ПЕРВЫЙ ДОПРОСЪ.

 

Мы съ Юрьевымъ ждали допроса. Днемъ спали на одной, грязной, вшивой, съ клопами койке. Ночью бодроствовали. Было душно, воняло немытыми телами, ватеръ-клозетомъ.

Разница съ Дерябинской тюрьмой была громадная. Тамъ не было этой напряженности нервовъ, которая создавалась здесь подъ вліяніемъ постоянной блйзкой угрозы смерти,не бьшо этого безпокойства за завтрашній день.

Приблизительно черезъ неделю, часа въ 4 утра, вызвали на допросъ Юрьева. Приготовился и я.

Его допрашивали около полутора часовъ. Наконецъ онъ вернулся и, наскоро, боясь, что меня сейчасъ же вызовутъ, передалъ мне суть допроса.

Допрашивалъ его следователь Юдинъ. По отзывамъ опытныхъ арестантовъ, это былъ одинъ изъ милостивыхъ следователей.

 

Сперва — общій допросъ, затемъ — глупейшія обвиненія въ сношеніи съ иностранцами. Онъ долго допытывался на какія средства Юрьевъ жилъ, и, наконецъ, перешелъ на тему о коммунистическомъ юмористическомъ манифесте Ленина. Откуда онъ у него, что онъ съ нимъ делалъ, где его распространялъ, где онъ его напечаталъ? Вообще манифестъ этотъ далъ основаніе Юдину состряпать обвиненіе Юрьева въ контръ-революціонной пропаганде.

Не прошло и десяти минутъ, какъ вызвали меня. Большой ошибкой сдедователя было дать намъ десять минутъ свиданія между допросами. Я узналъ сущность ответовъЮрьева и смогъ приготовиться самъ. Въ то время все тонкости.пріемовъ судебнаго следствія были еще неизвестны совершенно неопытымъ «следователямъ». Впрочемъ, сейчасъ, въ большинстве случаевъ, следствіе ведется теми же грубыми, — первобытными пріемами. — Игргютъ человеческой жизнью и получаютъ какія имъ нужно показанія.

Первое, что чувствуетъ арестованный человекъ, — это обсстренное состояніе неизвестности. ВсЬ мы ходимъ подъ Богомъ, но особенно остро это чувствуется въ советской Россіи вообще, а въ тюрьмахъ въ особенности. При каждомъ аресте передъ вами два выхода, — или выпускъ на свободу или смертная казнь. Чемъ дольше продолжается это состояніе, темъ острее, темъ резче отзывается оно на психике человека.Это большевики учли и пользуются этимъ способомъ для наблюденія надъ сознаніемъ человека въ первую очередь. Они затягизаютъ судебное следствіе все время держа человека подъ угрозой смерти, расшатывая его нервы и заставляя его давать такія показанія, какихъ они сами хотятъ.

Дейстзовать на психологію преступника рекомендовалось всеми юридическими авторитетэми, но безконечно угнетатьдушу человека угрозой смерти, это пріемъ новый, отвратительный, но харэктерный для большевиковъ.

Однако люди привыкають и сживаются даже съ мыслью о близкой смерти, а потому большевики не ограничиваются только этимъ могучимъ способомъ воздействія, а пользуются и другими, быть можетъ даже более ужасными. Они медленно приближаютъ къ своей жертве смерть, якобы не насильствен-

 

ную и не предвиденную, и ставятъ арестованнаго въ такія условія, что онъ постепенно, но неминуемо идетъ къ могиле.

Постоянное голоданіе, холодъ, отсутствіе самой необходимой одежды, белья, мыла, непосильная борьба со вшами тоже не плохіе инструменты для подавленія и угнетенія человеческой психологіи и порабощенія последнихъ остатковъ его воли.

Но все эти способы бледнеютъ передъ самымъ любимымъ большевицкимъ пріемомъ, передъ ударомъ по самому дорогому для человека, — чувству любви къ семье.

Они разлучаютъ человека съ семьей, лишаютъ семью работника и кормильца, и еще семью же заставляютъ изыскивать способы для прокормленія арестованнаго, а если и этого покажется мапо, то арестовываютъ женъ, детей и стариковъ. Этртъ последній пріемъ выдерживаютъ уже не многіе...

Итакъ, черезъ десять минутъ после возвращенія Юрьева, за мной пришелъ красноармеецъ съ винтовкой и маленькой бумажкой, ордеромъ на вызовъ къ следователю. Въ то время вся П. Ч. К. размещалась на Гороховой только въ одномъ зданіи бывшаго Петроградскаго Градоначальства, теперь - же оно занимаетъ целый кварталъ, — дома №№ 2, 4, 6 и еще другіе дома. Всякое дело при хорошей постановке, въ результате всегда расширяется и развивается... Шли мы съ конвоиромъ какими то корридорами, спускались и поднимались по лестницамъ, прошли мимо кухни.

