ВТОРАЯ ХОДКА
5 октября 1968 года я вышел на свободу. Из лагеря ЖХ 385/11 (поселок Явас) меня этапировали накануне вместе с двумя бандеровцами, доставили на пересыльную тюрьму в Потьме. Здесь в одной общей секции соединили с группой уголовников, человек 8—10, тоже освобождавшихся. Мы трое расположились отдельно, поодаль. Шурики и тут не могли угомониться: достали большую кружку, разожгли мини-костер и стали варить чай. Костер, собственно, был навесной, молодцы подносили скрученную зажженную бумагу под дно кружки и ждали, когда закипит. Не дождались: пришли надзиратели, поорали на нарушителей, емкость, конечно, поддели сапогом, а тех, кто был вблизи кружки, забрали. Последнее наказание: их остригли наголо. А ведь каждый заключенный почти два месяца перед свободой бережет голову — не стрижет волосы, чтобы своим безволосым кумполом не привлекать внимания на воле. Да и начальство в зоне разрешает за пару месяцев не стричь голову. Нашим сокамерникам не повезло. Помню, один молодой кавказец среди них пылко подчеркивал свой интернационализм: "Мне все равно — земляк, не земляк. Мне главное, чтобы
человек жил по понятиям!" Т. е. давал понять, что воровской кодекс ему дороже этнической солидарности.
Рано утром, наверное, около пяти, нам выдали справки об освобождении, и провожатый повел нас из тюрьмы на станцию. Уже без конвоя, впервые после семи лет. Мы шли гуськом по тропинке. На станции он купил и выдал нам билеты до Москвы, кому-то — дальше. Раскрашенные, не совсем молодые девицы подходили выразить сочувствие. В зоне часто рассказывали, как эти полупрелестные создания уводили иных нетерпеливых зэков "на хату", где на следующее утро освобожденный от неволи ощущал себя и освобожденным от всех заработанных в зоне денег. Девица, конечно, испаряется, а "хата" оказывалась заброшенным помещением без хозяев.
Перед посадкой в поезд я сделал первую покупку из выданных мне на руки довольно скромных заработков: купил и сразу выпил банку молока. Из Рязани дал телеграмму своим в Москву. Дома был праздник.
У Валентина Зэка в поэме "Гротески" есть такие слова:
Помню, вышел я на волю,
Танец цвел в моей походке,
Как же: в прошлом — царство боли,
В прошлом — мертвый звон решетки…
Думал: то-то счастье брызнет
И зальет меня лучами,
Ожидалось легкой жизни,
Золотое ожидалось...
А взглянул — и вдруг осекся,
Взгляд расплавленный остынул,
Как-то мутненько улегся
Пыл, который в спешке вынул...
Стихи эти удивительно точно передают чувства и настроение зэка перед освобождением. Вроде бы все достаточно умны и достаточно реально представляют свое будущее, но тем не менее, вопреки рассудку, внутри шевелится именно такое: "счастье брызнет и зальет меня лучами". Мое счастье, мое беззаботное бытие продолжалось неделю, пока я жил у мамы в Москве. Но уже в следующий понедельник я выехал в Калинин (в Тверь) и целый месяц бился за жилье и прописку в этом городе. Право на проживание в Москве и соответственно квартиру я потерял на тридцать долгих лет. Наконец, меня прописали в селе Никола-Малица под Тверью. А работать я стал на вагоностроительном заводе. Знакомая девушка, посетившая меня, видимо, пришла в ужас от моей нищеты и неустроенности: угол с койкой за перегородкой и трудовая рабочая неделя среди станков, электросварки и подъемных кранов.
Эти заметки посвящены ЗОНЕ, поэтому в отношении шести лет, проведенных на воле, буду краток. Через год я перебрался во Владимирскую область, работая сначала грузчиком на хлопчатобумажном комбинате в Струнино, а затем — бойцом-пожарным в Александрове. Пока был грузчиком, зарабатывал где-то 100—120 рублей в месяц, а став пожарным — 65 рублей. За отличное
тушение пожара давали пятирублевую премию, зато Александров, в отличие от Твери, был на час электрички ближе к Москве. Здесь я и начал издание машинописного журнала "Вече" православно-патриотического направления.
