КАМЕРА № 24

 

(Внутренняя тюрьма НКВД, г. Новосибирск)

 

Итак, я переступил роковой порог, за которым начиналась моя новая арестантская жизнь, ничуть не похожая на предыдущую. Теперь мне предстояло коротать свои дни в ограниченном четырьмя стенами пространстве, именуемом камерой.

На койках сидели двое. Один пожилой, лет 45, мужчина, второй помоложе — лет 25. При моем появлении оба поднялись мне навстречу.

— Ну что, парень, будем знакомиться? — предложил пожилой, протягивая руку.

— Давайте будем знакомиться, — согласился я.

— Моя фамилия Никифоров.

— Алин, — назвался и я, пожимая протянутую руку.

— Буйневич Степан Корнеевич, — более полно представился второй сокамерник.

— А я Даниил Егорович, — и мы тоже обменялись рукопожатием.

Тем временем Никифоров подошел к правой стенке, повернул деревянную вертушку и, опустив полку, объявил:

— Это будет твоей койкой.

Затем он пригласил меня присесть и предложил:

— А теперь давай знакомиться более капитально. Начнем с меня. Я инженер-мостовик, работал на строительстве железнодорожных мостов. Объездил всю страну. Последнее время жил и работал в Новосибирске. А здесь сижу уже десятый месяц. Ну вот, основное я доложил.

Затем в разговор вступил Буйневич, который поведал мне о том, что он по специальности бухгалтер. Последнее время работал в Абакане на строительстве горбольницы главным бухгалтером.

— Ну, а теперь ты расскажи о себе.

— Я из деревни Каштаково Зырянского района, — сообщил я. — Это километрах в двухстах от Томска. Летом работал в колхозе, а зимой учился. Начал ходить уже в шестой класс. Меня арестовали прямо в школе.

— Я не понял тебя, парень, — с недоверием заметил Никифоров. — Это что же, прямо с парты и сюда?

— Да, прямо с парты и сюда, к вам, — подтвердился.

— Ты веришь ему, Степан? — обратился он к Буйневичу.

— Тоже что-то не совсем понял, — пожал плечами тот.

— Да ты знаешь, где ты находишься? — опять приступил ко мне Никифоров.

— Откуда мне знать? — возразил я.

— Это же доблестная внутренняя тюрьма!

— Ну и что?

 

— Да ты знаешь, кто здесь сидит?

— Не знаю.

— Так вот, слушай. Вон, напротив нашей камеры, сидит комендант Московского Кремля. Сидит Эйхе. Слышал о нем?

— Да, слышал. Это бывший секретарь обкома Новосибирской области. А в последнее время он работал наркомом земледелия СССР.

— Правильно, молодец! Ты, оказывается, политически подкованный малый, — рассмеялся Никифоров, а затем, уже серьезным тоном предложил: — А теперь расскажи, за что тебя посадили?

— Не знаю.

— То есть, как это не знаешь? Так не бывает. Уж если попал сюда, то должен знать за что.

— Ну, а вы знаете, за что сюда попали?

— Конечно, — охотно подтвердил Никифоров, — например, я был связан с троцкистской организацией. А если сказать откровенно, то я являлся активным участником той организации. А вот Степан Корнеевич вел вредительскую работу на стройке, где работал. Правильно я говорю? — обратился он к Буйневичу.

— Да, да, правильно, — последовал ответ.

— Вот видишь, мы с тобой откровенны, а ты не хочешь платить тем же. Нехорошо, парень, нехорошо.

— Но я действительно не знаю пока, за что меня арестовали. Вы уж извините, если что не так. Я же к вам не просился, меня привели.

— Да ты, Даниил Егорович, не обижайся, — сразу сбавил тон Никифоров, — в тюрьме существует такое правило, что мы должны знать друг о друге все, коли злой рок свел нас в этом злачном месте.

