В КАМЕННОМ МЕШКЕ

 

Итак, прошло уже десять дней, как я подписал себе смертный приговор, не подозревая об этом. В ожидании отправки в лагерь, я лежал себе, когда желал, на своей койке-полке. А как же! Ведь я все подписал на себя, поэтому мог пользоваться такой льготой хоть сутки напролет. Но лежать я долго не мог. С утра протирал пол, проветривал камеру, а потом ходил взад-вперед. Четыре шага от дверей к окну и столько же обратно. На прогулку я ходить не мог, поскольку уже трещали морозы, а я был в летнем одеянии. Я позволял себе прилечь лишь после обеда. А потом опять — четыре шага туда, четыре обратно. Но было у меня и развлечение. Каждый вечер ко мне в гости прилетали вольные воробушки — самец и самочка и, усевшись на козырек, перекрывший мое тюремное окно, принимались оживленно чирикать промеж себя. Орнитологи утверждают, что воробьи паруются только на летний брачный период, но, видимо, у некоторых «супружество» бывает и более продолжительным, о чем говорит тот факт, что ко мне прилетали зимой одни и те же воробей с воробьихой. Вот так я коротал свои дни, думая, что следствие закончено и самое страшное теперь позади. Но я очень заблуждался...

На одиннадцатый день, сразу после завтрака открывается «кормушка», и опять я слышу:

— Кто на букву «А»?

Что за дурацкая процедура! Я в камере сижу один, а надзиратель спрашивает, как будто кроме меня в камере есть еще кто-то. И вот я в кабинете Похилько на пятом этаже здания внутренней тюрьмы.

— Так, Алин, то, что ты нам рассказал, все подтверждается, и это очень хорошо, — с довольной улыбочкой констатировал следователь, — но надо уточнить еще один небольшой вопросик: кем, когда, где и при каких обстоятельствах вы были завербованы в эту повстанческую организацию? Вы называете мне фамилию этого человека, я записываю и мы тихо-мирно расходимся.

Вот это да! Я, признаться, и не предполагал, что может возникнуть такой страшный вопрос. От такого вопроса можно сойти с ума. Вот она, начинается та самая цепная реакция, о которой я упомянул в разговоре с бывшим сокамерником Никифоровым, тем временем Похилько достал из шкафа пистолет, засунул его в карман брюк и подошел ко мне вплотную. Схватив меня за подбородок, он вздернул мою голову лицом вверх и уставился на меня долгим недобрым взглядом. Тонкие губы его начали бледнеть, на скулах появились желваки, мне показалось, что вот сейчас он начнет меня рвать зубами или душить. Он молчал, я тоже молчал. Горло сдавил спазм, мне трудно стало

 

дышать, сердце учащенно билось, словно хотело вырваться из грудной клетки.

— Ну, долго я буду ждать?

Мне показалось, что эти слова доносятся откуда-то из подземелья.

И тут же Похилько сильно ударил меня под дых. Я, задыхаясь, глотнул слюну, но никак не мог захватить воздуха. А когда я наклонил голову, он ударил меня вторично. На этот раз по шее, в то место, где начинаются позвонки. Это очень уязвимое место у человека. Я не знаю, сколько пролежал на полу, а очнулся от холодной воды, которую лил на меня из графина мой заботливый следователь. А когда я пришел в себя, опять последовал тот же вопрос:

— Кто ОН?

В ответ на мое молчание Похилько выхватил из кармана пистолет, сунул его дуло мне в рот и зарычал мне в лицо:

— Считаю до трех!

Глаза его налились кровью, на губах выступила пена. Он был страшен! и вдруг кабинет, вроде накренился вправо, а из моих глаз полетели очень крупные голубые искры, которые с треском разлетались в разные стороны. Пол поехал под моими ногами, я судорожно ухватился за табуретку и тут же, вместе с ней, полетел в какую-то черную яму.

И снова я очнулся от холодной воды, которую лил мне на лицо Похилько из того же графина. Потом он отошел от меня и долго молча сидел за столом, видимо, отходя от своего припадочного состояния и, наконец, проговорил:

— Ладно, иди пока в камеру и там хорошенько подумай над своим поведением. А на следующем допросе ты должен сказать мне ЕГО фамилию. Ты, стерва, понял меня? Или ты, сявка, скажешь, или я тебя скормлю крысам. У нас есть такое место, где находится тысяча крыс, и они голодные. И когда мы их выпускаем в камеру, они пожирают все живое. Учти, я не пугаю тебя, а просто предупреждаю, что ждет тебя, если ты будешь упрямиться. А пока до свидания.

