ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВЪ ВЪ ОДИНОЧКЕ
«ОСОБАГО ЯРУСА».
Я вошелъ въ камеру...
Толстая, массивная, совсемъ какъ у денежныхъ шкаповъ дверь, быстро, но безшумно подошла къ своей раме и немедленно раздался тройной, следующій одинъ за другимъ характерный хрястъ... Первый, совпадающій со стукомъ железной двери объ раму — звукъ защелки. Тяжелый, ахающій... И вторые два. Более хрустящіе. — Поворотъ ключа.
Впустить арестанта, быстро закрыть за нимъ тяжелую дверь на автоматическую защелку и немедленно, равномернымъ хрястомъ, два раза повернуть ключъ и съ грохотомъ выдернуть его, звеня всей связкой — своего рода, щегольство тюремныхъ надзирателей.
На эрестанта эта резкая отсечка его оть міра действуетъ психологически. Легче, когда это разделеніе съ міромъ совершается постепенно, мягче, не такъ подчеркнуто. Это мелочь, а въ тюрьме все соткано изъ мелочей, и вся крупная игра идетъ на психологіи...
Дверь затворилась, и я остался въ камере...
Одинъ...
Такъ вотъ онъ выходъ!
Семь шаговъ въ длину, пять въ ширину, направо привинченная къ стене койка, налево привинченный столикъ и табуретка, надъ нимъ лампочка, противъ двери, метра на два отъ пола, маленькое окно съ решеткой, въ углу умывальникъ и уборная. Голо, пусто, неуютно...
Такъ есть, такъ будетъ и не можетъ измениться... Не подумалъ, а скорее почувствовалъ я.
Селъ на скамеечку, всталъ, прошелся по камере, еще разъ селъ... Не могь собрать мыслей...
Особый ярусъ Шпалерной... Я — «Неизвестный № 11»... Взятъ на улице. Объ аресте никто не знаетъ. Сознаться где жилъ, не могу...
Что же дальше?.. — Неизвестность, безъисходность. Ничего...
Какъ ничего? Не можетъ быть!
Что первое?
— Допросъ.
Допросъ... И я обязанъ молчать. Буду молчать. — Будутъ держать... Заморять голодомъ. Разстрелъ... Тупикъ.
Неть, что то не такъ... Надо еще подумать. Опять мысли и опять то же... Впереди пытки, голодная смерть. Разстрелъ...
Машинально, думая рсе о томъ же, я прошелъ по камере. На полочке миска, ложка и кружка. И не прибавится... Мелькнуло у меня въ голове. — Не можеть прибавиться...
И такъ захотелось уюта... Ведь и здесь, въ тюрьме его можно создать. — Несколько домашнихъ вещей... Хотя бы знакомое одеяло, подушка, домашняя кружка, вотъ и ують. Въ определенные дни передача. Опять знакомыя вещи. Становится какъ то легче... Всего этого у меня нетъ и не можетъ быть! И снова сознаніе безнадежности.
Было холодно. Мой пиджакъ и сапоги былимокры. Я снялъ ихъ, откинулъ койку и легъ. Где же выходъ?..
Ответа не было...
И вдругъ какъ то неясно въ голове прошло... чуть чиркнуло... Но следъ остался...
Богъ!
Что Богъ!? Поможетъ...
Но я же искренно просилъ Его помочь... Отъ всей души, Я лучше не могу. Я не умею. Помогь ли Онъ?
Быть можетъ да... Быть можетъ неть... Быть можетъ все зависитъ отъ меня... Быть можетъ... Онъ не можетъ...
Ахъ, какъ неясно все... Какъ все томительно, какъ больно. Но это ведь не просто разсужденіе. Пределъ насталъ. Мне надо знать... Мне надо знать, чья воля... Что делать мне?
Шло время... И въ голове все то же. Разстрелъ... А если не разстрелъ, то истощеніе, пытки, голодъ. Итогъ — все смерть. Тупикъ. Нетъ выхода... И вотъ опять.. Уже настойчивей въ душе мне что то говорило...
Богъ! Верь!... Иди къ Нему и Онъ поможетъ..
Но умъ, разсудокъ, возражалъ: Не верь. Наивно, глупо. Ведь существуетъ логика... Все остальное чушь... Ведь ты въ тюрьме, ты въ Г.П.У. и неть, не можетъ быть надеждъ...
Опять борьба... Опять сумбуръ... Охъ тяжело! Ну что жъ? Нетъ веры? Разумъ победилъ?
И тутъ услышалъ я ответъ, онъ твердый былъ: Нетъ. Вера есть... Ея победа!
И голосъ громкій, твердый, сильный:
Иди къ Нему... Ему всецело ты отдайся и покорись. И Онъ поможетъ. Не можетъ не помочь! Поможётъ!
И я пошель. И началъ я молиться... Такъ редко молятся... Безъ словъ, одной душой...
Покой пришелъ. И Богъ со мной... Ему отдался я всемъ существомъ своимъ и началъ верить. Больше... Знать: — Я осознапъ что Онъ со мной и былъ и есть... Что Онъ меня не оставлялъ... Что счастливъ я сейчасъ не маленькимъ полу-зверинымъ счастьемъ, котораго я такъ искалъ, а новымъ Божьимъ... Вне всехъ условій, обстоятельствъ... Вне стенъ тюрьмы... Вне чувствъ... Я счастливъ былъ, что Царство Онъ свое во мне установилъ... Что Онъ во мне... Что Царь Онъ мой... Что рабъ Его я... Что я себя въ Его обгятья отдалъ и Онъ меня несетъ...
Такъ хорошо, спокойно стало мне... Богь мне помогъ. Я Царство Божіе, я счастіе позналъ!
Звонъ ключа и звукъ открываемой двери вернули меня къ жизни. Вошелъ надзиратель... Юдевайтесь на допросъ...» Въ дверяхъ — «барышня»... Знакомая. Она меня уже водила на допросъ. Узнала, кивнула головой. Чуть улыбнулась... Ведь ей не привыкать...
Опять разсудокъ... Голова... Опять сомненья... Что ждетъ меня?
Тупикъ... Разстрелъ...
А Богъ?
Нетъ. Богъ не сейчасъ... Богь после... Сейчасъ допросъ...
Сейчасъ мне надо думать, говорить... Сейчасъ борьба...
А вера где?
И веры меньше. Она не та... Ея ужъ нетъ...
Надежда...
Нетъ, дело разберуть. Я все имъ объясню. Ведь тамъ же люди. Они поймутъ... За то что я бежалъ, дадутъ мне годъ, а можетъ оправдаютъ. Все къ лучшему. Вотъ выходъ. Вотъ и... Богь помогъ... Да... Богъ... Да... Онъ поможетъ!
«А ну ка, поскорей», крикнулъ надзиратель. Хотелось огрызнуться.
Я оделся и выщелъ. Часы въ висячемъ корридоре показывали чась. Тюрьмаспала. Нотолько наружно. Светъ былъ погашенъ, въ камерахъ темно, люди на койкахъ, но я уверенъ, половина не спитъ. Страданія живутъ полной жизнью.
Мы спустились съ висячаго корридора на нижній, асфальтовый. Гулко звучали наши шаги. Въ верхнихъ этажахъ звенели ключи. — Вызывали на допросъ. Мы подходили къ помещенію канцеляріи...
Кто следователь? Какъ поведеть допросъ? Что знаетъ и что ему давать? До Петрограда все, а после и до момента ареста ничего... Охъ, непріятно, нужно говорить и думать... Но главное — спокойствіе...