Позже я узнал, что Никифоров неправильно информировал меня о том, что при каждой камерной встрече мы должны знать все друг о друге. Наоборот, нельзя выкладываться перед каждым встречным. Ведь в камерах бывают разные люди. Среди них встречаются такие твари, которые кроме подлости ни на что не способны. В этом я имел возможность убедиться воочию.

Теперь коротко о нашей камере. Это было прямоугольное помещение размером примерно 3 на 4 метра. При входе с правой стороны — толчок или по-современному унитаз, слева — умывальник, а дальше по стенам — две койки с каждой стороны. В передней стенке отопительная батарея, а над ней продолговатое окно с толстой стальной решеткой. С наружной стороны окна прибит жестяной козырек, позволяющий видеть лишь небольшой клочок неба. Над толчком — ниша в стенке, прикрытая деревянной дверкой, где мы хранили пайки, ложки, кружки. Вот и вся мебель, что положена арестантам. На стене висел распорядок дня, где

 

указано, что тебе разрешено делать, а что нет. Например: подъем в 6 утра, отбой в 22, в 8 — завтрак, в 12 — прогулка, в 13 — обед, в 18 — ужин.

После подъема ты должен койку поднять, зафиксировать ее вертушкой и до отбоя не имеешь права ее опускать. Ты обязан поддерживать чистоту в камере, каждое утро протирать пол влажной тряпкой, а перед отбоем должен проветривать камеру, открывая форточку. Арестант не имел права: громко разговаривать, писать на стенах, создавать шум, петь песни, перестукиваться с соседними камерами, грубить с надзирателями и т.д.

Тем временем подошло время ужина. Открылась кормушка. Никифоров с Буйневичем кинулись к окну и получили миски, наполненные супом. Я не подходил к кормушке, но раздатчик кричит:

— А почему вы не получаете ужин?

Но я не знал, положен мне ужин или нет. Никифоров объяснил раздатчику, что, мол, это у нас новенький.

— Ничего, что новенький!

Затем он взял наш чайник и наполнил его кипятком. Все, ужин подан, кормушка захлопнулась.

Суп — черная жижа, чуть тепленькая, но зато круто посоленная. На дне просматривались несколько зерен чечевицы. Я есть этот суп не стал, вылил его в «толчок». Смотрю, сокамерники последовали моему примеру. Потом Никифоров предложил пить чай. Он достал из шкафчика полбулки белого хлеба, кулек сахара, грамм 200 сливочного масла, разложил все это на своей койке, подстелив чистое полотенце и пригласил:

— Подсаживайтесь. Я сегодня вас угощаю в честь прибытия этого молодого человека. Мы, конечно, тебя сегодня не ждали, ты так внезапно нагрянул, что мы не успели подготовиться, как следует, к встрече. Так что не обессудь нас, Даниил Егорович, — балагурил Никифоров, разливая чай по кружкам. За четыре дня я впервые поел, да еще в таком благородном обществе.

— Что-то сегодня долго нет нашего Володи, — вдруг вспомнил Никифоров, — задерживается на допросе.

— А кто такой Володя? — заинтересовался я.

— Да это сейчас уже четвертый житель нашей камеры. Его каждый день таскают на допросы, а иной раз даже ночью вызывают. Он, видимо, не признает себя виновным, в чем его обвиняют, а зря. Все равно по его не будет. Я за девять месяцев нагляделся на таких, как Володя. Сначала человек запирается, что, дескать, ни в чем не виноват, а потом, смотришь, и раскололся.

— Товарищ Никифоров, — встрял я в его монолог, едва он сделал паузу, — я прочитал в правилах тюремного распорядка, что после подъема наши койки пристегиваются

 

к стенке и до отбоя их опускать нельзя, а вот мы сидим на опущенных койках. Как это понимать?

— Объясняю. Мы со Степаном сидим на койках потому, что у нас у обоих следствие закончено, а ты сидишь на койке потому, что у тебя следствие еще не начиналось. А вот, когда тебя начнут таскать на допросы, тогда ты увидишь, что будет. Но есть и исключения из этого правила. Если подследственный признает себя виновным и все подписывает, тогда по разрешению следователя ему могут сделать поблажку. Я, например, с первого дня во всем признался, поэтому в любое время имею возможность сидеть или лежать на койке. А как ты, Степан? — обратился он опять к Буйневичу как бы за поддержкой.

