«СИНЯЯ БЛУЗА»

 

Шел к концу 1926 год. Работы что-то было мало. В поисках заработка всё чаще заглядываю на Ригу-товарную к складам «Совторгфлота» или в торговый порт. Два, от силы три дня в неделю грузим пароходы или разгружаем вагоны. Но приходить надо каждый день — заранее никто не может сказать, где какая будет работа.

С «Совторгфлотом» левый профсоюз транспортных рабочих имеет коллективный договор. Профсоюзные уполномоченные, получив от представителя «Совторгфлота» наряды, комплектуют команды по пять-десять человек. Счастливчики работают, остальные ждут еще до обеда и только тогда расходятся до следующего утра.

В ожидании работы идут разговоры и споры, заводятся новые знакомства. Так осенью 1926 года я познакомился с коммунистом Рудисом Вилксом, потом Лацисом. Это знакомство перерастает после в крепкую дружбу на всю жизнь.

Членом партии я тогда еще не был, но выполнял разные партийные поручения. Кроме того, я начал действовать на новом поприще, и мои новые дела уже никак несовместимы с теми заданиями, какие имеются у Ирмы. Петя куда-то уехал.

У меня появилась мысль создать рабочий театр без всяких декораций, грима и костюмов. Такой театр должен выступать с номерами на злобу дня в любом месте, в любых условиях, без подготовки и заранее объявленной программы. Такой театр нам был нужен потому, что мы не имели ни своих помещений, ни денег.

Так мы, молодежная группа — человек пятнадцать-двадцать — создаем агиттеатр «Синяя блуза». Все мы всегда в синих рабочих блузах. В них и выступаем с коллективной декламацией и диалогами, выполняя при этом гимнастические или спортивные номера. Репертуар тоже часто готовим сами. Пополнять репертуар нам часто помогают мой новый друг Рудис Вилке и другие. Скоро наша «Синяя блуза» становит-

 

ся очень популярной. Мы выступаем на рабочих собраниях, митингах, праздниках, разъезжая по всей Латвии. Хотя работы мало, свободного времени тоже почти не остается: всё забирает «Синяя блуза».

В феврале 1927 года меня призывают в армию. Одновременно призываются Рудис, Приедниекс, Засс и другие.

Вечером у Приедниекса прощальный вечер. Собралась наша молодежь «Центрушки». Есть и представители старшего поколения. Произносятся речи. Барбаре, транспортный рабочий, бывший красный стрелок, говорит:

— Мальчики, учитесь стрелять и научитесь хорошо стре лять, чтобы время не пропало даром. Стрелять придется, без этого не обойтись, только знать надо будет, в какую сторону стрелять. Так что не забудьте подумать об этом.

В назначенный день являемся на призывной пункт. Очень хотелось как-то устроиться всем вместе, но как это сделать? И где лучше? Знаем, в Риге нас не оставят. В столичный гарнизон обычно присылают пополнение с периферии. В Даугав-пилс или в Лиепаю очень не хочется. Там большие гарнизоны и каждый вечно на виду, никакой свободы. Хорошо бы в седьмой Сигулдский полк. Он расквартирован в моих родных местах: в Алуксне, Вецгулбене и в селении Лиепна.

Вдруг проходит какой-то сержант и спрашивает:

— Ну, ребята, есть желающие в седьмой Сигулдский в Алуксне?

— Есть! — говорю. — Запиши нас. Так мы все попадаем, куда хотели.

Но нас скоро опять разделяют. Приедниекса и Засса оставляют в Вецгулбене, а нас троих определяют в инструкторскую роту в Алуксне. После окончания инструкторской роты меня в чине капрала направляют командиром группы в Вецгулбене. Рудиса, как окончившего среднюю школу, направляют на шесть месяцев на курсы заместителей офицеров в Ригу.

В буржуазной Латвии в пехотных частях срок военной службы был пятнадцать и восемнадцать месяцев. После пятнадцати месяцев тянули жребий, и одни демобилизовывались, другие оставались еще на три месяца. Мы с Приедниексом вытянули счастливый жребий, но Рудис, вернувшись

 

с курсов и получив назначение в седьмую роту, остался еще на три месяца.

Весной 1928 года возобновляю работу в «Синей блузе». Поселяюсь в Риге у Приедниекса, который живет с отцом в небольшой двухкомнатной квартире недалеко от Воздушного моста.