Вдругъ... Жизнь горя вырвалась наружу! Крикъ, стонъ, полный страданія несся изъ камеры... Женщина! Но почему въ мужской тюрьме? Э, все равно! Сейчасъ не надо развлекаться. Сейчасъ допросъ...
Я вошелъ въ камеру следователя...
Сильный, яркій светь ударилъ мне въ глаза... За маленькимъ деревяннымъ столикомъ, исчирканнымъ чернилами и карандашомъ, стояль «уполномоченный» Г.П.У.
Большіе, открытые, скорее пріятные, разве только немного наркотическіе, но въ общемъ симпатичные глаза..
Лицо актера — милое. И только руки немного хуже. Я по рукамъ часто сужу о человеке. А здесь мне необходимо было сразу составить о немъ впечатленіе. — Руки человека, который способенъ и не побрезгуеть опустить ихъ въ какую угодно грязь.
Но руки — это еще не все... Подумалъ я. Въ общемъ онъ располагаетъ къ себе. Кажется я хорошо попалъ...
«Здравствуйте... Садитесь пожалуйста... Вы арестованы и содержитесь подъ арестомъ какъ «Неизвестный №11. Ваша фамилія?» — вкрадчивымъ, мягкимъ тономъ началъ онъ и сейчасъже прибавилъ. — «Вы можете не называть вашей фамиліи, если не хотите»...
На его вопросъ я ответилъ вопросомъ. — Въ чемъ я обвиняюсь?
«Въ шпіонаже въ пользу Антанты».
— Моя фамилія Безсоновъ. — Немедленно ответилъ я.
Онъ проиграль. — Попадись я на это, зафиксируй онъ на бумаге мой отказъ назвать фамилію и еще два-три моихъ показанія и дело о шпіонаже сфабриковано. — Санкція Москвы. Меня къ стенке. Следователь делаетъ карьеру. — Раскрылъ дело о шпіонаже...
Допросъ продолжался, но недолго.
Я самъ прервалъ его порядокъ и спросилъ уполномоченнаго знаеть ли онъ мое дело. Онъ ответилъ, что нетъ. Тогда я разсказалъ его въ краткихъ чертахъ. Указалъ на неосновательность ссылки вь Сибирь и предупредилъ, что я дамъ исчерпывающія показанія до моего побега изъ Сибири, на вопросы же о моемъ местожительстве въ Петрограде, я отвечать не буду.
Онъ внимательно слушалъ меня, поддакивалъ относительно неосновательности моей ссылки, задавалъ вопросы. Я отвечалъ, мы курили и все это казалось шло у него отъ души. Допросъ продолжался около часу.
«Итакъ, Юрій Дмитреівичъ, вы не скажете мне, где вы жили въ Петрограде?» —
— Я этого сказать не могу.
«Ну такъ и запишемъ».
Онъ записалъ, я подписалъ.
Все это делалось, мягко, умно и тонко... Допросъ кончился, мы простились за руку. Друзья...
Всякій допросъ это своего рода спортъ. Шансы не равны, но борьба идетъ.
Следователю нужно все взять и ничего не дать. Допрашиваемому какъ можно больше взять и только въ меру дать.
Происходило что то странное...
Ланге (я спросилъ у него его фамилію) ничего не далъ, но ничего и не взялъ... И мне кажется, что и не пытался... Я не лонималъ. Что жъ это? Новость въ Г. П.У?.. Тамъ человекъ?
Что въ немь? Добро? И больше чемъ у его товарищей?
Или... Или это что то особенное страшное... Это дьяволъ до конца...
Я вернулся въ камеру... Было часа два ночи... Безъ мыслей и желаній легъ я на койку и немедленно заснулъ.
*
Въ двери открылось окошечко, рука просунула кусокъ хлеба, и надзиратель крикнулъ:
«Кипятокъ».
Я подставилъ кружку, мне налили, и дверца закрылась... Было холодно.. Кипятокъ согрелъ...
День начался...
Вспомнился вчерашній допросъ... Мое положеніе... Тоска защемила сердце.
Умыться... Но ведь и вытереться нечемъ. Не будетъ возможности переменить и рубашку...
Выстиралъ носовой платокъ и помылся. Всталъ на уборную, посмотрелъ въ окно. — Знакомый дворъ. Идетъ прогулка. Это будеть единственнымъ развлеченіемъ...
По корридору поспышались шаги... Я соскочилъ. Открылся «глазокъ». — Посмотрелъ надзиратель.
Прошелъ по камере... Стены исписаны...
На дверй — большое распятіе. Глазокъ окруженъ сіяніемъ и надпись — «всевидящее око». У койки и у столика азбука для перестукиванія.
Надписи. Большей частью краткія, жуткія. Годъ... Чис-
ло... Фамилія... Или иниціалы, и дело... — Шпіонажъ. Политическій бандитизмъ. Контръ-революція. Все и по надписямъ соединено со смертью.
Две-три — «смертниковъ». — «Здесь сиделъ приговоренный къ разстрелу такой то». Не знаю насколько правдивы такія надписи, такъ какъ ставя себя на положеніе «смертника», я не могу сказать было ли бы у меняжепаніеписать на стенкахъ. Хотя можетъ быть и да. Все-таки отвлеченіе мысли, если она не имеетъ должнаго и единственно спасающаго направленія. Если она вся не направлена къ Богу.
Да и кроме того, насколько мне известно (точно это вообще знать нельзя — способы варьируются) по постановленіямъ Г. П. У. приговоръ заранее не объявляется. Человека берутъ, сводятъ къ подвалъ и по дороге всаживаютъ ему пулю въ затылокъ. Вотъ и весь церемоніалъ.
Но кроме этихъ надписей, къ которымъ можно относиться съ большимъ или меньшимъ доверіемъ, здесь были скромные, но ясно за себя говорящіе документы. — Календари. У койки 4-хъ месячный. На столике 8-ми месячный, съ прИпиской, къ которой еще можно относиться съ недоверіемь — «обвиненіе по такимъ то статьямъ Уголовнаго кодеска» и затемъ другимъ почеркомъ «Вероятно сегодня . разстреляють».
Но вотъ въ углу 11-ти месячный календарь. Начатъ онъ чемъ то острымь, такъ проведенъ месяца три, затемъ идетъ простой и потомъ химическій карандашъ. И сбоку приписка. «Сегодня перевозятъ въ больницу». Тутъ ясно — Советская тюремная больница равнозначуща покойницкой. Изъ Особаго яруса туда берутъ только для того, чтобы человекъ не умеръ въ камере, и съ его теломъ не надо было бы возиться.
Были надписи и злобныя, касающіяся "следователей, много и религіозныхъ: «Кто въ тюрьме не сиделъ, тотъ Богу не молился». «Перетерпевшій до конца сласается». «Молитесь Іоанну Воину». и т. п.
Зная, что въ каждой камере, несмотря на строгій режимъ, всетаки хранятся такіе необходимые для арестантовъ предметы, какъ ножи, карандаши, веревки, я принялся осматривать камеру.
Какими путями проникають эти вещи въ камеру, сказать трудно. Они передаются изъ поколенія въ поколеніе. Но даже въ
такомъ строгомъ отделеніи, какъ Особый ярусъ, всегда есть эти скромные предметы домашняго обихода арестанта.
Такъ я самъ, за мое сиденіе, пронесъ въ камеру три карандаша. Два изъ нихъ я взялъ у следователя и одинъ у надзирателя. Конечно администрація знаетъ все места куда прячутъ эти невинныя орудія, но смотритъ наэто сквозь пальцы, хотя время отъ времени и делаетъ обыски.