— Вначале я немного посопротивлялся, — признался Степан, — но быстро понял, что мое сопротивление глупо, и все пошло нормально.

— Ну, хорошо, а если мне вот признаваться не в чем, тогда как быть? — возразил я.

— О, голубчик, таких людей сюда не приводят. Мы в этом уверены.

— Послушайте, товарищ Никифоров, мне ваше утверждение, что сюда невиновных не приводят, кажется странным.

— В чем, Даниил Егорович, видишь ты странность в моих объяснениях?

Я не понимал, почему Никифоров называет меня по имени отчеству, и подозревал, что он тут просто иронизирует, но решил пока не обращать на это внимания.

Ответить на его вопрос я не успел. Открылась дверь, и двое военных втащили в камеру человека, бесцеремонно бросив его на пол. Буйневич быстро поднялся и склонился над ним:

— Что с тобой, Володя?

Но тот ничего не ответил. Он только тихо стонал и кашлял. Тогда Степан попытался его приподнять, но это ему не удалось. Тогда он жестом показал, чтобы я откинул четвертую койку и помог ему. Когда я подошел к лежащему на полу человеку, то сразу увидел кровь, которая обильно шла у него изо рта при отхаркиваниях. Вдвоем со Степаном мы положили его на «койку», он так и остался лежать без движения. Я взял тряпку и подтер кровь с пола.

Я не понимал, что произошло с этим самым дядей Володей, и не знал, чем ему помочь. А всезнающий Никифоров тем временем молча сидел на своей полке и даже как будто улыбался. Я спросил у Степана, кивнув на дядю Володю:

— Что это с ним?

— Его часто притаскивают вот так с допроса. Он, видимо, ни в чем не признается, и его жестоко избивают.

— Здесь что, всех так бьют? — растерянно обратился я к своим более опытным сокамерникам.

 

— Я тебе, молодой человек, уже начал отвечать на твой вопрос насчет коек, — отозвался Никифоров с двусмысленной ухмылочкой, — но я не полностью тебе на него ответил...

Дальнейший разговор был прерван неожиданным стуком в дверь.

— Отбой! — рявкнул надзиратель. — Ложитесь и прекращайте разговоры!

Так вот потом и пошла моя жизнь по командам: Отбой! Подъем! Развод! и т.д. Часа в три ночи мой сосед по камере чуть дотронулся до моей головы (мы лежали голова к голове). Я вскочил и, склонившись над ним, услышал просьбу подать ему воды. Говорил он шепотом, и при этом внутри его что-то булькало, как будто переливалась жидкость из одной емкости в другую. Я поднес к его губам алюминиевую кружку с водой, он жадно стал пить. На его губах я увидел засохшую кровь, которую он старался облизать.

Когда я потом прилег, то заснуть уже так и не смог. Очень уж мрачные мысли будоражили мою голову. Неужели и мне предстоит испить «чашу сию»?

Но вот стук в дверь и голос надзирателя:

— Подъем! Произвести уборку в камере!

Я решил, что уборку в камере должен производить я, как новичок и самый молодой из сокамерников.

В 8 утра открылась «кормушка», и тот же голос надзирателя возвестил:

— Получайте завтрак!

И подал 4 пайки хлеба па 600 граммов, по 10 граммов сахара и чайник кипяченой воды.

После завтрака Буйневич постучал в дверь и, когда подошел надзиратель, попросил его разрешения сводить больного к врачу.

Часа через два открывается дверь и надзиратель командует:

— Ведите вашего больного к врачу.

Мы со Степаном взяли беспомощного дядю Володю под руки и отвели в медпункт. А примерно через час мы привели его обратно.

В 12 часов дня снова стук в дверь. Надзиратель предупреждает:

— Приготовиться на прогулку!