Работа пожарного была удобна тем, что, отдежурив сутки, я имел затем три свободных дня, которые и использовал для дела, задуманного мною еще в зоне.
Летом 1972 года я сопровождал мать Юрия Галанскова и его сестру Лену в Мордовию на очередное свидание с сыном и братом. Ехал по тем же рельсам, уже будучи свободным. Прибыли в поселок Озерный. Там, на 17-й зоне, сидел один из организаторов молодежных встреч на площади Маяковского (в начале 60-х годов), а теперь осужденный за связь с НТО ("Народно-трудовым союзом") поэт Юрий Тимофеевич Галансков. Тот самый:
Падаю! Падаю! Падаю!
Вам оставляю лысеть.
Не стану питаться падалью —
Как все.
Не стану кишкам на потребу
Плоды на могилах срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
Замешенного на слезах...
Пока Екатерина Алексеевна и Лена ходили в штаб оформлять свидание, я остался в избе для приезжих. Мне было сказано, что, во-первых, мне свидания не дадут, а во-вторых, я не должен подходить к лагерному забору под угрозой, что
свидание с Галансковым будет отменено вовсе. Было как-то необычно находиться там, где когда-то — весной 1962-го — начинал срок, и при этом быть по другую сторону проволоки.
Свидание было коротким, двухчасовым, в присутствии надзирателей. Когда мои спутники вернулись, было часов 10 вечера. Мы решили не ночевать здесь, а идти пешком 10 километров по лесной дороге до станции Явас. Так и сделали. В моем деле (№ 38, по "факту издания антисоветского журнала "Вече") имеются данные из зоны о Юре. Мне инкриминировали возвеличивание отщепенца, и поэтому следователь Плешков запросил всю информацию о Галанскове из лагеря. Я перечитывал однотипные рапорты надзирателей: "осужденный Галансков не встал по подъему в 6.00 утра". Неоднократно поэт "не вставал про подъему". Его мучили страшные боли в желудке, от этих болей он не мог спать. Иногда кое-как засыпал к утру и, конечно, просыпал подъем. И вот за такие нарушения администрация и водворила его в ПКТ (помещение камерного типа) на хлеб и воду, где его болезнь еще более обострилась. Конечно, это было явное издевательство, возможно, сознательное. Чекисты знали, хотя бы по письмам, что Юра под влиянием ВСХСОНовцев и особенно Л. И. Бородина движется в русском православно-патриотическом направлении. За националиста, дескать, и Запад не заступится, можно душить.
18 октября 1972 года в лагерной больнице (поселок Барашево) Юре сделали операцию. Оперировал
врач-заключенный, некто Шустер, подполковник медицинской службы, сидевший в уголовной зоне за взятки. После операции этого врача больше не допустили к больному. У Галанскова возник перитонит. Требования о переводе его в гражданскую больницу были отклонены. Не допустили и врачей с воли. 4 ноября 1972 года в одиночной палате, всеми покинутый, Ю. Т. Галансков скончался. По свидетельству его сокамерника Е. А. Вагина, "вскоре после смерти Галанскова Шустер был досрочно освобожден и, кажется, восстановлен в прежнем воинском звании..." (Сборник "Юрий Галансков", Ростов-на-Дону, 1994, стр. 189). Это была моя единственная поездка в Мордовию в качестве вольного гражданина.