Между столомъ и рычагомъ, поддерживающимъ его, я нашелъ кусочекъ графита и стеклышко, заменяющее ножъ. Началъ свой календарь...
Несколько разъ я вставалъ на уборную и смотрелъ въ окно. На дворе шла прогулка, и въ этотъ короткій промежутокъ я уже увиделъ двухъ знакомыхъ — бывшихъ офицеровъ.
Смотреть въ окно запрещалось, но потому къ нему и тянуло и все таки это было развлеченіе. Шаги надзирателя слышны и всегда можно успеть спрыгнуть.
Но я не расчиталъ. Въ этотъ день дежурилъ надзиратель, котораго я потомъ прозвалъ «крыса». Тихо, въ мягкихъ туфляхъ, какъ я потомъ понялъ, подошелъ онъ къ моей двери, открылъ «глазокъ» и засталъ меня на окне. Быстрый поворотъ ключа и онъ въ дверяхъ.
«Если еще разъ, гражданинъ... Застану васъ на окне, гражданинъ... Переведу въ карцеръ, гражданинг»... Мягкимъ сладкимь голосомъ и съ полу-улыбкой на лице, спокойно, наслаждаясь своей властью надъ человекомъ произнесъ онъ.
Я не возражалъ. Было какъ то противно разговаривать съ нимъ. Много крови испортилъ онъ арестантамъ. То, на что можно посмотреть сквозь пальцы, пропустить, онъ всегда заметитъ, запретитъ и вообще какимъ-нибудь способомъ ухудшитъ положеніе арестанта.
Но много и хорошаго виделъ я за свою жизнь отъ этихъ мелкихъ сошекъ советская строя.
Въ этомъ же Особомъ ярусе они изредка давали мне лишній хлебъ, лишній супъ. Болъше того, здесь я получилъ Евангеліе, которое вообще запрещалось приносить въ какія нибудь камеры Шпалерной. Какъ и во многихъ случаяхъ, я не имею возможности разсказать, какъ оно попало ко мне. Это единственная ценная мне вещь, я унесъ его съ Соловковъ, на немъ я писалъ свой дневникъ во время похода, его я храню до сихъ поръ.
Въ корридоре движеніе... Открылась форточка и голосъ «Крысы»:
«Обедъ!».
Я подалъ миску... Самъ «Крыса» налилъ мне. Я посмотрелъ въ форточку, но арестантовъ разносящихъ супъ я не увиделъ. Даже эти случаи встречи арестантовъ другь съ другомъ предусмотрены и предотвращены.
Налили супу. Мне не хотелось бы преувеличивать. — Миска въ полторы тарелки, въ ней несколько листочковъ капусты и маленькихъ, съ булавочную головку, жиринокъ поверхъ мутной горячей воды.
Я съелъ. День потянулся... Было холодно. Окно разбито. Я началъ ,обычное арестантское занятіе. Взялъ діагональ и за ходилъ... 7 шаговъ туда и 7 обратно... Асфальтовый полъ на углахъ потертъ... Видно не мало народу походило здесь...
Начало темнеть... Зажглась лампочка...
«Ужинъ!».
Та же мисочка. Половина воды, половина разваренной пшенной крупы.
День кончился... Какой итогь? Чего жъ мне не хватало?
Свободы... Но я въ тюрьме... Я въ одиночке... Въ Особомъ ярусе... И здесь ее и требовать нельзя... Да и вообще где и какъ ее искать въ стране свободъ...
Сейчасъ мне люди не нужны, мне даже пріятно мое одиночество... Но что потомъ?
Пройдетъ месяцъ, другой и потянеть къ человеку... Трудно жить безъ общенія съ людьми... Палліативъ. — Перестукиваніе... Тюрьма стучитъ все время. Въ бсобенности по ночамъ,..'Но это только иллюзія общенія и конечно это запрещается...
На прогулку въ Особомъ ярусе не выпускаютъ... Холодно... Окно въ кэмере разбито... Ночью нечемъ было покрыться... Грязный тюфякъ... Совершенно засаленная отъ немытыхъ лицъ подушка... Въ тюфяке тюремный бичъ — вши... На мне сиияя рубаха. Заведутся — не найти... Мыла нетъ... Носовой платокъ — и наволочка и полотенце...
«Кипятокъ»... «Обедъ»... и «Ужинъ»... Безъ сахару, даже безъ соли... Голодъ... Месяцъ, полтора... Затемъ ослабленіе организма... Острый голодъ. Мученія... Олуханіе... Истощеніе... И если не разстрелъ, то смерть въ тюремной больнице...
Да, хлебъ человеку нуженъ... Я знаю голодъ... Знаю его силу... И страшно оставаться съ нимъ вдвоемъ... Безъ книгъ, людей ипи какой нибудь работы... Глазъ на глазъ... Безъ защиты... Съ одной простою мыслью: — Я есть хочу.
Итакъ чего мне не хватало? Всего что нужно человеку;
Свободы, хлеба, общенія съ людьми, движенія ивоздуху... Всего.
Поднявъ воротникъ, запахнувъ полы пиджака, засунувъ руки въ рукава, смотря на носки своихъ сапогъ, я ходилъ изъ угла въ уголъ...
Где же выходъ? На что надеяться. ?0ткуда ждать спасенія?. Все Богь!.. Неуверенно прошло въ моемъ сознаніи. Богъ! А что такое Богъ? Вчерашнее — Вотъ Богь!
Вчерашнее?! — Вчерашнее — подъемъ, потомъ отчаяніе, потомъ опять подемъ, и... Настроенье. Вчерашнее забыть нельзя, но мне сегодня нужно это «Вчерашнее»... Такъ верь... И ты его получишь... Но веры нетъ... Такъ понимай... Но я не знаю...
Знай. Ты вспомни Божескій законъ... Законъ Христа... Законъ!.. Тамъ что не понятно... Тамъ про святыхъ... Тамъ постъ, молитва... Духъ... Нетъ, мне не это нужно... Я жить хочу, хочу свободы... Мне нужно знать... Мне нужно руководство въ жизни. Мне нужно что нибудь реальное...
И это более чемъ реально... Это жизнь: Духъ — Богъ въ тебе. И въ немъ основа. Примеръ святыхъ, молитва, постъ, — все это средства. Ты Бога долженъ осознать въ себе... Его понять и возродиться вновь.
Духъ — Богъ во МНБ... Ну, хорошо... Ну, а судьба? А это что такое?.. Богъ.
Какъ Богъ?! За что жъ я здесь?.. Богъ милосердный... Богъ всесильный... Любвеобильный... И вотъ я здесь... За что?
Да не «за что», а для «чего»! Ты посмотри, открой глаза... Ведь Богь уже тебе ломогъ... Онъ средства далъ тебе... Онъ уберегъ тебя... Ведьхты же падалъ... Ты вспомни деньги, кладъ, Желаніе мести... Онъ спасъ тебя... Спасаетъ и спасетъ. Богъ — Духъ... Богъ и судьба... Богь все!
Я началъ понимать... И въ первый разъ, сознательно, отъ всей души. Ему сказалъ тогда я: Слава!
Мои мысли были прерваны окриками надзирателей, которые шли по корридору и у каждыхъ трехъ-четырехъ камеръ кричали: «Спать приготовиться»! Спать приготовиться»! Этажей было пять. Все они были висячіе, какъ-бы балконы, и гулко, на разные лады, раздавались голоса надзирателей.
