- 49 -

Герман Таубенбергер

Неполные два года, прошедшие рядом с Генрихом Иосифовичем Таубенбергером оставили большой след в моей жизни. Незаурядная судьба человека, пришедшего из баварской чиновничьей семьи в ряды сперва союза «Спартак», а затем коммунистической партии Германии, заставляет меня попытаться описать его жизнь. Помогут мне в этом сохранившиеся в памяти (несмотря на длительные годы, полные трагических событий) его рассказы и личные воспоминания.

Семья Германа происходила из старого баварского рода. Под Мюнхеном, кажется, и сейчас есть гора Таубенберг. Где-то в этих местах были семейные владения, переходившие из поколения в поколение. Семья очень гордилась тем, что предки были участниками тридцатилетней войны, о чем упоминалось в соответствующих документах. Но уже дед Германа был придворным музыкантом — играл на цитре, а отец — чиновником.

Детство и юность Германа прошли в Баварских Альпах, в родовом гнезде. Любовь к этим местам он сохранил на всю жизнь, и в мечтах предполагалось, что он мне когда-нибудь покажет эти горы... когда произойдет мировая революция.

В семье было три сына и дочь. Отец, хотя и занимал почетное место чиновника, однако был вынужден еще подрабатывать. Он хорошо играл на рояле и давал концерты, кроме того, изучив стенографию (чему, кстати, и детей выучил), выполнял заказы стенографического журнала и писал туда образцы.

Отдыхом для отца являлась работа над рукописной семейной книгой. Тщательно вырисовывая заглавные буквы,

 

- 50 -

виньетки, заставки, он создавал художественно выполненное произведение, где, начиная с самых древних (известных) поколений, была изложена история семьи Таубенбергер. Герман был старшим сыном, и на него отец возлагал главные надежды: хотел, чтобы сын пошел по его стопам — окончил юридический факультет и впоследствии занял бы его место в департаменте юстиции.

Поэтому он был потрясен, когда Герман, окончив гимназию, отказался учиться на юридическом факультете, а заявил, что пойдет в Политехникум. Для их среды это было недопустимо: техникой занимались дети низших слоев.

Отец лишил Германа материальной помощи, лишь мать и сестра тайком помогали ему.

После окончания Политехникума он поехал в Испанию, кажется, в Барселону, по договору на инженерную работу. Но проработал недолго: началась война 1914 года.

Полный патриотических чувств, Герман вернулся в Мюнхен и вступил добровольцем в армию. Многие его товарищи по гимназии были отправлены на фронт до его приезда. И все они погибли где-то в Нидерландах: были открыты шлюзы, и вода затопила большую группу немецких войск.

Возможно, благодаря знанию французского языка, Герман был прикомандирован к штабу. Здесь его патриотическим чувствам нанесены первые удары: он видел, как тыл пользуется многими благами, недоступными войскам на передовой. Видел веселое времяпрепровождение офицеров с соответствующими дамами. Видел, как питается штаб. И уже здесь совершил свой первый «криминал»: пользуясь своими полномочиями, направил в лазарет продукты, которые предполагалось пустить на питание штабных. Последовало откомандирование его на передовую.

Он стал командиром роты. Делил с солдатами все тяготы. Солдаты его любили. Герман опять проявил свою неблагонадежность. Было издано распоряжение о подписке солдат на военный заем. Зная, что его солдаты экономят каждую марку, чтобы отослать семье, Герман не довел этот приказ до солдат, и подписка у него не прошла. Началось расследование. И тут солдаты, все как один, не выдали своего молодого командира, а заявили, каждый от себя,

 

- 51 -

что знали о займе, но не смогли подписаться, так как деньги отсылают семье.

Под Верденом он видел ужасные картины, которые остались у него навсегда в памяти. Уже много лет спустя, в 1936 году, когда мы гуляли в лесу под городом Выксой Горьковской области, он, смеясь, говорил мне. что ловит себя на такой мысли: какой из холмиков, какая канавка удобна для укрытия, где легче и лучше окопаться.

Попал в газовую атаку, лошадь вынесла его. Видимо, был храбрым офицером, так как его представили к Железному кресту.

Здесь, на французском фронте, он попал в плен. Организовал протест пленных против работы на военном заводе, зная, что по Генуэзской конвенции запрещается привлекать военнопленных к работам такого рода. С партией военнопленных его отправили на Балканы. Ему удалось бежать. Обстоятельства побега я не помню, остались лишь смутные отрывки, где упоминалось его пребывание в Бухаресте, откуда он отправился в Берлин.