И вот мы трое — я, Никифоров и Буйневич — в прогулочном дворе. Это совсем небольшой пятачок, огороженный со всех сторон бетонным забором высотой наравне с двухэтажным тюремным корпусом.

В одном углу этого забора — вышка, на которой маячит охранник с винтовкой. Прежде чем вывести нас в прогулочный двор, выводной предупредил, чтобы мы во время прогулки не шумели, не разговаривали, не стояли на месте

 

и ходили только по одному, в затылок друг другу. Время прогулки — 15 минут. А в заключение пристращал:

— За нарушение режима вы будете лишены прогулки на 10 дней. Ясно?

— Ясно.

Мы и не заметили, как пролетели 15 минут. А, вернувшись в камеру, мы не обнаружили дядю Володю. Минут через пять открылась кормушка и надзиратель, держа бумажку перед глазами, поинтересовался:

— Кто тут у вас на букву «эн»?

— Я, — отозвался Никифоров.

— Выходи на допрос!

Оставшись вдвоем со Степаном, мы стали гадать, куда подевался наш дядя Володя? Если в тюремную больницу, то почему он не забрал свои вещи и пайку? Если на допрос, то в таком состоянии он не может даже самостоятельно передвигаться. Степан рассказал мне, что дядю Володю бьют уже целую неделю и всю эту неделю он ничего не ест и не разговаривает. Правда, он и раньше говорил мало. Из его разговоров можно было понять, что он арестован в Томске, а до ареста работал каким-то большим начальником. Ему, вроде, приписывают какую-то диверсию, что он намеревался взорвать какой-то завод. Фамилию свою он не называл, а может, Степан запамятовал. Степан только заметил, что дядю Володю начали избивать с приходом в камеру Никифорова. Он отметил еще такой факт, что Никифоров почему-то не называет своего имени.

— Слушай, Степан, — подхватил я, — вот у тебя в туфлях, а у меня в ботинках шнурков нет, а у Никифорова есть и даже брючный ремень. И второе, почему у Никифорова есть матрац, подушка и одеяло, а мы с тобой валяемся на голых нарах? И откуда у него продукты — белый хлеб, масло, сахар и даже копченая кета? Мне, например, это очень даже непонятно.

Степан объяснил, что, по словам самого Никифорова, он помогает следственным органам в их работе тем, что рассказывает им о методах вербовки, которыми он в свое время пользовался при вовлечении новых членов в свою троцкистско-зиновьевскую организацию. Никифоров говорит, что таких методов существует много. Вот за все это он, якобы, и получает вознаграждение.

— А может за какую-то другую работу он получает вознаграждение? — намекнул я Степану.

— А черт его знает! Снаружи-то душу человеческую не видно.

Между прочим, дядя Володя в нашей камере больше так и не появился. И за вещами его тоже никто не пришел. Если бы его перевели в другую камеру или отправили в больницу, или на этап, то вещи обязательно должны были забрать.

 

— Наверное, его добили до смерти на следствии, — высказал предположение Степан.

... Никифоров вернулся с допроса часов в 12 ночи и принес с собой булку белого хлеба, с полкилограмма сливочного масла и большой кулек сахара-рафинада. Гостеприимно пригласил нас пить чай. За чаем рассказал, что задержался долго из-за того, что делился опытом по вербовке иностранцев в троцкистскую организацию. Ну, а энкаведе-шники, дескать, расчувствовались и щедро одарили его на прощанье. Они посулили, что еще будут вызывать его, поскольку заинтересовались его опытом.

Верили ли мы ему? Я лично подозревал, что тут что-то неладно. Мне почему-то казалось, что слишком щедро оплачиваются рассказы Никифорова. А, в общем-то, кто его знает, может он правду говорит.

Назавтра мы снова вернулись к той же теме: куда делся наш дядя Володя? Теперь мы со Степаном решили послушать, что скажет по этому поводу Никифоров.