Несмотря на мое искренное желаніе не раздражаться я не выдержалъ... Голосъ «Крысы» действовалъ на меня. Онъ такъ то особенно растягивалъ «Спааать приготовиться». Какъ будто говорилъ: «Спите, милые... Но помните, власть моя!»...
Я снялъ пиджакъ, легъ на койку, накрылся съ гоповой и продолжалъ думать...
Богь мне помогь! Да, кажется действительно помогъ... Онъ уберегь меня...
Я вспомнилъ планъ... И жутко стало... Ведь я бъ тогда пошелъ на все... Но если Богь — судьба, то почему онъ не помогъ найти мне деньги? Они мне были, ведь, действительно нужны. — Ведь, я искалъ свободы, счастья. А теперь?..
А что такое счастье?... Я оборвалъ себя. Где корень, формула, основа?...
Опять раздумье, примеры жизни...
Деньги?
Нетъ...
Власть?..
Тоже нетъ... Все это временно...
Ну, достиженіе цели?..
Опять не то... Ведь это все не полно...
Такъ где же счастье? Въ чемь оно? Когда я самъ то счастливъ былъ?.. Когда?..
Когда я былъ среди людей...
Какихь?..
Ну, симпатичныхъ, милыхъ...
Еще...
Когда я былъ спокоенъ... И просто въ настроеньи былъ...
Нуи...
Когда людей любилъ... Ну что жъ?
Воть — счастье!..
Богь — Счастье... Любовь, гармонія и равновесіе...
Духъ — счастье... Оно — вне денегь, власти, хлеба... Оно во мне.. Въ моемъ духовномь равновесіи... И вне матеріи... Оно свободно... Оно для каждаго... И путь къ нему и средства. — Ученіе Христа.
Дни шли за днями. Все те же надписи на ствнахъ... Хожденіе по камере... Окрики «Кипятокъ»... Потомь «Обедъ» и «Ужинь»... «Спать приготовиться»... И это все.
Неизвестность за будущее развернулась во всю свою ширь и давила всей тяжестью. Уж енадорванный прежней жизнью организмъ черезь месяцъ потребовалъ питанія. Остро чувствовался голодъ и холодъ.
Петля суживалась... Но тихо медленно и верно шелъ я къ новой жизни. Я спотыкался, падалъ, поднимался и снова шелъ.
Сначала короткіе промежутки душевнаго покоя и равновесія, и длинные періоды сознанія безисходности своего положенія, жажда жизненной борьбы, временами кошмарное состояніе затемь, понемногу, все меньше и меньше были эти приступы упадка, и, все выше и выше поднимался мой духъ, и яснее сознавалъ я всю мелочность жизни и моихъ желаній.
Я оглянулся назадъ, въ свою прошлую жизнь. Сколько ошибокъ, сколько глупостей, сколько греха!
Неть, надо остановиться. Какова бы не была моя дальнейшая судьба, все равно я должень исправиться. Если я буду живъ, я долженъ начать новую жизнь по путямъ, указаннымь Христомъ. Жизнь, полную любви, прощенія, кротости.
Въ моей голове рисовались картины. — Меня сошлютъ, я пойду санитаромъ въ лазареть, я буду ухаживать за больными, отдавать имъ всю свою душу, всю любовь, все время, все деньги. Я никогда не повторю своихь ошибокъ, не надо мне роскошной жизни, мне надо Христіанское счастье. Это высшее, чего можётъ достигнуть человекъ на земле.
Недавно я перечелъ записки изъ Мертваго дома Ф. М. Достоевскаго. Какими далекимъ онъ мне казался раньше и какимъ близкимъ сталъ теперь . Каждая его мысль, фраза, слово — истина, душа, реальность.
«Одинокій душевно, » говоритъ онъ «Я пересматривалъ всю прошлую жизнь мою, перебиралъ все до последнихъ мелочей вдумывался въ мое прошлое, судилъ себя одинъ неумолимо и строго, и даже въ иной часъ благословлялъ судьбу за то, что она
послала мне это уединеніе, безь котораго не состоялся бы этоть судъ надъ собой. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думалъ, я решилъ, я клялся себе, что уже не будетъ въ моей жизни ни техъ ошибокъ, ни техъ паденій, которыя были прежде. Я начерталъ себе программу всего будущаго и положилъ твердо следовать ей. Во мне возродилась слепая вера, что я все это исполню, могу исполнить... Я ждалъ, я звалъ поскорее свободу, я хотелъ испробовать себя вновь, въ новой борьбе. Порой захватывало меня судорожное нетерпенье... Но мне больно вспоминать теперь о тогдашнемъ настроеніи души моей. Конечно все это одного только меня касается... Но я оттого и записалъ это, что, мне кажется всякій это пойметъ, потому что со всякимъ то же самое должно случиться, если онъ попадеть въ тюрьму, на срокъ, въ цвете леть и силъ». Какъ мне понятно это.
Любовь?.. И вотъ туть начинались мои мученія. Настоящія, действительныя и самые ужасныя. Вопрсъ являлся во всей своей силе. И оставался неразрешеннымъ. Разстреляютъ, значитъ такъ хочетъ Богъ. Но если нетъ. — Такъ туда, къ ней, за границу.
И шли раскаянія, зачемъ я не бежалъ безъ денегъ, почему я не бросилъ этого клада, ведь, я могъ быть счастливъ и безъ денегъ.
Смогу ли я, хватитъ ли у меня силъ перенести всю мою любовь къ женщине на любовь къ людямъ? Могу ли я добровопьно отказаться отъ нея? Нетъ, никогда, только условія жизни могутъ меня заставить отойти отъ нея, но страданія отъ этого разрыва останутся у меня навсегда.
Вся масса, громада моихъ ошибокъ по отношенію къ женщине выплывала наружу. Исковерканъ я былъ... Но ведь я всегда любилъ хорошо, утешалъ я себя. Что мне нужно было отъ женщины? — Безграничной любви и веры въ меня. Мне нужно было, чтобы она спокойно легла мне наруки и верила, что я донесуеехоть на край света. Мне нужно было, чтобы она была вся моя, моимъ кумиромъ, моимъ идоломъ, на который я могу молиться, который я могу любить больше себя, больше всего, но онъ должна быть моей вещью. Какими способами я этого добивался? — Насиліемъ и ударами.
Правъ ли я? Неть. Тысячу разъ нетъ. Теперь я это понялъ,
И всталъ вопросъ. — Можно ли победить женщину добромь, любовью, прощеніемъ? Я искренно и отъ всей души просилъ Бога
ответить мне. Въ моей исковерканной голове это не укладывалось. Я виделъ примеры такого отношенія, они говорили, что нельзя.
Да. Покорить женщину любовью не только можно, но это единственный способъ, дающій удовлетвореніе обоимъ. Но для этого нужно быть христіаниномъ до конца.
Что это слюняйство, слабость? Нетъ, эта высшая сила, это настоящая сила.
И кэкъ мне захотелось исправить свои ошибки, начать новую жизнь, жизнь семьи, полную любви, самопожертвованія.
Могу ли я убить любовь? Задавалъ я себе вопросъ. Ведь тогда я сразу получу свободу, ту духовну т:вободу, которая выше всего, которая дастъ мне возможность здесь, въ камере, жить полной жизнью духа, свободу, при которой не страшны ни разстрелъ, ни самыя тяжелыя условія жизни.