28 ноября 1974 года я был арестован вновь и после многомесячного следствия 26 сентября 1975 года приговорен Владимирским областным судом по прежней 70-й статье УК РСФСР к 8 годам лишения свободы. Теперь уже — за издание независимого православно-патриотического журнала "Вече". Мною было издано девять номеров, на каждом из которых я ставил свою фамилию и адрес. А когда в марте 1974 года мне пришлось объявить о закрытии журнала, КГБ по личному указанию Андропова возбудило уголовное дело. И чтобы подчеркнуть, что правда на моей стороне, я возобновил издание журнала, переменив лишь название — "Земля". Осенью того же 1974 года мне и моему помощнику П. М. Горячеву были присланы из-за границы приглашения. Мне — на выезд в Германию. Те, кто обо
мне хлопотал, знали, что по израильской визе я ни в каком случае не поеду. Петр Максимович выехал в Италию, хотя следствие по нашему делу было в разгаре, я категорически отказался от эмиграции. Чекисты ждали, что уеду и я. Я знал, что в случае моего отъезда в советской печати появится статья: что вот, дескать, какой липовый патриот и как он быстро смазал пятки жиром. А ведь его, разумеется, и сажать не собирались...
Нет, я решил: пусть будет суд, пусть они опозорят себя расправой по чисто идеологическим мотивам, пусть проявят свое русофобское и богоборческое нутро, ибо никакого криминала, даже по их понятиям, в моем журнале не было. Было Православие, славянофильство, Хомяков, Киреевский, охрана природы, охрана памятников... И за все это редактор получает восемь лет! При Ельцине убийцам давали меньше...
5 января 1976 года меня вывезли из Владимирской тюрьмы, где я сидел, пока шло следствие, и направили отбывать срок в Мордовии. Помню, в полночь этап с большой группой блатных прибыл в Горьковскую тюрьму. Дежурный офицер выкликает: "Рецидивисты есть?" — "Есть". Несколько человек, признанных по суду рецидивистами, повели в отдельную камеру. Мне Владимирский областной суд сделал поблажку: рецидивистом не признал. "Малолетки есть?" Нашлись и малолетки, их тоже направили в свою камеру. "Туберкулезники есть?" И тубиков отвели. "Сифилитики есть?" Нашлись и такие. Наконец, нас осталось двое.
"А вы по какой статье?" — спросил старшой. Своим опытным глазом он понял, что я не вор. "Статья 70-я, политическая". — "А, гос!" (офицер при мне стесняется называть меня полностью: "госпреступник" или "государственный преступник"; он дипломатично говорит только "гос"). "Это гос, отведите его в отдельную камеру!" Правда, ненадолго мне подкинули оставшегося второго спутника — шофера, осужденного за наезд, но потом и ему нашлась камера. Здесь, в Горьком, я пробыл несколько дней до следующего этапа в Потьму.
В Потьме — пересыльная тюрьма. В лагере есть такое выражение: "Смотри, чтобы не было разговоров на пересылке!" Это означает следующее: в зоне всякого рода критика одного зэка в адрес другого легко перерастает в спор, в склоку, а то и в драку. Поэтому при совместном проживании все попридерживают язык, стараются по возможности не задевать друг друга. А вот когда попадают на пересылку — люди расстаются, языки развязываются, начинают упрекать тех, кто остался в зоне, во всяких грехах и упущениях, срывать на оставшихся досаду. Поэтому при любом непростом обороте дела, когда легко исказить истину, предупреждают: "Чтобы не было разговоров на пересылке!", то есть чтобы потом ты не говорил обратное.
16 января 1976 года я прибыл в ИГУ ЖХ 385/19. Сидело там человек 300—400, в двух больших бараках, один из которых был двухэтажным. Мне достался второй этаж: ходить в туалет на улицу было целым большим путешествием. Посередине
зоны — клуб-столовая. Поодаль — пустой нежилой руинированный и заколоченный досками барак. При зоне, конечно, штрафной изолятор. Обо мне слышали. Встретил я и старых знакомых, тех, кто все эти шесть лет, пока я был на свободе, тянул лямку.
В первый же вечер старожилы мне поставили чай. Один новый зэк рассказывал, как он остался было в Америке, но его выманил задушевными разговорами и клятвами сотрудник советского посольства Воронцов. Позже, при демократии, этот Воронцов был послом в Индии и важной персоной вообще.