Ехал с орденом на груди, предвкушая радость возвращения домой. Попал в Берлин после ноября 1918 года, когда уже произошла революция. Выйдя на перрон, был остановлен группой революционных солдат, которые попытались сразу же сорвать с него орден Железного креста. Он не давался, произошла свалка, чуть не стоившая ему жизни. Вернулся в Мюнхен, пришел домой—голодный, грязный, вшивый, фуфайка, которую он снял, «шевелилась», мать ее сожгла. Съел сразу обед, приготовленный для всей семьи, и завалился спать.

Начался совершенно новый период его жизни — он вошел в политическую жизнь города и страны. Встретился с несколькими товарищами-баварцами, с которыми его пути пересекались еще на войне. Теперь они особенно сдружились, вошли в гущу событий*.

Не буду касаться всех событий, связанных с образованием Баварской Советской Республики. Об этом написаны книги, вопрос изучался с разных сторон. Герман

 


* К этому времени они все уже были членами Германской коммунистической партии.

 

- 54 -

Иосифович и его друзья стали активными участниками трагических, таких неповторимых событий, всколыхнувших. не только Мюнхен, Баварию, Германию, но и весь мир, и вызвавших горячий отклик со стороны В.И.Ленина, приславшего дружескую телеграмму с рядом очень важных советов для осуществления первых шагов новой власти.

Герман получил ответственный пост коменданта железнодорожной станции Дахау— небольшого городка, прикрывавшего подходы к Мюнхену со стороны северо-востока, откуда наступали карательные отряды во главе с Носке. Горячие, полные накала, полные опасности, полные головокружительных планов, но слабо организационно продуманные действия, отсутствие единого крепкого центра, разноречивые распоряжения — помешали развитию событий в революционном направлении. Правые силы— а их в Мюнхене было предостаточно—противостояли всем, еще неумелым действиям повой власти. Баварская Республика была подавлена, много людей были убиты, судимы, казнены (сам руководитель Республики Левине и др.).

После сдачи Дахау (а такой приказ был передан из Мюнхена, что совершенно потрясло защитников станции) Герман вернулся в Мюнхен. Ошеломленный всем происшедшим, шагал по улицам города, где уже хватали мало-мальски подозрительных красных и шла расправа. Он даже не снял отличительных знаков на одежде. Его остановила проститутка, поняв, что он идет на верную смерть. Она затянула его в свою квартиру, спрятала за перегородкой. И несколько дней он жил там у нее, скрываясь, будучи невольным свидетелем всех ее профессиональных ситуаций.

Через несколько дней, переменив внешний облик, он вышел — и был схвачен. Не знаю, как и почему, но власти обратились к отцу Германа с вопросом: может ли герр тайный советник дать слово, что его сын в такой-то и такой-то день не был там-то? Отец ответил, что он не может дать такого слова. Герман получил по суду три года крепости. Там же оказались его друзья по военным событиям в Мюнхене, другие левые представители Баварии, в том числе поэт Эрих Мюзам. Герман Иосифович рассказал ему историю с проституткой, спасшей его в дни

 

- 55 -

расправы, и поэт написал об этом стихи. Позже Э. Мюзам был зверски убит в тюрьме. До этого ему выбили глаз. Вдова его, Цензель Мюзам, в 35-37 годах жила в Москве, что сталось с ней потом, не знаю.

О деятельности Германа Иосифовича и его участии в Баварской Красной Армии написано в нескольких книгах.

После тюрьмы Герман должен был искать работу. Но здесь произошло большое событие в его жизни. Еще будучи на фронте и приехав на побывку домой, он встретил молодую женщину Эльзу, и они полюбили друг друга. Как он мне говорил шутливо, в те годы немецкие девушки считали долгом патриотизма согреть и обласкать прибывшего с фронта солдата. И появился сын Гейнц. Брак не успели оформить, и на несколько лет они потеряли друг друга. Теперь же, выйдя из тюрьмы, однажды на улице он встретил Эльзу. Оказалось, что она вышла замуж, имела двух дочерей, но жилось ей очень и очень тяжело. Со свойственной Герману решительностью он забрал Эльзу с сыном и впервые начал жить своей семьей, хотя формально Эльза считалась женой другого человека. Поэтому когда вскоре родился второй сын—Герман (по-семейному Буби), Герману Иосифовичу пришлось через суд доказывать свои права на отцовство. Жилось им трудно: ему редко удавалось найти работу.