Неть, не могу. Любовь къ ней живетъ въ душе моей и зоветъ меня къ жизни и только Богъ — Судьба можетъ насъ разделить.
*
Месяца черезъ полтора после перваго допроса, Ланге вызвалъ меня снова.
Онъ зналъ, когда это нужно сделать. — Голодъ давалъ себя чувствовать. Въ эти моменты нужно брать арестанта.
«Здравствуйте, Юрій Дмитріевичъ», приветствовалъ онъ меня, здороваясь за руку. «Такъ вы не скажете, где вы скрьтались въ Петрограде?
«Я даю вамъ честное слово», прибавилъ онъ тономъ идущимъ прямо изъ души, «что все это останется между нами».
Въ эти минуты онъ былъ великолепенъ. Искренность его была неподдельна и наверное многіе попадались на такія удочки.
— «Я этого сказать не могу». Скромно, не вызывающе, но твердо ответилъ я.
«Ну, воть прочтите и подпишпите». И онъ подвинулъ ко мне два бланка.
На одномъ изь нихь я прочелъ: «Коллегія Г.П.У., разсмотревъ следственный матерьялъ и допросивъ называющаго себя Безсоновымъ — признала необходимымъ содержать его подъ стражей въ Особомъ ярусе Дома Предварительнаго Заключенія лодъ кличкой «Неизвестный № 11»...
И на другомъ: «... Безсоновъ обвиняется въ томъ, что будучи сосланъ въ Сибирь, бежалъ оттуда и по прибытіи въ Петроградъ, принялъ участіе въ контръ-революціонной деятельности, направленной противъ Советской власти, въ направленіи помощи международной буржуазіи и, будучи вызванъ на допросъ отъ показаній по существу дела отказался, мотивируя свой отказъ нежеланіемъ выдавать связанныхъ съ ними лицъ».
Клубокъ запутанъ. Я занимался контръ-революціей и у меня сообщники!
Мы разошлись также мило, какъ и встретились.
Въ третій мой визитъ къ нему картина нашихъ отношеній резко изменилась.
«Я кончаю ваше дело, выезжаю въ Москву для доклада и даю вамъ честное слово, что если вы не сообщите вашего места жительства, вы будете разстреляны. Если хотите, я вамъ пришлю въ камеру веревку, можете повеситься».
И опять его честное слово и его слова дышали искренностью. И несмотря на то, что я зналъ, что онъ лжетъ, что для того, чтобы меня разстрелять, нужны мои же показанія противъ меня, его слова всетаки на меня действовали.
Онъ злобствовалъ. Карьера его какъ следователя, который можегь создать какое угодно дело путемъ полученія отъ следственнаго любыхъ показаній — колебалась.
«Изъ Особаго яруса я васъ выпущу только на Артиллерійскій полигонъ», прибавилъ онъ злобно. .
Я зналъ, что онъ намекаеть на разстрелъ, но я не выдержалъ и, сыгравъ въ наивнаго, спросилъ — что это такое?
Глаза его изменились и стали какими то особенно холодными. Съ такими глазами онъ вероятно разстреливалъ людей.
«Узнаете. Въ камеру». Отрезалъ онъ.
Обещаніе свое онъ не сдержалъ, веревку не прислалъ, и я продолжалъ сидеть.
Не топили. На дворе было холодно. Голодъ становился все острее и острее.
Трудно оставаться одинъ на одинъ съ этимъ противникомъ. Нечемъ, кроме мысли же, отвлечь отъ него мысль. Даже книги неть. Ходьба по камере, перестукиваніе и окно — вотъ развлеченія. Последнихъ двухъ способовъ я избегалъ, они меня вовлекали въ жизнь, а этого я не хотелъ.
Но полное и постоянное одиночество начало на меня действовать. Какъ мне не хотелось уйти отъ жизни, всетаки жажда общенія съ людьми , жажда поделиться съ кемъ нибудь своими мыслями, говорить и слышать поднималась во мне все выше и выше. Тяжело полное одиночество.
Силы мои падали. Я съ трудомъ вставалъ на уборную, чтобы посмотреть въ окно.
Духовно же я дошелъ до того, что почти сплошь у меня было радостное, спокойное состояніе. Только часа на два въ день, обыкновенно между обедомъ и ужиномъ я какъ то входилъ въ жизнь. Поднималась тоска. Вспоминалось пршлое. Хотелось будущаго. Я молился и помогало. Бывали дни хуже. Бывали совсемъ радостные. И очень редко, но бывало почти отчаяніе, и оно меня захватило передъ событіемъ, когда Богь облегчилъ мне мое положеніе.
Посае того какъ поживешь такъ, какъ я, когда одинъ случай за другимъ спасаетъ отъ смерти и мученій, невольно придешь къ твердому убежденію въ существованіи высшей силы, которая ставитъ тебя въ то, или иное положеніе. Одинъ разъ счаетливое стеченіе обстоятельствъ, другой разъ, но ведь нельзя же безъ конца верить только въ «счастливое стеченіе обстоятельствъ». И замечательно, что эти избавленія, эти «стеченіе обстоятельствъ», приходятъ именно тогда, когда ты почти доходишь до отчаянія, то есть тогда, когда ихъ меньше всего можно ожйдать.
Когда, передавая какой нибудь разсказъ, не старикъ и не дитя говоритъ: Меня спасъ «случай, судьба, обстоятельства» — его слушаютъ серьезно. Но когда онъ скажетъ: Меня спасъ Богь, то часто на лице даже верующаго слушателя появляется улыбка.
Я буду говорить просто: Меня спасъ Богъ. Мне было одиноко, холодно, голодно, неизвестность за будущее меня давила, я всеми своими силами старался идти къ Нему, но я былъ человекъ, я страдалъ и когда мои страданія были на границе къ отчаянію, то я повторяю: — меня спасъ Богъ и облегчилъ мои страданія.
Былъ вечеръ. Оставалось недолго до окрика надзирателя — «Спать приготовиться». Время, когда на допросъ вызывають редко..
Вдругъ въ дверяхъ я услышалъ звонъ ключа и ко мне въ камеру ввели какого то субъекта, а за нимъ надзиратель принесъ нары, Ждать къ себе въ камеру второго я никакъ не могъ. И
до сихъ поръ считаю это ошибкой тюремной администраціи. Сиделъ я подъ кличкой «Неизвестный», не сознавался и.следовательно мне въ камеру давать было никого нельзя.
Первая мысль, которая мелькнула у меня въ голове, была о провокаторстве. Мне «подсадили». Я выболтаюсь — онъ донесетъ. Та же мысль, какъ потомъ выяснилось, была вначале у моего будущаго сожителя по отношенію ко мне.
Правда у меня она быстро исчезла. Мой новый сожитель оказался совсемъ мальчикъ. Хорошее, славное лицо,вихры волосъ во все стороны, поверхъ нихъ старая, измятая студенческая фуражка, дореволюціоннаго времени.
Мы поздоровались. Я уступилъ ему табуретку. Онъ приселъ, но потомъ вскочилъ и прошелся несколько разъ по камере. Видно было, что онъ нервничалъ.
«Вы въ первый разъ?» Спросилъ я его.
— «Да, въ первый, какія здесь условія»?
Я разсказалъ.
«Надо протестовать, надо протестовать». Буркнулъ онъ сердитымъ голосомъ.
Мы разговорились... Онъ разсказалъ мне о новостяхъ за то время, которое я провелъ здесь, отрезанный отъ міра, а я ему про тюремные порядки, но никто изь насъ не говорилъ про наши «дела». Щупали другъ друга.