Дней через десять после моего прибытия освобождался рижанин Федор Коровин, с которым я передал письма ("ксивы") на волю. Встретил здесь "тяжеловеса" с 25-летним сроком Юрия Храмцова, а также бандеровца, того самого, который удачно сбежал в Явасе. Здесь сидел и другой "тяжеловес" — Калинин, сын истинно-православной церкви. Я читал его приговор: летом 1958 года христианина осудили по статье 58-10 (та же "контрреволюционная пропаганда") на 25 лет за то, что кому-то посоветовал "не идти на выборы". Кому-то — "не вступать в колхоз". Тот же "криминал", что и у сидельцев религиозной зоны ЖХ 385/7-1 в Сосновке. Калинин меня поражал своим молитвенным подвигом. Бывало, по нужде встанешь часа в четыре, проходишь мимо каптерки, идя на улицу, а Калинин уже стоит на коленях перед иконой и молится. То есть за два часа до подъема вставал для молитвы!
Каждый день. И при этом всегда выполнял производственную норму. Был он из кубанских казаков, из семьи раскулаченных переселенцев. Их пихнули в товарный поезд и скинули где-то за Уралом: вот вам пустое жизненное пространство! Ни кола, ни двора, и живи, как хочешь! Эксперимент в духе Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона, Маркса, Энгельса и зверенышей из пломбированного вагона.
На 19-м была такая особенность: сразу после подъема — хождение вдоль запретки под музыку. В ГУЛАГе, или теперь уже ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений), появился строгий приказ: обязательная утренняя физзарядка во всех зонах. Но поскольку политический контингент в основном состоял из пожилых (участники войны с той стороны фронта по-прежнему составляли большинство), то физзарядку нам заменили ходьбой. В 6.00 вскакиваешь, быстро-быстро застилаешь койку и, не успев помыться (это после), мчишься на улицу. В мороз, в снег, в любую погоду — топ-топ-топ, и громкая музыка! Было, конечно, что-то унизительное в этом ритуале.
Меня направили на работу в раскройный цех. В лагере была фабрика по изготовлению футляров для часов. Наши футляры затем шли в Пензу, на часовой завод. Раскройный цех являлся первым звеном производственного цикла: сюда поступали бревна, которые мы раскраивали на доски. Большие тяжелые доски укладывали под пилу, то есть торцевали их и затем обрабатывали дальше, с боков. От нас пиломатериал поступал в сушилку,
оттуда — к деревообрабатывающим станкам. В раскройном было тяжело физически, но норма не давила, дышать сосной к тому же было приятно.
Мне рассказали, что в этом цехе за несколько дней до меня работал теперь уже освободившийся зэк-музыкант. Человек этот сызмальства мечтал удрать на Запад, используя гастрольную поездку. Эти гастроли он ждал много лет, ради этого вступил в КПСС, женился (холостяков обычно в зарубежную поездку не пускали) и вообще играл ура-советского человека. Дождался: их оркестр оказался в Мексике. Там он подбивает для компании другого музыканта. Тот соглашается и они ломятся "в убежище".
Янки были всегда рады любому антисоветчику. Их перевозят в США. Там "борцы с коммунизмом" просят американцев устроить их в престижный оркестр. Те говорят, что у них нет власти влиять на руководство музыкальных групп: "Начните сначала играть в ресторане. Талант проявится, продвинетесь дальше!" — "Как, разве мы для этого бросили СССР, чтобы играть в ресторане?!" Через неделю наши музыканты являются в советское посольство в Вашингтоне и просят, чтобы родина их простила. Они возвращаются в Ленинград, клеймят по телевидению американский образ жизни, безработицу (которую, правда, за неделю они не успели увидеть). И за то, что они хорошо поработали на ниве контрпропаганды, им дали наименьшие срока — что-то около 5—6 лет (учитывая раскаяние и т. д.) И вот теперь меломаны
отсидели срока за измену родине. Забегая вперед, скажу, что вскоре после освобождения они легально покинули СССР по израильской визе.