Помещения Рижского центрального бюро профсоюзов в то время находились на улице Аку. Но наши репетиции часто шли прямо под открытым небом в Бикерниекских соснах или в каком-нибудь другом месте. Готовимся к празднику труда — ежегодному традиционному празднику левых рабочих организаций Риги.

Мне в это время удается посмотреть труппу агиттеатра «Синяя блуза» из Советского Союза, которая гостит в Риге. Я восхищен легкостью, быстротой и смелостью их действий. Кое-что из виденного мы пытались перенять.

Как-то я сам подготовил номер для нашего репертуара, но боюсь и стесняюсь сознаться в своем авторстве. Забракуют да еще высмеют, куда тогда денусь? Передавая номер труппе, сказал, что вчера получил его от кого-то с улицы Аку.

— Ну, знаешь, это совсем другое дело. Не то, что наши беспомощные попытки, — дает свою оценку одна из наших активисток. И другие отзываются положительно. Однако я и тогда не признаюсь. Номер так и поступает в наше производство как полученный от «товарища с улицы Аку». Однако моя уверенность в себе сильно возросла.

На празднике труда летом 1928 года «Синяя блуза» опять заняла видное место в нашей агитации.

Однажды меня отозвала в сторону Милда Погиня, одна из вожаков нашей молодежи в «Петрушке»:

— Слушай, Инка, ты не хочешь поехать в Москву на спартакиаду?

— Так что я там буду делать? Тоже нашла спортсмена.

Я отвечаю нарочито ворчливо, потому что считаю глупыми такие шутки.

— Это ничего, что ты не спортсмен, ты там посмотришь московские театры, будут новые впечатления, которые сможешь использовать для «Синей блузы».

 

— Не дразни, Милдук, ты же сама должна понять, что это несерьезно, если бы даже я очень хотел. У меня и денег нет. У меня даже штанов нет, вот кроме этих, почти дырявых. Кроме них и этой заношенной синей блузы, у меня вообще ничего больше нет.

— Деньги и штаны достанем. Значит, договорились, поедешь?

— Ну если ты говоришь серьезно и если не надо ни денег, ни штанов, так что за вопрос?

Милда постарше нас, всегда очень серьезная. Она врач, жена нашего всеми любимого художника Калиса. Очень сердечная, ее любит вся молодежь «Центрушки».

До отъезда остались недели две. Я начинаю серьезно готовиться. Оказывается, денег действительно никаких не надо. Брюки мне одолжил кто-то из наших «Трудовых студентов», а новые синие блузы нам всем, участникам экскурсии, заказали за счет профсоюза.

В министерстве внутренних дел получаем заграничные паспорта. Потом каждый со своим паспортом должен явиться в посольство СССР за получением въездной визы.

Последние три ночи перед отъездом не ночуем дома. Репрессии против левых рабочих нарастают. Боимся, как бы полиция перед отъездом не задержала нас, тогда всё пропало.

Наконец день отъезда. Мы уже в вагонах. Из нашей молодежи едут, кроме меня, Приедниекс Антон, Буллис Арвид, Судмалис Эмиле, Погиня Милда, Зелика Поля. В делегацию входят и «сисени»: два велосипедиста и два боксера. Арвид Буллис — официальный руководитель нашей левой молодежной группы. А настоящий руководитель — Милда Погиня.

Пока едем по территории Латвии, ведем себя очень тихо. Мне как-то не верится, что так просто, без всяких осложнений переедем границу. На границе у всех тщательно проверяют багаж, но у нас спрашивают только паспорта: багажа у нас нет.

Проехав границу, жадно смотрим в окна. Хотим увидеть что-то особенное, отличающее страну социализма. Но поля еще разделены на узкие полоски. Только изредка

 

удается увидеть большие массивы посевов. Тогда все один за другим радуемся, как дети:

— Вот коммуна!

— Смотри, колхоз!

Становимся смелее, разговариваем в полный голос. Тут можно смело петь любую из наших революционных песен, за что в Риге грозит арест, тюрьма.

Великие Луки — первая крупная станция за границей, где наш поезд останавливается. Как только вагоны остановились, начинает громко играть духовой оркестр. Бросаемся к окнам, хотим увидеть, кого там встречают.