— Вы, ребята, правильно думаете, что его могли и добить, — согласился он. — Здесь частенько это делают — просто убивают, а потом составляют акт, что скоропостижно скончался от сердечной недостаточности, или пытался убить следователя и при этом был застрелен. А бывает и так: человек, доведенный до отчаяния, выбрасывается из окна следственного кабинета и разбивается насмерть. Были и такие случаи. Конечно, все это глупо. Уж коли тебя изловили, то не рыпайся, а честно признавайся во всем. Плетью обуха не перешибешь...

Говоря все это, Никифоров выразительно посматривал не меня, дескать, слушай да мотай на ус.

Так вот коротали мы свои тюремные дни, и каждый думал о том, что его ожидает впереди. А однажды я обратился к нашему всезнающему Никифорову с таким вопросом:

— Почему меня так долго не вызывают на допрос?

И он мне все как есть разъяснил:

— Из твоих разговоров, товарищ Алин, я понял, что ты по делу арестован не один, кроме тебя арестовано еще трое?

— Да, — подтвердил я, — в том числе арестован и мой отец.

— Так вот сейчас пока допрашивают тех, других, а потом и до тебя дойдет очередь. Так что не торопись. Пока адаптируйся, привыкай к новой обстановке. И запомни мои слова: зря сюда не сажают. Ты еще совсем молодой, поэтому я хочу тебя предостеречь от того страшного, что может ожидать тебя, если начнешь артачиться. Ты видел, что сделали с нашим дядей Володей?

— Конечно.

— Так вот, ничего этого могло не быть, если бы он вел себя благоразумнее, то есть признал бы все предъявленные

 

ему обвинения, то, конечно, имел бы шансы остаться в живых.

— Товарищ Никифоров, а как же насчет лозунга, который гласит: «Если враг не сдается, его уничтожают», который подписал Горький?

— Я об этом тебе и толкую, что чистосердечное признание своей вины наш советский суд рассматривает как разоружение врага, то есть враг сдался, а повинную голову меч не сечет, как гласит русская народная пословица.

— Ну ладно, товарищ Никифоров, вы очень толково мне все объяснили. Но вы говорили о врагах, а если человек не враг? Я думаю, надо сперва доказать, что он враг, тогда и решать, что с ним делать — уничтожать или миловать.

— Слушай, мальчик, или ты непонятливый или морочишь мне голову? Я тебе не раз уже говорил о том, что безвинного не привезут. Прежде, чем арестовать человека, НКВД разнюхает о нем все, кто он вплоть до седьмого колена. И, если подтвердится поступивший сигнал, вот тогда и везут его сюда.

— Вот теперь мне почти все понятно. Только я не понимаю одного: уж если НКВД разнюхало, как вы выразились, все о человеке вплоть до седьмого, колена, тогда зачем же следствие? Зачем заставлять человека признаваться в том, что следствию и без того известно? При этом еще и избивая его. Я думаю, его надо сразу ставить к стенке и делу конец. Или я неправильно рассуждаю?

— Нет, ты кое в чем прав, я тоже — за. Но тут есть еще большое «но». О тебе-то следствию известно, но ему неизвестно, кто стоит за твоей спиной!

— Вот теперь я понял. Получается цепная реакция: я должен потащить кого-то другого, а тот, в свою очередь, потащит других. И так может длиться без конца. Ведь человека бьют и бьют очень крепко, а человеческое терпение не безгранично.

— Да тебе, парень, пальца в рот не клади, ты, оказывается, не так прост, как показалось вначале.

— По-моему, во мне нет никакой сложности. Я просто рассуждаю, как должно быть.

— Ну, ну, посмотрим, как ты будешь рассуждать ТАМ.

Через несколько месяцев после этих разговоров в мою камеру посадили молодого паренька, который сообщил мне, что Никифоров являлся самой простой камерной «наседкой». Все, что он слышал от сокамерников, сообщал туда, где фабриковались дела на «врагов народа». А при удобном случае старался психологически обработать неискушенных новичков. Но об этом разговор несколько позже.