Он не оставлял подпольной революционной работы. Предполагалось организовать сеть конспиративных складов оружия в наиболее стратегически важных точках, чтобы потом, при восстании, иметь сразу его под рукой. Работу надо было вести осторожно, Герман имел вторую— конспиративную — фамилию.

Неосторожность (или провокация?) привели к тому, что чертежи с указанием складов попали в руки полиции. Ей стала известна и вторая фамилия Таубенбергера. Так он второй раз попал в тюрьму. Здесь в знак протеста он объявил голодовку—держал ее 14 дней.

Дальше—опять скачок судьбы. Помнится, он мне говорил, что помог МОПР, во всяком случае, ему удалось бежать. Перебрался через границу и оказался во Франции. Он был на свободе, но документов, денег, видов на жительство не было. Удалось найти товарищей, которые помогли на первое время.

 

- 56 -

Во Франции тогда шла подготовка к Всемирной выставке 1926 года, требовалось много рабочей силы. И Герман получил там работу электромонтера — это было единственное место, где не спрашивали документов.

Он имел возможность наблюдать публику, посещавшую выставку. Рассказывал, что женщины, по моде того времени, носили цветные парики (серебряные, зеленые, лиловые), обнаженные ноги раскрашивали «под чулок», предельно короткие платья требовали не больше метра ткани, зато носили роскошные дорогие меха и драгоценности. Конечно, голодному, бездомному, безденежному эмигранту особенно трудно приходилось среди этой роскоши.

Какое-то время спустя Эльзе с детьми с помощью товарищей удалось перебраться в Париж. И вот семья в сборе, но денег нет, работа случайная, нет документов. Появилась мечта — выбраться в Советский Союз.

Теперь маленькое отступление. Сестра моей матери Варвара Ивановна Май с мужем до революции жили в Сибири. Дядя Сергей Кириллович был юрисконсультом сперва Томской железной дороги, затем новостройки — Амурской. Люди они были передовые, либеральные. Тетя окончила Томский университет (в царское время!).

(Между прочим, мне запомнился рассказ тети Вари: когда она училась в университете, то у студенток было неписаное правило—одеваться скромно, не выделяться среди других богатством одежды, а там учились и дети миллионеров. Некоторые, приезжая на рысаках, оставляли экипаж за квартал до университета и шли пешком.)

Тетя и дядя были лучшими представителями интеллигенции того времени. Дружески общались со ссыльными революционерами, которые были привлечены к работе в различных должностях при строительстве Сибирской магистрали. Под видом дня рождения, именин у них бывали сходки. В числе ссыльных друзей моих родственников был Аусем — революционер из Прибалтики. Революция освободила Аусема, он был затем в Италии консулом, а дядя — юрисконсультом торгпредства. Позднее Аусем был нашим послом в Париже. И вот к нему-то и обратился Герман Иосифович с просьбой помочь выехать в Советскую Россию. Судьба иногда завязывает такие узлы! Много лет спустя, уже в Москве, я рассказала об этом Анне Семеновне Аусем. Сам Аусем успел умереть до 1937 года.

 

- 57 -

Итак, надо было добывать документы. Аусем сказал: необходим любой документ, самый незначительный, по официальный, иначе он ничего сделать не может.

И тут подвернулся случай. Эльза была очень хороша собой — типичная Гретхен, белокурая, голубоглазая, хорошо пела (на товарищеских вечеринках Герман ей аккомпанировал на гитаре). И она приглянулась какому-то жителю Саарской области, жившему в Париже. Решили использовать этот ход. Было объявлено, что Эльза сестра Германа, что брат потерял документы, а надо как-то устраиваться, и не может ли этот новый знакомый подтвердить, что знал их по Саарской области? Долго ли и как длилась эта игра—не знаю, но в конце концов документ был получен, передан в советское консульство, и семья Германа получила визы и разрешение на въезд в Советский Союз.

Сейчас апрель 1990 года. Возвращаюсь к воспоминаниям с большим интервалом. Эти — незаконченные — страницы висят надо мной все годы. Так выбивают из обычной жизни воспоминания об этих двух годах, что боялась продолжать, но должна!

Итак, Герман с семьей морем прибыли в Москву. Встреча с баварцами, тут уже были (или позже приехали?) Волленберг, Эрнст (фамилии не знаю), вдова Мюзама, позже Анатолий Беккер с женой — актрисой Каролой Нейер.

