НОВОСИБИРСКАЯ РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНАЯ, ОНА ЖЕ ВСЕСОЮЗНАЯ ПЕРЕСЫЛЬНАЯ ТЮРЬМА

 

Нашу партию загнали в отстойник пересылки. Огромная площадь, окруженная по периметру длинными бревенчатыми бараками. К нашему приходу на этой площади уже находилось человек 200-250. Все они сидели, лежали на земле, ожидая своей очереди в баню-санпропускник. В баню загоняли по 50-60 человек. Опять прожарка, опять крик, шум, драки, матершина. Баня скорая. Успел обмыться — хорошо, а не успел — помоешься в другой раз. Влетала обслуга бани: «А ну, гады, вылетай, ишь расхлюпались!» А некоторые даже рук помыть не успели, но надо вылетать, если не хочешь схлопотать по голым мослам. Баня окончена, появились надзиратели. Они «культурненько» разбивали людей на мелкие группы и уводили туда, в утробу мрачных бараков. Вся эта канитель длилась целый день, поэтому в барак я попал только к ужину. Огромная камера, вдоль стен — двухъярусные сплошные нары. Около дверей стояла огромная деревянная бочка — параша. Рядом вторая бочка с водой для питья. В задней стенке продолговатое зарешеченное окно. Снаружи оно закрыто металлическим козырьком, так называемый ежовский гандон. Такую «благодать», наверное, внедрил по всем нашим тюрьмам Николай Иванович Ежов, бывший железный нарком НКВД (так ласково называл его «отец всех народов» «великий» Сталин). В камере оказалось человек 60-70. Верхние нары около окна были заняты блатными, подальше от окна располагались мастерки (прислуга), еще дальше лежали цветные, полуцветные и разноцветные. Я попал тоже на верхние полки, но уже далеко от окна, совсем под порог. Ближе к окну таким, как я, лежать не положено, так как у окна больше света и больше воздуха. Июнь, жара невыносимая. В ограниченном пространстве на всех воздуха не хватало, поэтому на воздух имели право те, в жилах которых текла голубая воровская кровь. Людьми они считали только себя, а остальной люд для них — рабочий скот, за счет которого они и жили. Хотя я просидел в тюрьме уже 21 месяц, но совершенно не знал законов тюремной жизни. Да я и не мог знать эту жизнь тюремную со всеми ее подлыми законами. Все эти месяцы я находился совсем в другой среде, рядом с другими людьми и в другой обстановке. Оказавшись среди этого разномастного скопища, я сначала не мог сообразить, что мне делать и как себя вести. Тюремная жизнь быстро начала преподносить мне свои уроки...

Напротив, на верхних нарах сидели, свернув ноги калачиком, несколько пар играющих в карты. Их окружали «болеющие». Проигравший соскакивал вниз, вместо него

 

садился другой. Игра шла на тряпки в пересчете на деньги. Например: брюки вельветовые, оценены в 100 рублей, или рубашка х/б — 30-40 рублей. Сапоги хромовые — 200 рублей и т.д. Играли третьями. Эта игра была распространена тогда по всем нашим тюрьмам, игра очень простая, не требующая большого ума. Играют один на один. Один мечет, второй гадает. Если он поставил 30 рублей и угадал цветную карту, то, выходит, выиграл все тридцать, если угадал простенькую, то тридцать делится на три и он выиграл только 10 рублей и т.д. Эту игру я потом через долгие годы моей каторжной жизни понял. А, увидев впервые, чувствовал себя дураком. Играющие третьями сидели оба в одних трусах, а что они проигрывают — для меня совершенно было не понятно, но потом я кое-как разобрался. Они играли на то, что еще не имели. Один из них, вон там, на нарах, увидел фраера в пиджаке, более менее приличном, вот он и ставил на проигрыш тот пиджак. И, если он проиграл, то посылал своих шестерок, которые должны были снять проигранный пиджак. В случае сопротивления, хозяина вещи избивали и насильно отбирали проигранную вещь. Если же обобранный начинал хныкать, просить вернуть отобранное, то его интеллигентно увещевали: «Ты шо, дядя, хнычешь-то? Вещь мы забрали, но она же не твоя, а проигранная, если проиграл — плати!» Обобранный «дяденька», наконец-то, понимал, что к чему и умолкал... Однако продолжу свой рассказ о пересылке.

Те этапы, что пришли раньше нас, все уже были «обработаны», то есть обобраны, общипаны, все проиграно, съедено и прокурено. Поэтому весь мир с интересом глядел на нас, на новеньких: что можно украсть, отнять, облапошить, обменять. Мой мешок был натолкан под завязку: телогрейка, валенки, шапка, пачек 30 папирос, которые я купил в ларьке Томской тюрьмы перед этапом. Поэтому кое-кто заприметил и мой сидор. Ночью было несколько попыток прощупать его, но я не терял бдительности — малейший шорох у моего изголовья, я поднимал голову, супостат притихал и ретировался не солоно хлебавши. В открытую напасть на меня они почему-то не решались, наверное, не имели указаний на это от своих хозяев, или просто не торопились: не к спеху, впереди еще много дней, успеется. По их законам, однако, новый человек должен быть обработан в первую ночь своего пребывания на пересылке, потому что намаявшись в сталинском вагоне, набитом до отказа, и добравшись до нар, человек спал как убитый.