Скоро раздалось «Спать приготовиться». Мы легли. Онъ заснулъ какъ убитый и только со следующаго дня мы познакомились ближе и зажили новой, более легкой жизнью.
Мой сожитель былъ членомъ с.-д. партіи и следовательно былъ «политическимъ». Въ ихъ организацію входило несколько человекъ. Какъ и онъ самъ, все это были люди идеи, молодежь оть 19 до 25 летъ, студенты одного изъ В.У.З.-овъ Производилъ онъ очень пріятное впечатленіе цельной, чистой натуры. Былъ начитань и не поверхностно образованъ. На зубокъ зналъ Маркса, Плеханова и считалъ себя ортодоксальнымъ марксистомъ. Несмотря на то, что онъ шелъ однимъ изъ первыхъ, месяца два тому назадъ, во время «чистки», онъ быль исключенъ изъ своего В.У.З. за «неактивность», то есть за нежеланіе состоять въ комсомоле и въ партіи.
Чистки эти періодически производились во всехъ В.У.З. и во время ихъ выбрасывались все те, кто не желалъ присягнуть
советской власти, то есть открыто ее эосхвалять. За него хлопотали два профессора, но «коллективъ коммунистовъ» остался непреклоненъ и последнее время онъ работалъ, — физическимъ трудомъ добывая себе хлебъ. Происходилъ онъ изъ крестьянъ. Отецъ его еще при царскомъ правительстве выслужился и былъ начальникомъ почтоваго отделенія. Интересно отметить, что ни онъ, ни его товарищи по партіи, съ которымъ онъ работалъ, не знали женщинъ.
Когда онъ вошелъ въ камеру, и я разсказалъ ему порядки, его первыя слова были: «Надо протестовать». Я уже тогда отлично понялъ, что изъ этого ничего не выйдетъ, но не возражалъ ему, пока онъ самъ въ этомъ не убедился.
Сразу же по прибытіи, онъ потребовалъ у надзирателя бумаги для эаявленія. Въ определенный день ему ее дапи (въ этомъ не отказываютъ), и онъ подалъ несколько заявленій о вызове на допросъ и о переводе его на политическій режимъ. Но никто никакъ на это не реагировалъ. Его нервировали и давали ему возможность «подумать». Такъ продолжалось недели две. Онъ собрался объявить «голодовку».
Я знаю спучай протеста попитйческихъ иного рода. Онъ произошелъ по вине самого Г.П.У.. Оно сразу арестовало около 300-тъ человекъ «политическихъ», не сумело ихъ разсовать по разнымъ тюрьмамъ и посадило ихъ всехъ на Шпалерную. Они расколотили окна, сговорились, объявили голодовку, переломали что возможно въ камерахъ, но получили только «моральное удовлетвореніе». Имъ всемъ усугубили наказанія, большая часть ихъ попала на Соловки. Конечно, сделай это не «политическіе», они были бы немедленно разстреляны,
Организмъ моего компаньона былъ уже подорванъ усиленнымъ физическимъ трудомъ, тюремнаго пайка конечно не хватало, и мы начали голодать вместе.
Недели черезъ две его вызвали на допросъ. Пришелъ онъ оттуда разстроенный. Ему навалили кучу обвиненій. Я его утешалъ, что это ихъ обычный пріемъ заставить допрашиваемаго заговорить и темъ выдать себя.
Последствія этого допроса были очень существенны — его перевели на политическій паекъ. А вместе съ его жизнью улучшилась и моя.
Всегда въ советской Россіи у меня былъ потайной карманъ.
Не разъ служилъ онъ мне службу, сослужилъ и теперь. Въ немъ» я пронесъ въ камеру трудовую книжку и деньги. Паспоргь я конечно уничтожилъ въ уборной, а деньги сохранилъ. У К-ва денегъ не было, но зато было разрешеніе покупать продукты, выписывая деньги изъ канцеляріи, куда рояные должны быпи вносить ихъ на текущій счетъ. Конечно надзиратели могли бы заметить, что деньги не выписывались, а есть на рукахъ, но это какъ то проходило. Вообще же на деньги въ советскихъ тюрьмахъ смотрять сквозь пальцы. Ведь, не будь ихъ притока съ воли, хотя бы въ виде продуктовъ, 90 проц. сидящихъ ушло бы на тотъ светъ.
Покупка продуктовъ разрешалась два раза въ неделю. Помню съ какимъ нетерпеніемъ ждали мы ихъ въ первый разъ. Мы заказали хлеба, масла и сахару. Когда ихъ принесли, то съевъ свой ужинъ, мы съ кипяткомъ по настояшему разговлялисъ, намазавъ хлебъ масломъ и лосыпавъ его сахаромъ. Это былъ праздникъ. Сытый голоднаго не понимаетъ и это трудно понять тому, кто не голодалъ по настоящему. Мы съедали въ среднемъ по четыре фунта хлеба въ день.
Кроме разрешенія покупокъ, К-въ началъ получать и другой паекъ — 2 фунта хлеба, супъ съ мясомъ, настоящую кашу, сахаръ и 1-16ую фунта махорки въ неделю. Но это было не все. — Намъ дали книги, газеты, К-въ ходилъ на прогулку. Электричество гасили только въ 11 часовъ вечера. Я съ удовольствіемъ вспоминаю наши вечера, когда мы вечеромъ читали, разговаривали или... искали вшей. У К-ва ихъ было неимоверное количество, его платье было усеяно ими. Я находилъ ихъ не более 6-7 штукъ Въ день. Есть русская тюремная примета: — Вши приходятъ къ человеку, когда падаеть его духъ.
Одинъ изъ такихъ вечеровъ былъ очень веселый...
Въ Россію пріехали англійскіе делегаты — Персель и К-о. Газеты были полны ими. Делагація восхваляла все: она ездила въ Грузію и видела ея самостоятельность и лойяльность по отношенію къ советской власти. Она посещала заводы и фабрики и видела поднятіе промышленности и производятелъности труда. Побывала въ несколъкихъ детскихъ домахъ и пришла вгвосторгъ.
Въ газетахъ — речи, отзывы, письма...
Былъ вечеръ. Мы разговаривали и восторгались ловкостью большевиковъ... Намъ было понятно,. что советская власть пока-
жетъ то, что она хочетъ и какъ она хочетъ. У нея всегда есть вь запасе десятокъ образцовыхъ заводовъ, детскихъ ДОМОБЪ, школъ и т. п. Она съумеетъ заставитъ плакать или смеяться.
К-въ сидя на скамеечке вспоминалъ газету и, какъ всегда, когда онъ былъ чемъ нибудь очень доволенъ, подскакивалъ и кричалъ на всю тюрьму: «Ай, Ай! Ахъ ты лешій! Но это еще только цветочки, ягодки впереди»!.
И действительно. Вскоре намъ принесли газету и, какъ обыкновенно, я началъ читать ее вслухъ. На первой странице жирненшимъ шрифтомъ бызіо помещено письмо Бенъ-Тилета. Къ сожаленію, я не помню всего его содержанія, где онъ восхваляетъ те, илй другія советскія учрежденія. Читая его начало, мы только улыбались. Но когда дело дошло до фразы; «Вашъ милосердный тюремный режимъ заставляетъ меня умиляться вашей гуманностью», наши улыбки перешли въ смехъ. Смехъ въ хохотъ... Но какой! Два здоровыхъ мужика минуты две — три хохотали какъ истеричныя женщины... Остановились, начали читать, но не могли «Ой, ой», кричалъ К-въ, «его бы сюда, онъ понялъ бы милосердный тюремный режимъ». И мы снова хохотали. Но правда, въ нашемъ смехе было больше слезъ, чемъ веселья...