Я оставляю за скобками свое отношение к беглецам, но спрашивается: зачем было сидеть 5 или 6 лет, чтобы потом снова осуществить задуманное?
Слишком часто приходилось встречать людей, совершенно беззаботных к своей судьбе, к жизни, которая дается один раз. Я не говорю за себя, за других политических в точном смысле этого слова. Мы боролись за идею и сидели, на наш взгляд, не напрасно. Но все эти многочисленные беглецы, перебежчики, алкавшие лучшей жизни, — как легко и беспечно относились они к Богом данному бытию!
Впрочем, еще великий Достоевский открыл один из законов человеческой природы: самое дорогое и важное для человека — свое собственное хотение, свой, хотя бы и дикий, каприз. Дайте ему "по своей глупой воле пожить".
Колоритной личностью на 19-й зоне был Александр Александрович Болонкин, ученый технарь, кандидат каких-то негуманитарных наук. Издавал самиздатский сборник, совместно с напарником. Тот после ареста дал подробные показания. Болонкин упирался. Наконец, чекисты уговорили его так: они обещали дать ему письменную гарантию в том, что в случае "чистосердечных показаний" на следствии он не получит срок, а будет выпущен на волю. Болонкин, привыкший, как ученый,
к формальностям, получил обещанную бумагу и понес ее в камеру. Однако надзиратель не разрешил держать документ (печать, подпись) в камере и велел положить его в вещи. Дело в том, что при аресте и доставке задержанного в тюрьму забирают все, так сказать, ненужные в камере вещи и оставляют их на складе. Туда-то и повели Болонкина. Александр Александрович упаковал письменную гарантию КГБ как можно глубже в свой чемодан, куда-то сунул, замаскировал и все это хорошо перевязал. "Гарантия" в вещах — Болонкин стал давать о себе показания! Их-то и недоставало следователям для оформления обвинительного заключения.
Суд приговорил ученого, кажется, к 6 годам лагеря и 3 годам ссылки. Осужденный, естественно, был потрясен обманом. Когда его дернули на этап, чтобы вести в суд, он получил вещи, все перерыл: письменная гарантия КГБ исчезла. Все остальное было на месте, не было лишь этой бумаги. Болонкин прибыл в зону вне себя от ярости. Весь лагерный срок он бунтовал. Протестовал по любому поводу. Уж я считался "отрицаловкой", но он меня переплюнул. Почти не выходил из ШИЗО. Кажется, он принципиально отказался от работы (от "принудительного труда"). А за это — штрафной изолятор обеспечен. Но мало того, он еще следил, как разведчик, за поведением чекистов в зоне. Дело в том, что в некоторых цехах заключенные мастерили разного рода сувениры. Например, приклеивали репродукцию, скажем, Крамского или Васнецова,
на дощечку или фанеру. Покрывали лаком, все это тщательно обрабатывали, и получалась красивая вещь. Чекисты в свободное от своих прямых обязанностей время договаривались с бандеровцами и власовцами об изготовлении сувенира. Платили пачкой чая или говорили "спасибо". Иным "старикам" хватало и этого, зато, мол, хорошее отношение и можно не волноваться, что добавят срок. Так вот, наш Болонкин выслеживал этих мелких расхитителей общенародной собственности и писал на них заявления в прокуратуру. Конечно, никаких юридических последствий быть не могло, но нервы чекистам он портил.
Когда его перевезли в Бурятию отбывать ссылку, сотрудники могучей корпорации ему отомстили. Он ремонтировал там телевизоры на государственной работе и дома — частным лицам. Использовал, естественно, проволочки и железяки из все того же "фонда общенародной собственности". Это было отслежено, и он получил новый срок за то самое, в чем обвинял чекистов.