Как бы там ни было, но прощупать содержимое моего мешка в первую ночь так никому и не удалось. Утром я последним вышел из камеры, быстренько помылся и первым заскочил в камеру — и сразу к мешку. Мешок на месте. После завтрака прогулка. Вдохнуть свежего воздуха любой

 

арестант никогда не откажется. На пересылке прогулка длилась один час, а в тюрьме — 15 минут. Прогулочный двор не большой, огорожен пятиметровым забором. Из нашей камеры я вышел последним, во дворе творилось что-то невероятное для меня: рев, гам, игра в чехарду, кто-то на ком-то ехал верхом, пришпоривая того ногами по бокам, заставляя бежать быстрее, рысью. Везущий запинался, падал, сидевший у него на плечах ударялся лицом о землю, разбивал в кровь нос, а кругом хохот, брань. «Убью, гадюка» — кричал раненый. И вдруг, как гром среди ясного неба, из-за забора слышался женский голос. Это выводили на прогулку женскую камеру. В нашем дворике мгновенно наступала абсолютная тишина, все с упоением слушали женские голоса, как чарующие звуки какой-то божественной музыки. Как скучал один пол по противоположному! Каждый мужчина в этот миг отдал бы полжизни чтобы только на одно мгновение прикоснуться к женскому телу. Женщины тоже притихли. Они тоже слушали с не меньшим интересом грубые мужские голоса.

— Девочки, здравствуйте!

— Здравствуйте, дорогие мальчики.

— Девочки! Перепихнуться бы сейчас!

— Ой, мальчики! Не то, чтобы перепихнуться, а хотя бы в щелочку увидеть вас, дорогие вы наши ненаглядные мальчики.

Обмен любезностями закончен, начался серьезный разговор.

— Нет ли в вашей камере Нади-Чахотки?

— А что тебе от нее нужно?

— Да это моя подельница, мы с ней долго партнерствовали, она фраеров марьяжила, а я их обирал.

— Нет ли в вашей камере Толика Карзубова или Андрея Закюха?

— Нет, — отвечали ей. Разговаривали блатные с крадуньями, а вернее сказать с проститутками. Фраер в этот разговор не встревай! Поколотят, да так поколотят, что очень долго будешь кашлять кровью.

Прогулка окончена, я стараюсь первым вскочить в камеру и сразу к своему мешку. Мешок распотрошен. Валяются на полу валенки, шапка и все остальное. Папирос и пайки хлеба нет. Я был обозлен до потери сознания, в этот момент я не боялся никого, мне казалось тогда, что я мог бы убить любого. Я встал на нары и громко закричал: «Крысы облезлые! Я спрашиваю вас, кто забрал мою пайку, кровную пайку, которую по всем законам тюрьмы никто не имеет права отнять у человека, любого каторжанина, будь он самым последним фраером. Я спрашиваю вас, сволочи, кто вам дал право забрать у меня курево? Ведь это курево-то я не от мамки получил, а купил в тюремном ларьке, поэтому нет ни у кого права их забрать». Перешагивая через ноги

 

лежащих, я направился по нарам к окну, где в углу лежал хозяин камеры Андрей, по кличке Хромой. Вся камера затаила дыхание, наблюдая за происходящим. То, что сейчас меня кончат, было ясно всем. Вопрос был только в том — зарежут меня или повесят на полотенце. Подойдя к логову хозяина, я молча стал собирать свои папиросы, разложенные аккуратными стопками. В этот момент сильный удар ногой в грудь сбросил меня с нар. Я упал вниз головой. Удар был внезапным и настолько сильным, что, падая, я ударился головой о противоположные нары и рассек голову до кости. При этом, наверное, был разорван крупный кровеносный сосуд. Кровь из раны хлынула фонтаном. Струя крови доставала почти до потолка. Но я, не ощущая боли и не обращая внимания на кровавый фонтан, кинулся под порог, схватил с параши тяжеленную крышку, бросился на нары к Андрею. В этот момент на мою шею было накинуто свернутое жгутом полотенце, я повис в воздухе. Я задыхался и уже начал терять сознание. Расправу остановил Хромой: «Ша, гаденыши, отпустить! Обмыть холодной водой рану! Остановить кровь! Поубиваю всех, шакалье!» Меня подволокли к бочке с холодной водой и начали обливать мою голову. Кровь продолжала бить фонтаном. Тогда несколько мужиков, схватив первое, что попалось под руки, стали колотить чем попало в дверь, вызывая надзирателя. В санчасть меня тащили уже на руках — я потерял сознание...

