ИСТОРИЯ ЭТОЙ КНИГИ

 

1926 год. Рига — столица Латвии. Каждый день на Ригу-товарную, к складам Совторгфлота, тянутся безработные. Там по утрам формируются команды грузчиков.

Счастливчики, попавшие в команду, тут же уходят работать. Остальные ждут до обеда — мало ли, вдруг подадут еще вагоны на разгрузку или понадобится подавать товары со склада на пароход в порту.

В плохую погоду ютились, ожидая, в будке за складами, в хорошую грелись на солнышке. Молодые держались вместе, знакомились, рассказывали друг другу кусочки жизни своей. Там я и встретил Волдиса (по-русски — Володю) — Вольдемара Оттовича Индзерса.

В тот год я только что приехал из Салдуса — небольшого городка в Курляндии. За плечами у меня было пять лет работы в подполье, а вот столичная жизнь была в диковинку.

Волдис тоже приехал из провинции, только с другого конца Латвии — из Алуксне. Он немного моложе меня (мне было 23), но в Риге жил уже несколько лет, освоился, жизненным опытом был побогаче.

Высокий, худощавый, с длинным орлиным носом, очень подвижный, Волдис отличался еще и тем, что умел хорошо рассказывать. Он быстро увлекался самыми неожиданными идеями и выдумывал самые фантастические способы их осуществления.

Скоро мы крепко подружились. В 1927 году оба были призваны на военную службу и нам удалось попасть в один полк, потом в инструкторскую роту.

После военной службы, вернувшись в Ригу, решили вдвоем снять комнату. Жили вместе больше года — потом из-за чрезмерного внимания шпиков охранки пришлось поселиться отдельно.

Оба работали в Культурном обществе трудящихся, которое было создано после разгрома левых профсоюзов в августе 1928 года. За эту работу нас вместе с другими активистами предали суду и вместе судили,

И подпольная партийная ячейка у нас была одна. Вместе ходили распространять прокламации, вместе клеили левые лозунги и плакаты во время предвыборной кампании.

Волдис любил говорить:

— Не могу без тебя. Мой характер такой, что мне некогда обдумывать свои поступки, всегда действую по интуиции,

 

потом раздумываю. Ты наоборот — сначала долго думаешь, а потом только действуешь.

В 1930 году мы оба эмигрировали в СССР — в Союз, как мы тогда говорили. Партия дала нам возможность поучиться. Однако в Союзе наши пути разошлись. Я остался в Москве, а Волдис попал в Ташкент.

Писем друг другу почти не писали. Изредка Волдис приезжал в Москву, и тогда мы говорили без конца.

В 1937 году судьба разделила нас на долгие годы. Я уехал в начале года в Испанию, а Волдис — в конце — был арестован на основании ложных обвинений.

Целое десятилетие мы не знали друг о друге ничего. И вдруг в 1947 году Волдис вернулся в Ригу — не реабилитированный, а только как преступник, отсидевший свой срок. Он начал работать в Алуксне, своем родном районе, школьным инспектором. Однако в 1949 году Волдис был снова арестован и выслан в Сибирь. Оттуда он вернулся только спустя пять лет тяжело больным. Летом 1962 года Волдис умер.

В последние годы его жизни мы встречались опять часто. Волдис жил одиноко в маленькой квартирке в новых домах в Агенскалнских соснах за Даугавой. Мы вместе вспоминали прошлое, вели разговоры и о настоящем, и о будущем.

Иногда он рассказывал о годах в заключении, о встреченных там людях, о разных случаях. Эти рассказы потом долго не шли у меня из головы. Волдис остался до конца жизни рассказчиком незаурядным. Каждую сцену я видел будто своими глазами, каждого человека — как живого.

Я стал, приходя домой, записывать эти рассказы — еще не сознавая толком, зачем я это делаю. Одно казалось ясным: и мы, и дети наши должны знать всё о культе личности, чтобы он никогда не повторился.

Потом я признался Волдису в том, что делал. И он стал рассказывать уже прямо для записи. Помог разместить по месту и времени то, о чем говорил раньше.

Примерно половину рукописи я успел ему прочесть, и он сделал свои замечания.

Весной 1962 года ему стало хуже, пришлось переселиться в санаторий. Я часто навещал его, но уже не для работы: утомлять его было нельзя.

Вот так родилась книга. В ней только факты, как их рассказывал Волдис. Все упомянутые в ней люди и события — исторические. Только в редких случаях он не помнил имен — тогда мы просто ставили какое-нибудь выдуманное.

