужасно хотелось увидеть отца, но этого мне не удалось сделать, а увидел я его только через 18 лет уже глубоким стариком, а тогда ему шел только 53-й год.

На четвертый день, утром, во время непонятных маневров нашего поезда по путям, я нечаянно прочитал через тот волчок, что имелся в нашей камере — «Новосибирск». И, когда на минуту отвернулся солдат, я тихо шепнул Савелию Степановичу, что мы в Новосибирске. Долго еще катали наш вагон по путям, видимо, подыскивая место поукромнее, где можно незаметно выгрузить доставленный «груз». Но вот, кажется, нашли, вагон отцепили от паровоза. А часа через полтора началось движение в нашем вагоне — начали выгружать камеры, которые ближе к выходу. Наконец, очередь дошла и до нас.

Незадолго до выгрузки солдат сказал, чтобы я выпил молоко из бутылки, а то ее не пропустят. А куда не пропустят, оставалось только гадать. «Черный ворон» был подогнан вплотную к дверям вагона, прямо из тамбура мы с Савелием Степановичем попали внутрь этой зловещей машины. Дверь захлопнулась, и мы оказались в кромешной тьме. Лишь потом мы обнаружили узенькие лавки вдоль стенок фургона.

Машина шла по каким-то ухабам, и нас немилосердно то и дело подбрасывало. Я как-то случайно через маленький волчок увидел небо и верхушки деревьев. В городе я никогда раньше не был, потому не знал, что на городских улицах могут быть зеленые насаждения. Это и ввело меня в заблуждение. Придвинувшись к Савелию Степановичу, я сообщил ему, что нас везут по лесу, но он мне ничего не ответил,

 

- 16 -

лишь продолжал что-то шептать про себя. А я при виде леса почему-то решил, что нас сейчас расстреляют. За себя я не боялся, а только молил Бога, чтобы меня расстреляли первым. Я очень страшился увидеть падающим под выстрелами окровавленного отца. И еще мне было очень жалко свою бедную маму, осиротевших сестренок, которые так никогда и не узнают, где и как погибли их муж, отец, брат и сын. Но вот машина остановилась. Открылись двери нашей душегубки, и последовала команда:

— Выходи!

Нас обоих ввели в одноэтажный каменный корпус. Ошеломленный всем происходящим, я даже и не заметил, как очутился в камере, в которой не было ни коек, ни нар. Стояла только одна табуретка, да под порогом в углу я увидел пахучее ржавое ведро.

Пробыл я в этой камере недолго. Минут через сорок мне предложили выходить и повели по коридору, который вывел нас с конвоиром в большой зал. Здесь я увидел пожилого человека в военной форме, который очень вежливо предложил мне раздеться. (Опять!) Место для раздевания мне было указано у какого-то открытого люка с лестницей, ведущей куда-то вниз, в подземелье.

Обшарив мою одежонку, этот очередной вершитель моей судьбы прошел к столу и начал что-то писать, а я стоял в чем мать родила и ждал, когда мне скомандуют спускаться вниз по лестнице. Но такой команды не последовало, наоборот, я услышал неожиданный вопрос:

— Почему не одеваетесь?

— А что, можно одеваться? — удивился я.

— Конечно.

Я не понимал, почему я должен одеваться? Ведь расстрелять можно и голого! А то, что меня сейчас расстреляют, у меня почему-то не было ни малейшего сомнения. Я уверен, что все приговоренные находятся в таком же состоянии, в каком находился и я в тот жуткий момент.

Когда я оделся, появился солдат и велел мне следовать за ним. Он вывел меня в какой-то двор, огороженный высокой каменной стеной высотой с двухэтажный дом. Навстречу нам попался солдат с винтовкой наперевес. И я вдруг решил, что он вот сейчас выстрелит мне в затылок. И с замирающей душой прощался с жизнью. Не выдержал, оглянулся назад. И увидел спину спокойно шагавшего в противоположную сторону солдата. Пронесло и на этот раз...

У неискушенного человека, читающего эти строки, может возникнуть логичный вопрос ко мне, как автору этого не придуманного повествования: а почему это, мол, он (я, то есть) с минуты на минуту ждал смерти? В нашей деревне Каштаково, начиная с 1930 года, только одних Алиных было арестовано, по неполным данным, 24 человека. Да еще

 

- 17 -

пятеро или более Гусевых. И много еще людей самых разных фамилий. И никто из них не вернулся. Все они бесследно исчезли неизвестно куда. В те годы и наши районная и областная газеты очень часто писали об арестах разоблаченных «врагов народа». Нагнеталась суровая атмосфера беспощадной классовой борьбы, теоретически обоснованной величайшим гением человечества, вождем и учителем мирового пролетариата товарищем Сталиным. Эта пропагандистская шумиха наводила на мысль, что все арестованные расстреляны, что, в общем-то, соответствовало действительности. Значит, и я подлежал уничтожению. Только я, желторотый пацан-шестиклассник, не мог знать о том, что сначала должен пройти следственную костоломку, а потом уже суд определит меру наказания: или расстрел, или направить на нашу гиблую каторгу.

Между тем конвоир завел меня в кирпичное двухэтажное здание. Пройдя по коридору, мы с ним оказались в очередном кабинете, где, как водится, сидел за столом человек в военной форме. Мой конвоир, подведя меня к столу, назвал только цифру «24», как какой-то пароль, и тут же удалился. Я не понимал, что означала та цифра, но человек, сидевший за столом, видимо, хорошо знал ее расшифровку. Впрочем, и я вскоре был посвящен в эту «тайну». Хозяин кабинета молча встал из-за стола и так же молча указал мне пальцем на выход. Он повел меня на второй этаж, где мы оказались в длинном коридоре, застеленном цветными половиками, скрадывающими шаги. По обе стороны коридора множество дверей. И вот мы остановились у одной из них, на которой красовалась цифра «24». Это была дверь камеры, где мне предстояло провести довольно долгие и очень страшные месяцы.