Вот так наступило то, о чем предупреждал Никифоров. Теперь днем опускать свою полку я уже не мог — надзиратель запретил. И почти каждую ночь меня вызывали на допрос, где каждый раз я подвергался жестоким избиениям.

Следователь был убежден, что я не смогу долго выдержать столь интенсивные пытки — ночные избиения и дневные бодрствования. Я не имел права даже присесть на пол (другого сидения в камере просто не было). А как только я пробовал привалиться к стене стоя, так сразу раздавался стук в дверь камеры, который служил сигналом, чтобы я прекратил дремать. Даже обедать я должен был стоя. И так весь день. Как только раздавалась команда надзирателя: «Отбой!», я быстро опускал полку, падал на нее и момента-

 

льно засыпал. Но долго спать мне не давали — полчаса или самое большое — час.

В конце концов, я пришел к трезвому выводу, что долго я не выдержу, и потому твердо решил, что при первой возможности я выброшусь из окна следственного кабинета. И только молил Бога, чтобы его не перевели с пятого этажа на первый или второй. Пятый этаж — это все-таки надежней. И весь этот день я посвятил обдумыванию моего плана. При окончании допроса я обязан подойти к столу следователя, а стол его стоял возле окна. Я должен сегодня вести себя смирно, чтобы не злить своего злодея следователя. Таким образом, я рассчитывал притупить его бдительность. И хорошо, что на пятом этаже нет решеток на окнах. Не доходя до стола, я делаю прыжок прямо в окно и лечу вниз головой туда, где уже не будет ни допросов, ни страданий. Как все это я ловко придумал!

В десять часов отбой. А через час меня разбудил надзиратель и опять:

— Кто на букву «А»?

На этот раз я шел на свою Голгофу почти в веселом настроении — наконец-то наступает конец моим мытарствам! Но судьба распорядилась по-своему. Моему очень хорошо продуманному плану не суждено было сбыться. И вот почему: в кабинете следователя, кроме моего Похилько оказались еще трое энкаведешников. Когда я вошел, они о чем-то оживленно беседовали и не обратили внимания на мое появление. Разговор был веселый, то и дело прерывался громким хохотом. По их очень румяным лицам я определил, что все четверо были в хорошем подпитии. Возможно, заявились с какой-то вечеринки или из ресторана. А что им не гулять, не веселиться? Работа не пыльная, а получают хорошо, одеты-обуты — лучше не надо, за казенный счет. Все в габардиновых гимнастерках, в шерстяных галифе лучшего качества, на ногах хромовые сапоги со скрипом, сшитые лучшими мастерами. Перетянуты вдоль и поперек новенькими скрипучими ремнями. На правом боку висит пистолет, на левом кинжал. Вооружены, как говорится, до зубов. А как же иначе? Ведь они имеют дело с ярыми врагами Советской власти, от которых можно ожидать чего угодно.

Закончив веселый разговор с приятелями, Похилько резко повернулся ко мне.

— Садись! — рявкнул он.

Вместо табуретки, на которой я всегда здесь сидел, стоял стул с высокой спинкой.

— Ну что, будешь говорить?

— Буду, — согласился я.

— Ну и кто ОН?

— Гражданин следователь, я вам категорически заявляю, что нет на свете человека, который мог бы меня завербовать.

 

— Ах ты, гаденыш! Ты опять за свое? — и, схватив меня за голову, он перегнул ее через спинку стула и предложил одному из трех соратников врезать мне по горлу. Я не помню, сколько было нанесено мне ударов, только запомнил, что изо рта моего фонтаном хлынула кровь, которой окатило габардиновую гимнастерку моего палача.

— Это же надо, какая наглость — вымазать кровью новенькое обмундирование! Ах ты, сука!.. — заревел тот и выхватил пистолет, но его успел вырвать у него Похилько. Но тому все же удалось нанести мне несколько ударов ногой в живот. Очнулся я опять от воды, лившейся мне на лицо.

— Ну что ж, если у тебя нет желания жить, то я тебя сейчас устрою в одно хорошее место, — зловеще пообещал мне Похилько и отошел к столу, за которым двое его сослуживцев играли в шашки, не обращая никакого внимания на то, что происходило в кабинете. А мой истязатель куда-то исчез, пошел, видимо, замывать испачканное моей кровью обмундирование.