В заключение я хочу отметить принципиальность и гражданское мужество А. Болонкина, который, переехав в США и создав там правозащитную организацию, в 1993 году от лица этой организации публично осудил Ельцина за разгон и расстрел парламента. Он пошел против течения, наперекор позорному молчанию или даже улюлюканью многих наших правозащитников и большинства политиков Запада, плюнувших в собственную идею. Есть вещи, на которых человек проверяется,
и отношение к событиям осени 1993 года в Москве — лакмусовая бумажка.
Мир ощущений заключенного, севшего повторно, заметно отличается от психологии первопроходца: все заранее известно, все заранее знаешь, ко всему привык. Когда тебя везут в зону и ты слышишь за стеной своего "купе", своей клетки, говор блатных, становится тошно. Один и тот же монотонный мат, одна и та же феня (жаргон), одни и те же, как бы шокирующие нормальное общество выражения. "Все это было, было, было..."
Банально, серо и скучно. В уголовном мире так называемой романтики значительно меньше, чем ему приписывают. Да, есть единицы, фанатики "воровской идеи", а в большинстве — мещанство и меркантильность, только лишь сопряженные с риском. Но и риск здесь не вполне осознанный: как ребенок не осознает высоты с балкона 10-го этажа. Шпана — это мотыльки-однодневки, живут одним днем. Видят перед собой чемодан или хилое существо с сумкой. ВСЕ! Больше ни о чем не думают. Жизнь для них — это только данная минута, данный день. Ты появляешься среди них, ты лично никому не нужен, их интересуют твои шмотки, твоя обувь, твои вещи. А если узнают, что ты с образованием, то ты интересен как составитель жалоб, адвокат.
Однажды на пересылке в Ярославле мне пришлось наблюдать блатную кодлу числом до пятидесяти в одном отстойнике. Это такая большая камера, приемник, откуда потом зэков распределяют по местам.
Я вглядывался в их лица: сплошная серость, мелкота, что-то от бомжей. И среди пятидесяти физиономий увидел лишь одну действительно интересную. Возможно, бандит, крупный вор. Но, по крайней мере, был виден ум, воля, решительность и какая-то внутренняя подтянутость (ведь большинство уголовников — расстегай, расхляб, атрофия личности, ветром подбитые).
В 70-е годы в системе исправительно-трудовых лагерей появилось новшество: "локалки". Вся зона разбивается на отдельные бараки, каждый барак огорожен колючей проволокой от других. За перелезание этой проволоки не убьют, но накажут. В политлагерях Мордовии локалки как таковые не ввели, но больших зон по 2000 человек, подобно 11-й или 7-й, не стало. Весь второй срок я отбыл только в двух местах: на 19-й зоне (300—400 человек, потом стало еще меньше, многих увезли в Пермскую область) и на "тройке" в Барашево (там вообще было смехотворно мало — 80, а порой даже чуть ли не 30 человек). И получалась своего рода локалка: длинный барак с казармой, штабом, производственным цехом и столовой и отдельно — баня с котельной. Все это довольно тесно огорожено. Вот и гуляй на крошечном пятачке!
При малом пространстве и малолюдстве мы все были на виду, под колпаком МВД и КГБ. Не то что прежде, в 60-е годы, когда 7-й или 11-й представляли собой целый поселок, и зэк как бы терялся в этом поселке. А теперь — все прозрачно, словно ты в банке и на тебя смотрят сверху. Но даже
и тут чекисты умудрялись использовать звукозаписывающую технику.
Украинский поэт Василий Стус, например, обнаружил в своем бушлате проволочки, и когда, разговаривая с Черноволом, стал ковырять их, набежали менты, наорали, отобрали на время бушлат.
Другая особенность моего второго срока — политическая напряженность, почти непрерывная конфронтация с властями, забастовки, голодовки, протесты, заявления... Всего этого в первый срок в зоне почти не было. Когда в 1968 году я освобождался из 11-го, до нас доходили вести о первых голодовках на другой зоне, кажется, на 17-й. А теперь я сам попал в эпицентр сопротивления.