Семья получила небольшую двухкомнатную квартиру на улице Матросская Тишина. Начали осваиваться. Эльза (в Москве ее назвали Елизаветой Евгеньевной) поступила куда-то на производство, Герман Иосифович работал инженером. Точно не знаю всех мест его работы, но большое, в смысле времени, назначение было на Сталинградский завод оборонного значения «Баррикады». Наезжал к семье, но основная работа была там. Нашли домработницу, по-немецки проверив ее на честность, Нюра оказалась вполне подходящей. Общались с «баварской колонией», у них бы-

 

- 58 -

вал даже Тельман. Эльза была хорошей кулинаркой, всех тянул теплый семейный дом и баварская кухня.

К первым годам московской жизни относится, конечно, их радостное знакомство с Москвой. Бывали митинги интернациональной дружбы (что было тогда очень распространено). Герман рассказывал мне, что на одном из таких собраний был обрадован желанием товарищей присвоить какому-то предприятию имя Макса Гельца, его друга, погибшего в классовых боях. Была возможность печатать свои воспоминания, немцы выпустили несколько небольших книжек, посвященных Баварской Республике, ее истории и гибели.

Возраст, манеры, наружность Германа, его ореол политэмигранта, делали его заметным в любом обществе. Немудрено, что и у женщин он пользовался успехом. Жизнь вне дома в Сталинграде привела к тому, что в семье назрел конфликт. Одна женщина, звали ее Шура, увлеклась Германом, и он ответил ей взаимностью. Конечно, для Эльзы это было ударом. Слишком много принесла она в жертву Герману Иосифовичу. Уход от второго мужа, у которого остались две девочки, и все мытарства в Париже, и трудная бытовая обстановка в Москве с незнанием языка, условий жизни, чуждым окружением — все оказалось напрасным. Друзей почти не было, лишь Цензель Мюзам, и поделиться своим горем ей было не с кем. Но были дети — юноша Гейнц и десятилетний Буби, формально — муж, круг друзей-баварцев. Надо было жить.

Все, что я излагала до этих строк, было мне известно от Германа, позже — по рассказам Елизаветы Евгеньевны. Дальше уже я сама сделалась действующим лицом.

Зима 1934 года. Вся Москва, как и вся страна, полны ужаса, ожидания чего-то страшного, у многих— искреннее горе из-за убийства Кирова. А у меня — я уже писала об этом — полное отчаяние: нет документов. Каждый лифтер, каждый милиционер может меня задержать. Живу то у сестер, то у тети Варвары Ивановны Май и ее мужа Сергея Кирилловича, моих вторых родителей, всегда полных отзывчивости, готовых помочь, но... Сама понимаю всю безнадежность положения. Дядя — ответственный работник Наркомата внешней торговли, специалист по международному торговому праву, один из консультантов Микояна; ничего, кроме неприятностей, мое присутствие ему при-

 

- 59 -

нести не может.   Они меня чутко охраняют даже от сомнений такого рода, всегда тактичны, всегда отзывчивы. Но я сама понимаю, что надо что-то предпринять.

Бродя по Москве, наткнулась на объявление: строительству завода в городе Муроме требуются работники -в отъезд. Вскоре я уже работала там машинисткой. Так началась новая линия судьбы: главным инженером строительства был Герман Иосифович Таубенбергер.

Не могу сказать, что именно нас толкнуло друг к другу: только ли одиночество, или, скорее, нечто большее. Помимо чисто личной привязанности было еще и какое-то одинаковое понимание морально-этических норм. Например, ему, когда он уже в Выксе работал главным инженером завода дробильного оборудования, приносили на подпись справки о выполнении плана по машинам, которые даже еще не стояли на стенде проверки. Он отказывался их подписывать. Тогда нашли его заместителя -только что отбывшего срок старого инженера, тот, конечно, подписывал. Вся головка завода — директор, партком, профком - все видели в нем «чужака», да еще пытавшегося вести свою линию. Он уже тогда, в 1935 году, писал (диктовал мне по выходным дням) статьи о порошковой металлургии. Их, конечно, не печатали. Изредка приглашали его - без меня, так как я была «незаконная жена» - в свою компанию, где он тоже был «не свой» - не пил, не шумел. По должности и как член партии, он имел поручение вести кружок политграмоты с рабочими-иностранцами (немцами и австрийцами), которые были на заводе. Вот тут все было иначе: собирались, занимались, пили чай или кофе. Словом, всю сложность его положения я понимала и старалась в меру сил смягчать. А мне было тоже нелегко - документы «липовые», какое-то «годичное удостоверение», хотя я работала секретарем директора Выксунского трубопрокатного завода.  Как-то получилось, что мы друг друга поддерживали в этом сложном, у каждого по-разному, положении.