Счастливый я человек или мне просто тогда повезло — не знаю. Вообще-то, мне всю жизнь везет. Я десяток раз висел на волоске от смерти, но каждый раз кто-то помогал мне выжить. На этот раз я остался живым потому, что все случилось во время приема врачей. Случись это во время, когда в корпусе не было врачей, я бы, конечно, истек кровью. Тюрьма: здесь пока достучишься до надзирателя, да пока вызовут врачей, можно десять раз копыта откинуть.

Я не помню, сколько времени понадобилось хирургу, чтобы наложить на рану четыре шва. И вот я опять в своей камере.

— Иди сюда, малый! Лезь на нары, — командует Андрей, — ложись вот тут, рядом. Ты, дергай отсюда! — пнул он ногой того, кто лежал рядом с его постелью, и тот, схватив свою телогрейку, быстренько перескочил на другие нары, туда, где лежал я. — Вы подайте его чемоданы с вещами.

— Мне перебросили мой мешок. Устроив все это, Андрей весело обратился ко мне:

— Слушай, фраерюга, для чего ты схватил крышку от параши?

— Хотел убить тебя, — ответил я. Андрей упал на свою постель и долго хохотал, переворачиваясь с боку на бок.

— Ну, уморил ты меня, малыш. Ты не знаешь о том, что я Кощей Бессмертный. У меня есть заговор от смерти, — и,

 

повернувшись, он отложил пуховую подушку в сторону. Под подушкой лежал финский нож. — Теперь ты понял, что меня убить невозможно? Пока ты размахивал крышкой, я тебя десять раз мог проткнуть насквозь. А теперь скажи честно — тебя завтра вызовет опер, — что ему скажешь про сегодняшний день?

— Полез на нары, поскользнулся и упал, — ответил я.

— Добро, — согласился он. — В какой тюрьме ты сидел?

— В Томской.

— О, да ты мой земляк. А срок-то большой?

— Пока червонец.

— Ну, ничего, ты не горюй, отсидишь. С таким характером, как у тебя, в лагере не умирают. А теперь вот, бери хлеб, сало, сахар и ешь. И давай вместе будем курить твои папиросы. Когда-нибудь я с тобой рассчитаюсь, если не попадешь под мою горячую руку.

Через много лет, будучи на Колыме, этот Андрей спас меня от неминуемой смерти. Но об этом потом.

На следующий день выяснилось, что меня ошибочно поместили не в ту камеру. Оказывается: на пересылке контриков отделяют от «друзей народа», а посему мое место там, куда помещены осужденные по 58 статье. После обеда меня вызвали с вещами, я с радостью покинул это царство уголовников.

Остаток дней пребывания в Новосибирской пересыльной тюрьме я провел среди интеллигентной публики. Так, моим соседом по нарам был Сергеев Вадим, выпускник Свердловского театрального училища. На нары он попал вскоре после окончания училища. Как рассказал он сам, на банкете по случаю завершения учебы кто-то предложил первый тост за товарища Сталина, а Вадим по дурости предложил выпить сначала за успешное окончание училища, а потом уж за Сталина. Через два дня его арестовали. К срыву тоста за здоровье любимого Сталина ему добавили еще кое-что, а два месяца спустя областной суд воткнул ему 5 лет ИТЛ и три года поражения.

Один из сокамерников был писателем. Фамилию его я не помню. Помню только, что в первый же вечер, после ужина, на середину камеры вышел пожилой человек и тихим голосом начал что-то рассказывать. Сначала я не мог ничего понять, но Вадим Сергеев ввел меня в курс дела. Оказалось, что этот человек — знакомил всех с содержанием своего последнего романа под названием «Чайка». В камере стояла абсолютная тишина, все слушали с большим вниманием. Наверное, роман был очень интересным. Я, конечно, тоже слушал, но, не зная начала, плохо понимал о чем шла речь. На нижних нарах, как раз подо мной, расположился священник. Днем к нему подходили пожилые люди и обращались с какими-то просьбами. Я в то время мало что понимал

 

в церковных обрядах и, честно говоря, недоумевал, наблюдая, как священник накрывал просящего черной тряпкой и читал молитву. Потом только я узнал, что это шло исповедание. Священник был очень старым человеком, носил длинные волосы, достающие почти до пояса. В тюрьмах всех без исключения стригли под машинку, а вот священнику волосы оставили. Оказалось, что он направлялся в ссылку. В Новосибирской пересылке он находился в ожидании своего этапа.

Нужно упомянуть еще об одном интересном человеке. Это был солист Ленинградского оперного театра, народный артист СССР. Было ему тогда лет пятьдесят. Он частенько пел в полголоса, голос у него был очень приятного тембра — чистый тенор. Из его рассказов я понял, что он был в большой дружбе с Шаляпиным, Козловским и еще со многими знаменитыми певцами.

О том, что началась война, мы узнали только 26 июня 1941 года. В тот день нашу камеру повели в баню и там от обслуживающего персонала мы и услышали страшную весть — 22 июня 1941 года германская авиация бомбила наши города, началась война, объявлена мобилизация. Камера приутихла — никаких споров, никаких разговоров. Каждый думал про себя: что же будет со страной и что ждет нас?