Я воегда, всго свою жизнь буду помнить имя Бенъ-Тилета, какъ человека, который можетъ заставить смеяться въ самыхъ тяжелыхъ условіяхъ.
Нигде такъ не сходятся люди, какъ въ тюрьме. Здесь они показываютъ сёбя со всехъ сторонъ и если они доверяютъ другь другу, то здесь они высказываютъ свои самыя сокровенныя мысли. Часто у насъ съ К-мъ завязывались интересные разговоры. Естественно, что меня въ первую очередь интересовали вопресы духовные. Мне хотелось проверить себя и проверить свои основы и поэтому я со всехъ сторонъ подставлялъ свои убежденія подъ его удары. До зтихъ разговоровъ мне часто приходило на умъ: А что если я неправъ? Что если идущее въ міръ матеріялистическое ученіе соціализма, действительно дастъ ему счастье? Что если оно реальнее, практичнее, и жизненнее, чемъ отброшенное людьми Ученіе Христа?
Противнккъ у меня былъ серьезный. Молодой, много читавшій и умевшій исполъзовать свои знанія.
Но чемъ больше я съ нимъ говорилъ, чемъ большее количе-
ство вопросовъ было затронуто, чемъ яснее онъ выражалъ свое ученіе, темъ тверже и тверже я верилъ въ жизненность Ученія Христа и въ утопичность и нелогичность матеріалистическаго ученія соціализма. «Бога нетъ, совести негь, ответственности передъ ней въ будущей жизни нетъ», говорилъ онъ.
«Почему же вы меня не убьете за 25 штукъ папиросъ? Вы живете разъ... Только этой земной жизнью... Вы хотите куритъ... Вы находитесьвътакихъусловіяхъ, что не ответите передъ закономъ... Почему вы меня не убьете и спокойно не закурите папиросу»? Возражалъ я ему. «Прошу васъ ответить мне на этотъ вопросъ такъ, чтобы я понялъ или хотя бы почувствовалъ, что вы правы».
И тутъ сыпались его доказательства. Онъ меня совершеннр забрасывалъ всемъ темъ, что онъ влиталъ въ себя. Тутъ былъ и законъ взаимопомощи и математическій, какъ онъ на?ывалъ, законъ соціализма. Но толковаго, яснаго, простого ответа онъ мне дать не могъ.
Съ удовольствіемъ читая и говоря о Достоевскомъ, онъ совершенно не выносилъ, когда я упоминалъ о его «Бесахъ». Это его произведеніе онъ называлъ и безнравственнымъ и не художественнымъ и вообще возмущался темъ, что Достоевскій могъ его написать. Когда я говорилъ, что Достоевскій пророкъ, то онъ приходилъ просто въ ярость.
Я его просилъ объяснить мне разницу между большевиками и меньшевиками. Все его ответы вертелись около революціонности однихъ и эволюціонности другихъ.
«Но ведь вы тоже признаете насиліе»? Спрашивалъ я его.
— «Да, для захвата власти и орудій производства». «А потомъ»?
— «Мы отъ него откажемся». «Почему»?
— «За ненадобностью. Съзахватомъ власти и орудій производства уничтожатся классы, при современной технике рабочій день дойдетъ до двухъ часовъ и каждый, работая по способностямъ получитъ по потребностямъ».
«А вы не допускаете, что какая нибудь группа лицъ, какой нибудь профессіональный союзъ, совсемъ не пожелаетъ работать, а предпочтетъ захвативъ власть, заставить всехъ работать на себя?»
— «Вы разсуждаете по детски», горячился онъ.
Да, соглашался я. И я бы хотелъ всегда разсуждать по детски. На мой взглядъ это самое логичное.— Вы допустите, что какой нибудь профсоюзъ химической промышленности решитъ, что довольно работать и пользуясь своимъ продуктомъ какъ оружіемъ, захватитъ власть, образуетъ нозый классъ и будетъ диктозать міру свои условія».
Мне часто приходило въ голозу: Передо мной человекъ, который въ нравственномъ отношеніи стоитъ много выше меня, человекъ, который отдаетъ свою свободу, которую онъ такъ ценитъ, ради любви къ ближнему, ради своей идеи. Я верю въ вечную жизнь иашего духа. И являлся вопросъ? Неужели онъ, въ будущей жизни, не спасется отъ ответственностя передъ своей совестью — Богомъ?
Долго я не могъ ответить себе на это и только потомъ понялъ, что не велика будетъ его ответственность потому, что онъ соблюдаетъ главный законъ Христа — законъ любви къ ближнему, но горе темъ, кто повелъ его, чистаго мальчика, этими путями. Горе темъ, кто создалъ свой законъ, вместо вечнаго, Божескаго. И весь ореолъ генія Ленина началъ мне казаться просто жалкимъ.
Надо мной могутъ смеяться, но съ техъ поръ я молюсь за душу Ленина.
Всего месяца полтора я просиделъ вместе съ К-мъ. Его отправили въ Москву, и я снова остался одинъ.
Ланге бралъ меня изморомъ. «Но аъ этомъ месте», какъ говоритъ Достоевскій, «можно научиться терпенію». Онъ не зналъ, что я былъ не одинъ и некоторое время питался лучше. Мои условія жизни немного исправились. Я сделатъ себе маленькій запасъ сухарей, у меня былъ кусокъ мыла , и я могъ стирать свое белье. Рубашка на мне тлелэ.
Чемъ дальше я сиделъ, темъ ближе, по моимъ сображеніямъ, я подходилъ къ смерти. И темъ меньше я ее боялся.
Въ началЕ я старался не думать о ней, но отогнать эту мысль трудно, и я пустилъ ее совсемъ близко.
Разстреляють... Страшно? Нетъ, на это воля Бога. Непріятенъ самый процессъ. Вызовъ... Встреча съ палачами... и пуля въ затылокъ где нибудь въ подвале.
Хочется ли жить? Нетъ. — Я живъ и буду жить. Не нужно
только нарушать своего духовнаго равновесія, а для этого не надо идти въ разрезъ съ волей Бога.
А мои планы? Выпустятъ. — Бежать за границу.
Любовь и новая жизнь. Но смогу ли я это сделать? Хватитъ ли силъ? Силы есть, но правильно ли я сделаю, если буду ломать свою жизнь и избегать техъ условій, въ которыя меня ставитъ Богъ.
Любовь? Смогу ли я победить ее? Нетъ. Я могу бороться со всемъ, но только не съ этимъ чувствомъ. Оно еильнее всего и будетъ мною двигать. Но объ этомъ думать нечего, на это нельзя надеяться.
Каковы были мои прежнія верованія, на которыхъ я былъ воспитанъ?
Въ Учипище зубреніе Катехизиса. Въ полку хожденіе по наряду въ церковь и точько на войне пробудилось кое что. Но что это было? Въ те минуты, когда я ближе подходилъ къ смерти, мысли невольно шли къ Бог/. Считая малодушіемъ молиться и креститься во время боя, я делалъ это каждый день вечеромъ. Вотъ и все мое отношеніе къ высшему міру, то есть къ Богу.