Перрон полон народу. Оркестр кончил играть. Кто-то начинает говорить и приветствует... нас, представителей трудящихся капиталистических стран, едущих на спартакиаду в Москву.

— Да здравствуют наши друзья!

— Урра! — прокатывается по всему перрону.

Милда Погиня, стоя в дверях вагона, говорит короткую ответную речь. Потом опять слышится мощное «ура» вдоль всего поезда.

Когда поезд опять поехал, я долго молчал и никак не мог прийти в себя. Не понимаю, чем мы заслужили такое внимание. Однако все мы приятно взволнованы.

В Москву прибываем в шесть утра. Нас встречают шефы латвийской делегации — представители профсоюза почтовых работников. В легковых машинах нас отвозят в третий Дом советов на Садово-Каретной.

Мужчин всех размещают в огромном зале, где уже находится футбольная команда Уругвая. Девочки помещаются в большой комнате вместе с немками. Я скоро познакомился с немецкой девочкой, активисткой Ротфронта, с которой потом некоторое время даже переписывался.

Много забот было во время еды. Стол накрыт очень богато, но мы не умеем вести себя у такого стола. Всегда сначала долго сидим и наблюдаем за другими, которые начинают первыми.

Никогда до того не ел я черную икру. Посмотрел на других и попробовал. Не понравилось. Не один я был

 

таким невеждой. Из нашей группы никому икра не понравилась. Но зато один из «сисеней» оказался образованным, он с наслаждением уничтожил не только свою, но и нашу долю.

Однако на пользу ему это не пошло. На ринге все его победили, и он становится «позором» нашей делегации, объектом бесчисленных насмешек. «Сисени» —велосипедисты имеют больший успех и часто завоевывают хорошие места.

Через несколько дней замечаем, что наши «сисени» промышляют продажей свитеров и других привезенных вещей, продают даже свои велосипеды. Наши отношения становятся совсем холодными. Скоро мы вообще прекращаем все связи и никуда с ними не ходим.

После долгих лет разлуки встречаю в Москве своего старшего брата Арнольда Индзерса. Он командир Красной Армии, учится в академии имени Фрунзе. В один из вечеров он приглашает в академию всю нашу группу (кроме «сисеней»). К моему большому удивлению, там нас встречает большая группа командиров Красной Армии, которые говорят по-латышски.

На собрании слушателей академии в тот вечер видим Ворошилова. После собрания особый успех там имели наши девочки. Потом по вечерам командиры-латыши зачастили к нам в третий Дом советов. Арнольд в эти дни меня всячески баловал, снабжал карманными деньгами, дарил сувениры.

Наши шефы — профсоюз почтовых работников — приглашают нас на свой вечер. Не знаю почему, но на все мероприятия мы приходили с опозданием. Так было и в тот вечер. Когда входим в зал, уже темно, спектакль начался. Бросаемся к кассе, хотим купить билеты, но встречающие говорят, что для нас всех билеты уже куплены. Тихонько заходим, но не успеваем сесть, как из зала раздается:

— Свет! Дайте свет!

Зажигается свет. Актеры прекращают игру. Все аплодируют, приветствуют нас.

— Гостей на сцену! — снова крик.

Идём на сцену. Нам аплодируют и зрители в зале, и актеры на сцене.

 

После короткой приветственной речи и ответа нашей Мидды свет гаснет. Актеры начинают спектакль сначала.

После спектакля знакомство, товарищеский ужин. У стола мы спели несколько революционных песен по-латышски и по-русски. Это вызывает восторг. Среди почтовых работников много латышей, они подходят к нам.

После вечера, который состоялся в старом почтамте у Мясницких ворот, большая группа молодежи провожает нас до нашего дома на Садовой-Каретной. Уже за полночь. Но на Садовой громко звучат революционные песни на русском и на латышском языках.

Днем нам показывают заводы и музеи. На заводе «Серп и Молот» пожилой инженер в дореволюционной форме инженера с фуражкой восхищенно рассказывает о предстоящей реконструкции. Рабочие тоже то и дело заводят разговор о будущем. Все будто опьяненные грядущей индустриализацией. То же самое и на радиозаводе, и везде, где мы побывали.