В книге не описываются геройские поступки. Это рассказ о жизни простого рабочего парня из Риги, который всю жизнь оставался верен однажды избранному пути.

 

Рудольф Лацис. Рига, 1967

 

Волдис не оставил наследников. Его жена умерла от голода в Ташкенте во время войны, завести детей они не успели. Сорок лет эта рукопись хранилась в нашей семье. Мой отец Рудольф Иванович Лацис умер девятью годами позже своего друга. Он очень хотел издать книгу Волдиса, но хрущевская оттепель оборвалась как раз тогда, когда закончилась работа над рукописью, а потом никаких цензурных возможностей для таких изданий не осталось. В середине шестидесятых годов у меня установилось постоянное общение с редакцией «Нового мира» Твардовского, где я стал регулярно печататься. В ту пору это было едва ли не единственное место в стране, где вкус к подобным произведениям сохранялся. На всякий случай я принес рукопись Волдиса в «Новый мир», хотя понимал, что опубликовать ее журнал не сможет при всем желании. Как-то случайно, чуть ли не по чьей-то ошибке она была передана на чтение Сацу, о чем я и мечтать не смел. Сац, в молодости работавший секретарем Луначарского, считался «серым кардиналом» в окружении Твардовского и пользовался почетной ненавистью агитпроповцев со Старой площади, главлитовцев и литературных чиновников из Союза писателей. Прочитав, он написал внутреннюю рецензию на книгу, которая ободрила меня неожиданно высокими оценками работы.

Были и казусы. Среди недостатков стиля в начальной части книги Сац отметил рубленые газетные фразы — это моя личная «заслуга». Волдис с отцом общались по-латышски, первая запись была сделана по-латышски, потом отец сам перевел ее на русский. Но по-русски он говорил не без ошибок, поэтому попросил меня отредактировать. К тому времени я не только окончил факультет журналистики, но и успел несколько лет поработать в газетах, считал себя профессионалом и поначалу решил не ограничиваться исправлением ошибок, самонадеянно вознамерившись улучшить и литературный стиль записи. Ни одной книги я к тому времени еще не успел написать, и разницу между газетным и книжным писанием, между газетным и книжным чтением, разницу в самом темпе восприятия текста газетного и книжного еще не успел ощутить и понять. К счастью, у меня просто не хватило времени на серьезную переработку: испортив не более четверти текста, я затем ограничился исполнением прямого пожелания отца: исправлением ошибок.

Еще одной неожиданностью стало для меня то, что Сац, оказывается, знал о ташкентском докторе Войно-Ясенецком. В моих глазах его история была единственным в книге эпизодом, который вызывал сомнения в своей достоверности, и я подумывал, не стоит ли его вымарать.

Рецензия заканчивалась словами о том, что книгу сейчас издать невозможно, но надо как-то закрепить ее за «Новым

 

миром» до лучших времен. По этому поводу я мог только вздохнуть: закрепить рукопись за «Новым миром» было легче легкого, мне просто некуда больше было с ней обращаться.

Несколько лет спустя случились приключения уже с моей собственной рукописью, которую изымали сотрудники КГБ — не без последствий для моей дальнейшей работы. Испытав внимание этой организации, оставалось только запрятать рукопись Волдиса как можно дальше.

С приходом перестройки и горбачевской гласности цензурные препоны отпали, но возникла другая проблема. В журналы и издательства хлынул поток потаенной литературы. Книжный рынок был явно переполнен ею, включая и некоторое число произведений, с которыми трудно было выдержать конкуренцию мемуарам простого парня из Алуксне. Постепенно поток этот иссяк, и вместе с тем появилось издательство, занимающееся специально публикацией именно таких книг, как воспоминания Вольдемара Индзерса. Я подумал, что наконец 'пришло время исполнить свой долг перед поколением отцов, переживших всё это, и перед поколениями детей и внуков, которым необходимо об этом знать.

Перечитав рукопись, я убедился, что сорок лет «вылеживания» не прошли для нее бесследно. С тех пор, когда она была написана, мы пережили крах «оттепели», разгром «социализма с человеческим лицом», неудачу перестройки и гласности, мучительные пороги либеральных реформ. А книга осталась в давно забытой эпохе «восстановления ленинских норм». По тем временам это был предел допустимого для подцензурных публикаций. Конечно, сегодня и рассказчик, и записывавший воспоминания мой отец посмотрели бы на минувшее иначе. Но без участия создателей книги можно только вымарать высказывания, не соответствующие современным представлениям. Я не стал этого делать: книга предлагается читателю такой, какой была написана в начале шестидесятых.

 

Отто Лацис. Москва, 2002