Сейчасъ надо совершенствовать себя духовно. Помню я те обещанія, которыя я тогда записалъ на папиросной бумаге, чтобы въ случае выпуска ими руководиться. Они просты, какъ просто все Ученіе Христа, но я верю, чтр онй единственные пути, ведущіе къ счастью. Вотъ то, что было мной записано:
Нужно слить свою волю съ волей Бога, то есть всегда и во всехъ случаяхъ жизни стремиться къ добру, любви, прощенію, милосердію, кротости, миролюбію, словомъ къ Богу. Пути къ этому всегда покажетъ мне моя совесть, и она же въ каждомъ случае ясно скажетъ, что такое Богъ иначе — добро, любовь, правда, истина и т. д. Дальше я обещалъ:
Любить всехъ людей и прощать имъ все, всегда и во что бы то ни стало.
Никогда ни съ кемъ не ссориться.
Никогда никого не осуждать,
Делать людямъ то, что хочу для себя.
Действовать не насиліемь, а добромъ.
Считать себя ншке другихъ.
Отдавать все, что имею безъ сожапенія.
Не развратничать.
Не клясться и не врать.
Я обещалъ не ломать свою жизнь и не избегать техъ условій, въ которыя меня будетъ ставить Богъ. Я понимаяъ тогда, что для соблюденія всехъ этихъ обещаній, нужны и такія матеріяльныя условія, въ которыхъ легче всего провести это въ жизнь. Поэтому, я обещалъ сократить свои матеріяльныя потребности до минимума. Раза два въ неделю есть такую же пищу какъ въ тюрьме, спать на жесткой постели, не пить вина, молиться, то есть раза два въ день, отходя отъ матерьяльной жизни, всемъ своимъ существомъ стараться приблизиться къ Богу.
(Что изъ этихъ обещаній я выполнилъ?!).
Я просилъ Бога помочь мне въ этомъ, я просилъ Его сохранить мне ту духовную свободу, которую я получилъ здесь и которая даетъ гораздо больше счастья, чемъ та, къ которой тянутся люди.
Я просилъ дать мне свободу, но въ глубине души, я сознавалъ, что я не искрененъ и потому я не всегда былъ свободенъ.
— Любовь къ любимому человеку связывала меня съ міромъ. Отъ всего, кроме нея, я могъ отказаться, но она меня тянула въ жизнь.
Я не могу воздержаться, чтобы не разсказать случай, который произошелъ со мной въ ночь съ 3-го на 4-ое декабря, и который я предоставляю коментировать кому и какъ угодно.
Я сиделъ тогда съ К-мъ. Мы легли спать. Прощло около часу. К-въ спалъ, я слышалъ что онъ спить. Вдругъ на меня напалъ нечеповеческій, я подчеркиваю, нечеловеческій ужасъ Первымъ моимъ желаніемъ было разбудить К-ва, но ужасъ былъ такъ вепикъ, что я какъ то понялъ безполезность этрго. Я началъ молиться, то есть всемъ усиліемъ воли старался идти къ Богу. Первый приступъ ужаса началъ проходить, но за нимъ наступилъ второй и затемъ третій, менее сильные. Я все время молился.
И затемъ, также внезапно, я почувствовалъ необыкновенную, немірскую радость. Это было неземное блаженство. На стене иоявился образъ Богоматери. Голосъ внутри меня говорилъ: Теперь ты можешь просить зсе, что хочешь. Желаній у меня не было...
16-го марта, после обеда, меня вызвали въ канцелярію.
Барышня, введя меня въ помещеніе, передала меня служащему, сидевшему за письменнымъ столомъ.
«Прочтите и распишитесь», сказалъ онъ мне, передавая какую то бумажку.
Бумажка была коротенькая. — Петроградская коллегія Г.П.У. на заседаніи такого то числа «слушала» делоБезсонова признала еговиновнымъ по ст. ст. 220-ой, 61-ой и 95-ой Уголовнаго кодеска С.С.С.Р. и «постановила» приговорить Безсонова къ высшей мере наказанія — разстрелу, съ заменой 3-мя годами заключенія въ Соловецкомъ лагере особаго назначенія.
Ст. 220 — храненіе оружія, котораго у меня не было. Ст. 61 — участіе въ контръ-революціонной организаціи, въ которой я не состоялъ, и ст. 95 — побегъ.
Сразу является несколько вопросовъ. Почему ст. ст. 61 и 220 и почему разстрелъ замененъ, говоря правкльно, каторжными работами.
Но въ Советской Россіи на вопросъ почему — не отвечаютъ. И въ данномъ случае я тоже ответить не могу, я только конетатирую фактъ. Говорятъ: «Былъ бы человекъ, а статья нэйдется».
Прочитавъ эту бумажку я, какъ всегда, отъ подписи отказался и попррсилъ провести меня къ Ланге. Мне нужно было хоть постараться получить что нибудь изъ одежды.
Меня ввели къ нему въ кабинетъ. Повидимому онъ двигался по службе, такъ какъ кабинетъ былъ теперь более комфортабеленъ, чемъ тогда, когда я бывалъ у него.
Весь большой письменный столъ былъ заеаленъ бумагами и книгами. Нэ одной изъ нихъ я прочелъ: «Исторія Императорскаго Александровскаго Лицея». Какъ я потомъ узналъ, онъ велъ депо лицеистовъ, изъ коихъ 50 человекъ было разстреляно и много сослано на Соловки и въ другія места.
Между деломъ я спросилъ его почему онъ «пришилъ» мне 220-ую ст., о которой ни звука не было сказано на допросе.
«А я даже и не зналъ , что у васъ 220-я статья». Ответилъ онъ мне.
Вотъ какъ реагируютъ въ советской Россіи на вопросъ «почему». Я передаю голый фактъ.
Нашъ разговоръ продолжался. На первомъ допросе онъ мне сказалъ, что если бы я, бежавъ изъ Сибири, явился бы сразу въ
Г. П. У., то мое дело бы разобрали, и я бы не несъ наказанія за побегъ.
Основывяясь на этихъ словахъ, я теперь полушуткой сказалъ ему, чтоесли я теперь убегу, то приду прямо къ нему на квартиру.
За все время допросовъ, мне кажется это единственный разъ, когда онъ обозлился искренно. Глаза его остановились на мне, руки у него задрожали, но онъ сейчасъ же сдержался и только более чемъ обыкновенно злобнымъ тономъ ответилъ мне:
«Я вамъ этого делать не советую. До свиданія».
Но свиданіе наше не состоялось. Мне объявияи, чтобы къ 8-ми часамъ вечера я былъ готовъ съ вещами. Вещей у меня не было. Зато времени было много, и я могъ передъ новой жизнью подвести итогъ.
Какъ и все время во мне шла борьба духа и матеріи.
Знаменитый Соловецкій лагерь особаго назначенія. Самая тяжелая большевицкая каторга... Соловки, съ которыхъ нетъ возврата... Зимой, безъ одежды, безъ помощи извне... Вотъ мой уделъ... Страшно. Не выдержу.
Неть... Ничего... Выдержишь... — Сейчасъ ты более чемъ когда либо силенъ духомъ. Верь, что Богъ лучше тебя знаетъ, когда нужнопослать облегченіе. Онъ тебя не оставитъ, и эту перемену въ жизни ты долженъ принять съ радостью. Сейчасъ ты сь Богомъ — Совестью внутри себя идешь въ міръ. Оглянись назадъ, посмотри на что были направлены все твои стремленія раньше и куда ты идешь сейчасъ. Взвесь, что бы ты предпочелъ, эти 6-ть месяцевъ, или все блага міра ?
Такъ вотъ онъ выходъ. Тяжело...