Возвращение. Третий арест.

Глубокой осенью 1947 года ехала от Находки до Москвы «пятьсот веселым» — товарняком, на нарах. Вши, холод... Без теплой обуви, голодная — целый месяц в пути.

Пробыв в Москве два дня, отправилась на родину: паспорт у меня был с минусами..

Бабушка и дедушка к тому времени умерли в родном доме жили отец, мать, сын Ирины — восьмилетний Алеша и двухлетняя племянница — дочь младшего брата Евгения, погибшего на войне. Ее мать доверила девочку родителям мужа: ей, молодой вдове, было трудно налаживать жизнь в Москве.

Мне с трудом удалось устроиться на работу — секретарем местного Райпотребсоюза, оклад был мизерный, пенсия стариков — тоже.

Каждый раз мы с мамой, получив свои «финансы» — моя зарплата плюс пенсии стариков — высчитывали: можно ли купить пару чулок или отцу фланели на рубаху (шили, конечно, сами). Детям их матери присылали пайки, получаемые по московской прописке. Отец, слабый и больной, каждый день ходил в свою школу, уже как пенсионер, чтобы получить килограмм хлеба. Столько же получала и я. Выручали огород и сад; жили более, чем скромно, но жизнь шла. Летом 1948 года приехала из Москвы с полугодовалой дочкой младшая сестра Аля, стало легче маме: дети были лучше присмотрены.

Тогдашний быт на Украине был убогим, еще держалась в памяти оккупация (городок был «под немцами»).

Я — основная рабочая сила в доме, мне трудно справляться с мужской работой — делаю, что могу...

И все-таки я была дома, ребята радовали, росли, шалили, согревали душу...

После встречи Нового — 1949-го — года, как всегда, вышла на работу.

Там меня и арестовали. Сдала ключи и попросила, чтобы старикам отдали мой хлеб…

 

Дома сделали обыск, а меня отвели в помещение районного МГБ, но долго там не держали: начальник ехал в Сумы на областную партконференцию и попутно повез меня. Рядом был молодой человек в штатском.

На вокзале в Сумах начальника ждала машина как делегата, он завез меня во внутреннюю тюрьму, а сам поехал на конференцию...

На первом же допросе следователь сказал: «Вас рано освободили из лагеря!»

Пользуясь глупейшими доносами соседки и какого-то мне неизвестного «доброжелателя», несколько ночей следователь мучил меня на допросах высосанными из пальца обвинениями. «Материала», при всем его желании, найти не мог... А я мысленно уже прощалась с жизнью.

Меня поместили одну в небольшую камеру, у стен стояли три койки. Окна не было. Над дверью — застекленная фрамуга, через которую падал свет из коридора. В камере днем и ночью горела электрическая лампочка.

Одна, как замурованная. Мысли метались. Мерой времени была смена дежурных. Опять — ты вне жизни, опять ты во власти враждебных сил, которые с тобой что-то делают, что-то решат, куда-то отправят. Тебе только 40 лет, еще не скоро освободит смерть, если сама ей не поможешь. В том, что помогу, если впереди — снова лагерь, сомнений не было. Хватит мучиться и мучить близких!

Порой казалось что мне грозит психическое расстройство.

Но тут у меня появилась соседка. В камеру вошла молодая женщина высокого роста, статная, красивая. Конечно, сперва затаилась, молчала. И я молчала, зная, что еще наговоримся, успеется... Главное — одиночество кончилось!

Марусю часто вызывали на допросы. Я о них не расспрашивала, но догадывалась, что дело ее плохо. Постепенно она раскрылась, и я узнала еще одну человеческую судьбу.

Родом она из села — названия не помню — Сумской области. Отец из середняков. В время раскулачивания не удержался, наговорил лишнего, попал в тюрьму, получил 10 лет лагерей. Семью — жену с детьми и каким-то скарбом вывезли на телеге в поле, там лошадь выпрягли и увели, а их оставили. Все же они уцелели, нашли какой-то

 

кров... Отец бежал из лагеря. Пробрался домой. Ночью постучался к жене. И остался жить в хате — живым покойником. Под кроватью у стены сделали ящик, где он лежал весь день, выходил ночью.

Это длилось несколько лет. Возможно, соседи знали, но молчали.

Пришли немцы. Тут отец вышел на свет. Отца определили в полицаи. После ухода немцев он остался в селе, но был взят в советскую армию в штрафбат — и погиб...

А Марусю немцы угнали на работу в Германию.

Когда наши войска освободили городок, где работала Маруся, она вскоре вышла замуж за советского офицера. Уехала с ним на родину, родила сына. Муж оказался пьяницей, семья не сложилась. Она вернулась в родное село, к матери, работала, растила сына.

На беду их село было близко от лесного массива, уходящего далеко на запад, где еще скрывались остатки бендеровцев, а марусина хата стояла на краю села. И по ночам к ним стали заходить «лесные люди». Их полагалось накормить, обогреть, снабдить продуктами. В лесах орудовал большой отряд, в котором были особенно известны два брата. Их поймали, но одному удалось бежать, второго убили. Позднее где-то в Сибири был обнаружен бежавший брат, его привезли в Сумы для следствия. Какой-то след вывел на Марусю, ее арестовали. За пособничество бандитам ей грозило серьезное наказание.

Сочувстввие чужому горю спасло меня от самой себя: ушли мысли о самоубийстве.

После смены следователя, который добивался от меня каких-то совершенно невообразимых показаний, вроде общения с «эсерами в местечке Ямполь» (там их никогда и не было) мне вдруг разрешили книгу... Когда начальник тюрьмы протянул мне толстый том Лескова, я сказала:

«Если бы я верила в Бога, то помолилась бы за вас!»

Книга была для меня спасением! Я читала ее, с сожалением перелистывая каждую страницу — ведь это приближало конец чтения! На счастье, том был большой.

 

Наконец следствие подошло к концу.

Когда объявили приговор, как будто заново родилась... Мне было объявлено, что за принадлежность к троцкистской группе меня этапируют в город Красноярск в распоряжение УМГБ края для направления в ссылку на поселение.

Ссылка — не лагерь!..

Весной 1949 года в переполненной Харьковской пересылке, я впервые встретилась с бендеровцами, вернее женами и сестрами бендеровцев.

Запомнились крепкие, молчаливые, полные достоинства и даже пренебрежения к окружающему молодые женщины с Западной Украины. Они держались очень дружно. Некоторые были одеты в рубахи из домотканного холста. Косы, платки на голове. Красивые, сильные, как бы от земли и лесов. Они никогда не мелочились из-за пайки, брали, что дадут, но умели постоять за себя (уголовницы от них отскакивали). С нами — «интеллигенцией» — они не общались. Крестились, шептали молитвы. Иногда, собравшись в кружок, пели. Слова одной из песен и сейчас звучат в памяти:

В ней пелось о тюрьме, передаче, о матери, о надежде, о любви... В этих молодых женщинах чувствовалась большая внутренняя сила и несгибаемость.

Почти все лето я провела в Куйбышевской пересылке, куда свозили «повторников». Встретила колымчанок — Аду Федерольф, Дину Фейгину и молодой «набор» — Гайру и Заяру Веселых, Инну Гайстер... Познакомилась с Алей Эфрон — дочерью Марины Цветаевой.

Месяц в вагоне через Сибирь. Красноярская пересылка, потом — теплоход, плывем по Енисею. В Туруханске сходят Аля и Ада, меня везут дальше.

В Игарке предлагают работу на 503-й стройке ГУЛАГа. Соглашаюсь без раздумий: будет работа! Будет жизнь!