Формально Герман не был разведен с женой. И, когда я забеременела, то после очень долгих размышлений - он не позволял себе вмешиваться, так как не мог обещать мне ничего прочного, - пошла на аборт.

- 60 -

Два года совместной жизни... Последнее место его работы - Новочеркасск. Там, на заводе, я работала у него в бюро. Жили под Новочеркасском, в чьем-то бывшем имении.

Нам дали комнату на втором этаже особняка, стоявшего в саду. Было лето 1936 года. Южные ночи, прекрасно возделанный сад-парк с бассейнами, плантации роз, винограда, вообще райский уголок.

К концу лета Герман закончил работу, и мы вместе поехали в Москву.

Страшная была она в это время. Шли аресты. Каждый вечер в домах замирали, ожидая: где ночью остановится лифт? Утром ряд квартир был опечатан, значит владельцы были арестованы. А у меня по-прежнему вместо паспорта была бумажка, по которой я не имела права жить в Москве.

Кочевала между родственниками, ночуя в одном месте, обедая в другом, муж поселился па своей старой квартире в Сокольниках. Елизавета Евгеньевна была арестована несколько месяцев тому назад, в квартире остались двое детей - старший Гейнц и двенадцатилетний Буби и домработница Нюра, не бросавшая детей.

Мы каждый день встречались с Германом или в кафе, или у моих родственников. Каждая встреча могла быть последней: Герман не сомневался, что дойдет очередь и до него. Мое пребывание у родственников могло обернуться для них большими неприятностями. Поэтому я решила уехать к родителям на Украину.

Меня провожали на Брянский вокзал два любимых человека, которых я, как оказалось, видела в последний раз, Герман и мой младший брат Женя, только что поступивший в Бауманское училище. Что-то мне говорило, что я больше их не увижу, и в то же время было облегчение, что я уезжаю из Москвы, где чувствовала себя зверем, за которым идут по следу. Я сказала: «Прощайте!», и они ушли в темноту вокзала - высокий худощавый Герман и светловолосый коренастый Женька.

Германа арестовали через полторы-две недели после моего отъезда.

Женя окончил Бауманское училище весной 1941 года, поступил инженером на какой-то завод на Красной Пресне, во время войны, имея бронь, пошел добровольцем на

- 61 -

фронт и был убит 10 апреля 1945 года при освобождении Вены.

Печален был мой приезд к родным в ту осень. Их любовь и забота, как всегда, окружили меня с первого дня. Тогда еще был жив дедушка Тимофей Иванович, дядя матери, старый учитель математики. Отец работал, с трудом дотягивал свои уроки, приходил из школы и, молча пообедав, ложился — сил не хватало.

Первое время еще надеялась, что Герман сможет приехать, ежедневно писала ему, затем получила письмо от тети Вари, что в назначенный день он к ним не пришел. И хотя на следующий день получила от него письмо, поняла, что это-свет потухшей звезды. Прождав несколько дней, поехала в Москву. Пошла на Лубянку. Отстояв в очереди отчаявшихся, оцепенелых от горя женщин, узнала, что Герман там. На другой день бельевую передачу приняли, в ней было полотенце, вышитое петухами, - подарок моей матери, которое очень нравилось Герману, он должен был понять, что передача— от меня.

Я вернулась в Ямполь. Работать не могла: у меня почти отнялась правая рука. Кроме того, не хотелось показывать в местечке, где все знали нашу семью, временное удостоверение, полученное после освобождения из трудкоммуны в 1934 году. Я всем говорила, что муж в командировке на Дальнем Востоке, а я болею и потому живу у мамы.

Дедушка Тимофей Иванович, несмотря на свой возраст, помогал мне как мог; пока было тепло, мы с ним бродили по окрестностям Ямполя. Часами шагали рядом молча, и я забывалась. Много километров мы так выхаживали - многое перевидавший умудренный старик и молодая женщина.

Второй раз в жизни дедушка так «ходил»: в 1915 году был убит муж моей тети, и она, как израненная, бродила по округе, забыв детей, забыв все на свете. Дедушка был рядом.