Однажды поехали в Звенигород посмотреть дома отдыха трудящихся. Опять, как всегда, опоздали. В Звенигороде наши встречающие уже разошлись. Пока они собираются снова, откуда-то появился мужик в красной рубахе и в сапогах — настоящий кулак с картинки. Он толкует, что с колхозами и с коммунами всё равно в России ничего не выйдет. Начинаем с ним спорить. Нашим встречающим неудобно, что тут нашелся такой агитатор, который взял в руки инициативу. Но, прислушавшись, как мы с ним справляемся, они успокаиваются и очень довольны своими гостями.

Погостив неделю с лишним в Москве, едем в Ярославль. Туда же направляются и делегации из Швеции, Финляндии и Эстонии. Занимаем целый вагон в поезде.

Для каждой делегации свой переводчик. У нас — комсомолец Миша. Но он только начинает учиться у нас говорить по-латышски, а мы все говорим по-русски свободно.

В Ярославле на вокзале нас опять встречают духовой оркестр и толпа народу. Представители делегаций отвечают каждый на своем родном языке, потом переводчик переводит. Становится скучно. Последней должна выступать наша Мил-

 

да. Она говорит по-русски. Ее встречают с восхищением:

— Наша, совсем как наша.

Когда Милда заканчивает свою краткую речь, раздается мощное «ура».

Осматриваем город. Нам рассказывают об истории революционного движения, об эсеровском мятеже в 1918 году, показывают места событий. Тут я узнаю о роли латышских стрелков в подавлении мятежа. Здесь в те дни погиб выдающийся вожак латышских стрелков комиссар Нахимсон.

Вечером товарищеский ужин. Стол накрыт разной снедью, из которой многое я первый раз вижу. Бутылки шампанского — много раз слышал название этого вина, но никогда его не пил. Ну вот, думаю, наконец-то попробую, что такое шампанское.

Когда начался ужин, представитель финской делегации поднимается и говорит:

— Так как наш народ алкогольных напитков не употребляет, то, надеюсь, вы не обидитесь, если мы будем пить только лимонад.

Я ни разу не слыхал, что финны трезвенники. Потом оказалось, что финн придумал такой прием, чтобы избежать возможных неприятных последствий ужина.

Однако тут же встает наш Арвид Буллис и говорит:

— Так как национальный напиток латышей пиво, то, я считаю, вы также не будете обижаться, если мы будем пить только пиво.

Никто ему не поручал ничего такого заявлять. Ни разу еще никто из наших не перепился. Когда он сел, я двинул его в бок:

— Балда, кто просил тебя выскакивать? Почему я не могу шампанского попробовать?

Оказывается, ему после выступления финна показалось, что вся делегация ради приличия должна выбрать какой-то один напиток. Так и не удалось мне в тот вечер попробовать шампанского.

Эмиль Судмалис тоже задумал соригинальничать. Позвал официанта, заявил, что он вегетарианец, и попросил, чтобы ему подали что-нибудь вегетарианское. Мы все едим, а Эмиль

 

ждет. Долго ему ничего не приносят. Наконец подали картошку со сметаной. После этого случая Эмиль больше нигде вегетарианского не спрашивал.

От Ярославля наш вагон прицепляют к поезду на Ленинград. Ходим опять по заводам и музеям. Незабываемое впечатление от Эрмитажа.

Газеты сообщают о событиях в Риге 22 августа, о рабочих демонстрациях, уличных столкновениях, забастовках, арестах в связи с закрытием в Латвии всех левых профсоюзов. В связи с этим к нашей делегации проявляют особое внимание. Часто на предприятиях встречаем латышей, которые расспрашивают о жизни на родине.

В Ленинграде имеется латышский педагогический институт, латышский клуб. На одном из заводов латыши передают нам, что вечером в латышском клубе будет митинг протеста в связи с событиями 22 августа. Но наша делегация в полном составе официально идти туда не может. После возвращения в Латвию нам это может дорого стоить. Однако мы с Арвидом решаем пойти в клуб вдвоем, неофициально.

Небольшой зал переполнен. Один за другим выступают несколько ораторов. Все говорят о наступлении реакции в Латвии. Арвид, сердце которого полно революционного энтузиазма и неотвратимого желания выступить, наконец не может вытерпеть. Он хочет свободно выразить свою священную ненависть к классовому врагу — латвийской буржуазии. Тут ведь полиции нет, говори что хочешь. Он посылает в президиум записку, просит слова, подписавшись ради конспирации «товарищ, только что прибывший из Риги».