... Выводной привел меня в какое-то подземелье. Дежурный, открыв одну из дверей, скомандовал:

— Забирай гроб!

У противоположной стены действительно стояло несколько самых настоящих гробов, сколоченных из неструганных досок. Забрав один из них, я втащил его в указанную мне камеру и поставил на мокрый пол. Потом дежурный заставил меня раздеться до белья и снять носки. Он забрал мои ремни и захлопнул железную дверь. «Все, амба! — подумал я, — только бы побыстрее все это кончилось». Никаких других мыслей у меня не было. Моя очередная камера представляла из себя бетонный колодец метровой ширины, пятиметровой длины и метров пяти в высоту. Под потолком мигала маленькая электролампочка, зарешеченная густой черной сеткой. Все стены были покрыты какой-то бурой слизью. Под ногами тоже хлюпала вонючая жидкость. «А для чего же этот гроб?» — недоумевал я. Но потом все же догадался, что это мое спальное ложе! Сообразив это, я упал в гроб и моментально заснул. Не знаю, сколько я проспал, а проснулся от скрежета открываемой двери. Надзиратель, стоя на пороге, скомандовал:

— Выноси гроб и получай пищу!

Мне сунули пайку хлеба граммов на 300, кружку холодной некипяченой воды, и дверь снова захлопнулась. Наступила воистину могильная тишина. Позавтракав, а оказалось, что это был мой обед и ужин, я ощутил, что в моем новом жилище очень и очень прохладно. Да это и понятно — откуда взяться теплу в неотапливаемом железобетонном подвале?

От холодной воды меня начало помаленьку потрясывать, и я сообразил: чтобы не окоченеть, я должен весь день и всю ночь шевелиться. А если бы у меня появилось желание

 

отдохнуть, то присесть было не на что. Гроб я затаскивал только на ночь в десять вечера, а утром в шесть я его выносил в «кладовую».

После той «процедуры», которую произвели со мной накануне в кабинете Похилько, я не мог повернуть голову, очень болела шея и позвоночник. Попробовал издать звук — ничего не получилось. И я очень засомневался: а смогу ли я вообще разговаривать? А придется ли мне вообще с кем-либо разговаривать, хотя бы даже со следователем? Этого я тоже не знал. Вот такую жизнь устроил мне мой «гражданин следователь»! Впрочем, я уже не сомневался, что и этой жизни мне осталось совсем немного. Вечером опять скрежет и опять:

— Забери гроб!

Вот только по этим командам: «вынеси» — «забери», я и ориентировался, когда было утро, а когда вечер. Других ориентиров не было и не могло быть в этом каменном мешке.

Не помню, сколько я отсидел в нем, помню только, что меня время от времени навещали огромные рыжие крысы с толстыми длинными хвостами. Они очень высоко подпрыгивали и старались ухватить меня за горло. Я изо всех сил отбивался от них, а когда крыса падала на пол, старался придавить ее ногой. Мне не раз мерещился дядя Володя, который все пытался подняться на ноги с пола, но это ему не удавалось. Тогда он поворачивал ко мне окровавленное лицо и шептал: «Воды…, дай воды...» Эти галлюцинации говорили о том, что я был на грани помешательства.

Очнулся я от нашатырного спирта. Я лежал на кушетке, а рядом сидела миловидная женщина-врач и щупала мой пульс. Потом смерила температуру и, покачав головой, проговорила:

— По существу вас надо бы госпитализировать, но мы не имеем такой возможности — у нас нет стационара, поэтому попытаемся лечить вас своими силами. На допрос вас вызывать не будут, я категорически запретила, пока вы не придете в нормальное состояние.

Лежа на своей полке, я только и думал о том, что же мне делать дальше. Я понимал, что лечение — это только отсрочка. А дальше все начнется сначала. Надо было кого-то назвать следователю, кто меня «завербовал», иначе я так и сгину в этих застенках. Но назвать надо такого, чтобы никому не навредить. Теперь от моей сообразительности зависела моя судьба и моя жизнь. А жить, несмотря ни на что, ох как хотелось! Ведь мне было всего 16 лет, и весь мой молодой измученный организм всеми своими клеточками протестовал против смерти в таком возрасте. И, в конце концов, я все же отыскал в своей памяти имя того человека, которого можно было назвать следователю.