Помню какъ тамъ, несмотря на ранній, собственно, ночной часъ, кипела жизнь, сновали кухарки типа проститутокъ и готовились котлеты съ морковкой. Наконецъ красноармеецъ привелъ меня въ камеру следователя.

Это была маленькая комната со стенами, завешанными какими то картами. Посередине стоялъ столъ. На столе кабинетная ламла съ рефлекторомъ, направленнымъ на стулъ, стоящій у стола.

Развалившисъ въ кресле, вытянувъ ноги, засунувъ руки въ карманъ, сиделъ следователь.

На допросе у Юдина я, въ первый разъ, имелъвозможность наблюдать обычный пріемъ советскихъ следователей: — при начале допроса нахамить и смутитъ допрашиваемаго. Не меняя позы, онъ какъ бы гипнотизировалъ меня своимъ пристальнымъ, глупымъ взоромъ. Вначале я, действительно, почувст-

 

вовалъ какую-то неловкость, но потомъ мне сделалось сразу смешно отъ его идіотскаго взгляда и глупой физіономіи. Я понялъ, что стулъ предназначенъ для меня, подошелъ и селъ на него.

Юдинъ сразу переменилъ позу, резкимъ движеніемъ открылъ ящикъ стола, выхватилъ оттуда наганъ, направилъ его на меня и, продолжая смотреть на меня, спросилъ:

«Вы понимаете, что вамъ угрожаетъ?»

— «Нетъ».

«Вы знаете, въ чемъ вы обвиняетесь?»

— «Нетъ».

«Ахъ, онъ не знаетъ?! — обратился онъ, къ стоявшему тутьже, моему конвоиру.

Все это вступленіе дало мне понять, что меня берутъ на «хомутъ», т. е. на испугъ и, что онъ не знаетъ въ чемъ меня обвинять.

«Такъ вы не хотите сознаться? Темъ хуже для васъ.Разстрелъ вамъ обезспеченъ».

Мне делалось смешно отъ этого пріема, но, вместе съ темъ, я совершенно не былъ уверенъ въ томъ, что, не имея никакихъ доказательствъ моей виновности, онъ меня всетаки не разстреляетъ.

Въ то время, дело было поставлено такъ: следователь допрашивалъ, делалъ свое заключеніе, самъ предлагалъ ту или иную меру наказанія н посылалъ результаты своей «работы» на утвержденіе президіума Ч. К. Самой собой разумеется, что вторая инстанція, была только формальностью. Президіумъ,завапенный массой делъ, не разсматривая, утверждалъ заключеніе следователя и людей выводили въ расходъ.

Я сразу же началъ отвечать односложно и наружно никакъ не реагировалъ на его выходки. Видя, что этотъ пріемъ на меня не действуетъ, онъ положилъ наганъ на столъ и, продолжая делать зяобныя гримасы, взялъ бумагу и началъ допросъ:

Имя, отчество, фамилія, годъ рожденія, отецъ, мать, место рожденія, образованіе, полкъ, война... Покуда шло гладко и я ему отвечалъ правду, но когда дошло до моей службы въТуземной («дикой») дивизіи, то я началъ отделываться общими фразами о томъ, что я, числясь по Гвардейской кавалеріи, былъ адъютантомъ у X и это — прошло. Тутъ я понялъ, что онъ ничего не

 

знаетъ и, уже совершенно твердо, началъ давать ему те показанія, которыя хотелъ. Вовремя этого допроса и во время всехъ моихъ последующихъ допросовъ, я всегда придерживался правды, чтобы самому не запутаться. Не думая о томъ, что мне предстоитъ еще много допросовъ, я сразу тогда уловилъ верный тонъ разговора съ этими господами, — держаться правды и останавливать вниманіе своего противника на мелочахъ, не сознаваться въ нихъ и «выматывать» самого следователя. Въ первомъ же случае это мне удалось.

Не было сказано ни слова о моемъ участіи въ «союзе», въ Корниловскомъ выступленіи и защите Зимняго Дворца.

Не имея возможности, изь моихъ показаній, склеить какое нибудь конкретное обвиненіе, онъ началъ играть на удачу и обвинять меня въ сношеніяхъ съ иностранцами. Затемъ, въ сношеніяхъ съ за-границей и т. д., но скоро онъ оставилъ и этои перешелъ, какъ и въ допросе Юрьева, къ юмористическому манифесту Ленина. Онъ громко негодовалъ, ерошилъ волосы, кричалъ, что онъ, какъ коммунистъ, не потерпитъ издевательства надь великимъ вождемъ и т. д.

Въ результате нашего словопренія, я вышелъ победителемъ. Ему не удалось сделать изъ меня опаснаго преступника и я оказался только рядовымъ контръ-революціоннымъ офицеромъ.

Целыхъ три дня, после нашего допроса, просидели мы съ Юрьевымь на Гороховой, пребывая въ неизвестности относительно окончательнаго решенія нашего дела.