Я пытаюсь его отговорить. Говорю ему, что он не подготовился, напоминаю, что в школе он учился только два года. Хотя он очень любит выступать, но часто может сказать несуразицу. Однако уговоры напрасны.

Записку Арвида, вижу, в президиуме все рассматривают с большим интересом. Скоро председательствующий дает слово «товарищу, только что прибывшему из Риги».

Сначала Арвид говорит хорошо. Рассказывает о безработице в Риге, о нарастании репрессий против рабочих органи-

 

заций и собраний, приводит примеры этих репрессий. Потом рассказывает о предательстве социал-демократов и росте влияния левых рабочих организаций в массах. Но потом, чувствуя, что тут раздолье, он хочет в полной мере высказать свою злобу к власти буржуазии и заканчивает свое выступление примерно так:

— Товарищи, невзирая ни на какие репрессии, мы победим. И тогда мы всем буржуям распорем их толстые животы и растянем их жирные кишки по всей набережной Даугавы.

Арвид надеялся, что тут ему будут аплодировать, но все молчат. Очевидно, он и сам почувствовал, что хватил через край. Посмотрел на молчащий зал, опустил голову и важно пошел на место. Мне страшно стыдно за его грубость.

Когда он сел рядом со мной, не могу вытерпеть, начинаю его прорабатывать за болтовню. На нас начинают обращать внимание, и мы уходим.

На улице он сначала оправдывается, но, когда я ему напоминаю, что никто не аплодировал, он сдается:

— Да, получилось глупо.

Однако мы успокаиваем себя тем, что тут нас никто не знал. А у себя в группе мы тоже никому не скажем ни о неудачном выступлении, ни о том, что были в латышском клубе.

Из Ленинграда возвращаемся в Москву. Находимся в Советском Союзе уже почти месяц. У меня такое чувство, будто я всё время вижу какой-то прекрасный сон, но вот-вот проснусь и вернусь к действительности.

И вот возвращение в Ригу. На другой же день всю нашу группу экскурсантов арестовывают. Это мой первый арест, первое знакомство с охранкой. На допросе я с откровенным восхищением рассказываю о Москве, Ярославле, Ленинграде, о предприятиях и музеях, домах отдыха, великолепных встречах.

В охранке меня держали вместе с адвокатом Будкиным, который был арестован в связи с тряпочной аферой Зава, о котором в то время много писалось в «Яунакас зиняс». Будкину три раза в день приносят из ресторана еду

 

по особому заказу. Меня кормят бурдой. Думаю про себя — в буржуазном обществе даже с арестованными обращаются по-разному. С Будкиным ни в какие разговоры не вступаю. Будкин очень часто стучит в дверь: ему надо мыть руки. Раз, два его выпустили, но потом обругали и заявили, что чаще трех раз в день выпускать не будут. Вижу, он очень страдает. Мне становится жалко его. Я ему говорю, что руки можно помыть очень просто. Надо набрать воды в рот, а потом выливать маленькой струйкой, держа руки над парашей. Я с детства всегда так мыл руки, когда не было умывальника. За этот совет Будкин меня очень благодарил. На следующий день он меня вежливо спрашивает:

— Господин коммунист, вы разрешите мне богу помолиться?

— Пожалуйста, — говорю.

Потом поворачиваюсь к нему спиной и веду себя тихо, чтобы не мешать. Кончив мурлыкать, он становится со всем разговорчивым. Говорит, что до сих пор ни одного коммуниста не знал, но слышал страшные вещи. Никогда не подумал бы, что господин коммунист может быть на столько терпим и способен уважать чувства верующего. Из длинной адвокатской речи я заключаю, что политические понятия у этого интеллигента до смешного ограничены. Слушаю его и думаю: никогда не поверил бы, если бы мне сказали, что существуют на свете столь наивные адвокаты. Вижу, он действительно верил, что все коммунисты каннибалы.

Ему приносят обед. Теперь он просит меня не отказаться вместе с ним пообедать. У меня нет никакого желания обедать вместе с ним, но есть хочется ужасно. Кроме того, не хочу показаться ему грубым. Я не отказываюсь.

Через несколько дней его перевели в другую камеру, а меня скоро выпустили.