Честнейший человек, неисправимый идеалист... Когда меня в 1937 году арестовали в Ямполе, а затем учительский коллектив школы, где отец преподавал, постановил изгнать его из школы, и семья осталась почти без средств, и все отвернулись, и друзья перестали узнавать на улице, старик не выдержал.

 

- 62 -

Как-то утром отец, развернув газету, нашел внутри нее записку, написанную рукой дедушки: «Прошу в моей смерти никого не винить!» Ахнул, бросился искать. Дверь садовой будки оказалась заперта. Сорвали замок и, к счастью, отец успел вынуть старика из петли.

Каждый месяц я ездила в Москву. Продавала книги, вещи из того немногого, что имела, помогала детям Германа, передавала ему деньги в тюрьму, сколько позволяли.

В августе 1937 года в справочной на Лубянке сказали: «Наведайтесь через две недели» — и направили меня к следователю.

Следователь предложил мне подписать показания против мужа (вредительство, шпионаж, троцкизм и тому подобное). Когда я отказалась, он спокойно сказал: «Ну, пойдете в лагерь».

Много позже в справке о реабилитации было указано, что Герман Таубенбергер скончался в мае 1937 года.

«Наведаться» я не успела: осенью была сама арестована.

Уже потом мне рассказала мама, что после моего ареста пришло письмо от Буби. Он писал, что старший брат арестован, и просил помощи.

Кто мог ему помочь? Я была в тюрьме, а мои старики сами еле сводили концы с концами, отец в то время был без работы. Взять к себе ребенка они не могли.

В 1939 году в Магадане я узнала, что во Владивостоке на пересылке зимует группа жснщин - «тюрзачск» (приговоренных к тюремному заключению), и среди них Эльза Таубенбергер. Я решила ей написать наугад. Сообщала все, что знала о детях. Ведь я была арестована на год позже ее. Получила ответ, что само по себе было чудом. Буби попал в детдом. Ей в тюрьму (Ярославскую или Казанскую, не помню) принесли письмо, показали конверт, сказали, что от сына из детдома, но не дали прочитать!

Затем, когда этих «тюрзачек» привезли в Магадан, я смогла с группой художественной самодеятельности пройти в их лагерную зону и повидала Эльзу. Говорить нам долго не пришлось.

После отбытия срока мы начали встречаться в Эстонии, в городе Вильянди, куда она после Колымы переехала со своим новым мужем Рейнгольдом Эфа, а я приезжала к ним из Гатчины где жила со своим вторым мужем Николаем Христиановичем Шеффом. Общались дружески после всех страданий и потерь.

 

- 63 -

Гейнц погиб в лагере. Буби, которому не давали иной работы, кроме самой тяжелой, совсем молодым умер от силикоза.

О Германе Иосифовиче вдруг дошла весть совсем с другой стороны.

Однажды, в начале 70-х годов, я была с группой туристов в Подмосковье. Вокруг были люди, близкие мне и по возрасту, и по жизненному пути. Разговорилась с соседом по тропинке - где, когда, в каком лагере был? И вдруг узнаю, что он был зиму и весну 36-37 годов он сидел в Бутырках и с ним в камере был немецкий коммунист - и называет имя Германа Иосифовича. Последний человек, который видел его, который мог рассказать о нем...

Герман был без зубов (значит, выбили), седой, костюм весь в лохмотьях. Рассказчик хорошо помнил, как все было. Подходил день 1 мая 1937 года. Герман Иосифович сказал, что для него этот день был всегда днем праздничным, и он не хочет менять свое отношение к нему.

Когда камеру вывели на прогулку, Герман Иосифович вдруг поднял руку-«Рот фронт!»-и запел по-немецки «Интернационал». Из окон окружающих камер понеслись крики, где-то подхватили мотив. Испуганные конвоиры загнали всех в камеру. Через час Таубенбергера вызвали. Он вернулся, но через несколько дней его вызвали «с вещами». Все понимали, что это может значить.

Больше Самуил Исаакович Эпштейн, сосед Германа Иосифовича по нарам, ничего рассказать не мог. Остальное дополнила справка о смерти от мая 1937 года. В графе «причина смерти»—прочерк.

29 мая Верховный суд приговорил его к расстрелу, да еще по особо страшной статье «от 1 декабря 1934 года», появившейся после смерти Кирова, по которой ни защита, ни помилование не допускались. И вот передо мной страшная коротенькая бумажка о том, что приговор «расстрел» приведен в исполнение в тот же день, 29 мая 1937 года.

Он родился в 1892 году, значит ему было 45 лет.