— Разстреляютъ или выпустятъ?.

По здравой логике, повсему ходудела, должны были выпустить. После допроса долго не сидели. Тюрьмы были переполнены подследственными. Ссылка, концентраціонные лагери и принудительныя работы только что начали входить въ моду. Въ тюрьмахь все время приходилось освобождать места для новыхъ партій, а потому для старыхъ сидельцевъ было только два вы хода, — на волю или на тоть светъ.

Но насъ почему то опять перевели въ Дерябинскую тюрьму. Шансы на разстрелъ какъ будто бы и уменьшились, но новая неизвестность и неопределенность нашей будущей судьбы продолжала давить. Къ тому же голодъ началъ давать себя чувствонать и передачи наши уменьшились. Уже остро хотелось хлеба и сахару.

 

Приближалась зима, въ камерахъ становилось холодно, но тюрьма не отапливалась и заключеннымъ предстояли еще новыя мученія оть холода. Но и съ этой мучительной жизнью мы начаяи свыкаться, призракъ смерти какъ бы отдалился оть насъ и, казалось, что намъ уже не грозять опасныя перемены.

Однако путешествія мои по тюрьмамъ тогда только что начинапись и, въ середине ноября, коменданть тюрьмы, въ числе другихъ фамилій, вызвалъ по списку и мою:

«Безсоновъ... Съ вещами выходи».

Фамиліи Юрьева въ списке не было.

Воть опять случай, когда Советская власть еще разъ показала отсутствіе какой либо системы, смысла, логики и последовательности въ своихъ поступкахъ и действіяхъ.

Въ тоть же день вечеромъ, какъ я потомъ узналъ, Юрьева выпустили на свободу...

Почему? Отчего? Чемъ это обьяснить?.. Я до сихъ поръ не знаю.

Юрьевъ помогъ мне уложить вещи, донесъ ихъ до воротъ и мы простились.

Потомь, много времени спустя, когда мы вновь встретились, то признались другъ другу, что одна и та же мысль была у насъ обоихъ, когда мы лрощались.

Меня ведутъ на разстрелъ.

Но ни тотъ ни другой ничемъ, ни однимъ словомъ, ни однимъ намекомъ не показали этого...

Собралось нась тогда во дворе человекъ 20. Конвой окружилъ насъ, и мы вышли на улицу заворота тюрьмы. Оть конвоировъ удалось узнать, что насъ ведутъ въ бывшую военную тюрьму на Нижегородской улице на Пескахъ. Пришлось идти съ одного края города на другой. Съ Гавани на Пески.

Новая тюрьма мне понравилась. Она состояла изь ряда отдельныхъ камеръ. Было особенно пріятно, после четьфехмесячнаго пребыванія на людяхъ, въ толпе, — очутиться одному. Кругомъ не было, ставшаго уже привычнымъ, галдежа и шума.

Но полное одиночество, — вообще тяжелое наказаніе. Одно изъ самыхъ важныхъ условій «хорошей», — если такъ можно вы разиться — жизни въ тюрьме, это возможность общенія съ другими заключенными. Поэтому первой мыслью опытнаго арёстанта яв ляется вопросъ: Где уборная? Если уборная тутъ же зъ камере —

 

тюрьма строгая, и общеніе съ другими арестованными въ такой тюрьме значительно затруднено, если же уборная общая, въ корридоре, — при уменіи можно было видеться съ кемъ угодно.

Въ военной тюрьме на Нижегородской улице условія оказались исключительно благопріятными. Уборныя были въ камерахъ, но двери въ камеры были открыты весь день. Не запрещалось видеться съ товарищами по заключенію, говорить съ ними, ходить късоседямъ. Такое положеніе делъ, конечно, казалось намъ идеаль нымъ. Передъ нашимъ приходомъ эту новую, для насъ, тюрьму только что очистили т. е. часть ея обитателей отпустили на волю, а часть, кажется человекъ 120, разстреляли.

Компанія у насъ подобралась симпатичная: моряки,несколько крупныхъ комерсантовъ, несколько агентовъ уголовнаго розыска царскаго времени, «саботировавшихъ» Созетскукг власть и грулпа анархистовъ, удивлявшихъ всехъ своей эксцентричной наружностью, дикими выходками и... полнымь непониманіемъ исповедуемой ими же идеологіи.

Въ военной тюрьме мы зажили хорошо. Пока разстрелами не пахло, и, потому, нервы наши поуспомоились.

Жить было бы совсемъ хорошо, если бы не постоянныя днемъ и ночью, мученія голода и холода. Тюрьму, конечно, не топили, Впиться въ краюху хлеба зубами, чувствовать ее на своихъ губахъ, — дяямногихъ изъ насъ сделалось предметомъ самой упорной мечты.

Но намъ предстоялъ новый этапъ.