УЧЕБА

 

Дальнейшую судьбу каждого студента комвуза опять решает Средазбюро во главе с Бауманом. Обо мне записали коротко: «Разрешить продолжать учебу».

В связи с реорганизацией комвузов Коммунистический университет народов Востока ликвидирован. Меня посылают в Среднеазиатский институт марксизма-ленинизма (филиал Института красной прфессуры). В институте отделения: историческое, экономическое, философское. Директор — Шолом Агол. Раньше он был секретарем парторганизации известного Коммунистического университета имени Свердлова в Москве.

В институте сильный преподавательский коллектив. Известный экономист профессор Духовный (во время гражданской войны он был советником при штабе Троцкого) читает политэкономию, болгарин Божёнов — историю Коминтерна, чех профессор Новак — историю западноевропейских стран, ректор Среднеазиатского университета профессор Яроцкий — древнюю историю.

Хотя у меня нет достаточной подготовки, меня на подготовительный курс не пускают. Признают, что проверочные экзамены я выдержал хорошо и назначают на первый курс исторического факультета. Сначала нас на курсе 35' человек, но в течение первого полугодия почти половина отсеивается и возвращается на партийную или другую работу.

Советского паспорта у меня нет — только вид на жительство, как у иностранца. Его надо каждые полгода продлевать. Обычно у меня его нигде не спрашивали. Мой основной документ — справка, выданная латышской секцией Коминтерна. Живем по-прежнему в общежитии Института марксизма-ленинизма, но для прописки нужен вид на жительство, а я его просрочил, пока был в районе. Поэтому в одно сентябрьское утро иду в иностранный отдел комиссариата внутренних дел в Ташкенте.

 

В передней полно разных купцов из Афганистана, Китая и других стран. Я пришел последним и терпеливо жду своей очереди.

Когда дверь кабинета открывается, вижу, прием ведет важного вида седой коренастый начальник в штатском.

— Ваш вид на жительство уже на два дня просрочен, вам надо платить двести рублей штрафа, — заявляет он официальным тоном одному из посетителей. Никаких оправданий слушать не хочет. А мой-то вид просрочен на много месяцев!

Когда наконец приходит моя очередь, вхожу окончательно растерянный. Сколько штрафа мне придется платить? Денег совсем нет…

— Вы кто такой?

— Студент.

— Как вам не стыдно ходить так долго с просроченным видом на жительство?

Однако я не слышу того официального, холодного тона, с каким он обращался к купцам. Рассказываю о своих делах.

— Почему не переходите в советское подданство?

Говорю, что был бы рад, да не знаю, как это оформить.

—   Садитесь и пишите заявление.

Сажусь и пишу. Пишу, что прибыл с женой из буржуазной Латвии, где нам обоим угрожало тюремное заключение за революционную деятельность. Теперь я нашел приют в Советской стране и хочу стать гражданином первого в мире рабочего государства. Начальник говорит:

— Ваша жена тоже пусть подаст такое заявление.

Через неделю он нам обоим с Милдой вручает советские паспорта.

— Ну, как у вас со снабжением? — спрашивает. Мы не жалуемся, говорим, что хорошо.

— У нас есть общество политкаторжан. Оттуда можете получать кое-что дополнительно. Хотя вы еще не старые, однако, прибывшим к нам революционерам, пострадавшим за революционную деятельность, это общество оказывает некоторую поддержку.

 

Благодарим за заботу, еще раз уверяем, что нам ничего не нужно. Неудобно чем-нибудь выделяться среди студентов.

Моими друзьями становятся студенты-узбеки Искандеров и Алиев. Правда, они скоро уходят из института, их возвращают на партийную работу в Фергану. Близко подружился с бывшим матросом Шубиным. Он друг и соратник Дыбенко в гражданской войне. Его слабость — вино. Он это знает и мужественно борется с собой. Дома его стережет жена. Через порог ресторана он не переступает. В минуты слабости заходит ко мне. Строго придерживаясь нормы, немного развлекаемся. Я жадно слушаю его рассказы о гражданской войне. В свою очередь, рассказываю ему о подпольной работе коммунистов Латвии.

Интересный человек на нашем курсе — курд Пехлеви-хан. Сильная натура. Он сирота, воспитан в Иране в жандармском приюте. Хорошо владеет английским языком. В 1926 году почти целый год возглавлял восстание курдов против иранских угнетателей.

Очень сердечные, увлекающиеся люди и способные студенты — уйгуры Бурхан Касымов и Ахмед Рахимов, с которыми впоследствии я тоже близко подружился. Они оба из Кашгара, что в китайской провинции Синьцзян.

Рахимов — из крестьян, тихий, уравновешенный, малоразговорчивый, очень мягкого характера. У него жена, двухлетний сын. Жена — ярая общественница. Рахимов много времени проводит с сыном.

Касымов — высокообразованный человек. Хорошо знает литературу. Жена его — красавица, высокого роста. Хорошо воспитанная, с аристократическими манерами, несколько замкнутая. У них двое маленьких детей.

Работы в институте очень много. Усердно использую все консультации, читаю всю рекомендуемую литературу. Часто вечерами, когда одолевает сон, сижу над книгой, погрузив ноги в холодную воду. Очень досаждают часто встречающиеся в книгах незнакомые мне слова. Однако постепенно одолеваю учебную программу, часто даже заслуживаю похвалы преподавателей.

 

Снабжение продовольствием не блестящее. Питаемся, в основном, пшенной кашей. В марте я заболел, начались частые головокружения. Врачи находят переутомление и велят на время прервать учебу.

Меня тут же посылают в дом отдыха в Фергане. Прибыл я туда рано утром. Все сады в полном цвету. Иду и радуюсь красоте. Подхожу к дому отдыха — двери заперты. Звоню долго — никто не открывает. Кое-как всё-таки попал внутрь, но мне объясняют, что дом отдыха на ремонте и откроется только через две недели.

Эта весть меня особенно не волнует. В Фергане ведь работают мои друзья Искандеров и Алиев. Один сейчас — секретарь горкома, другой — заведующий отделом агитации и пропаганды.

Искандеров принимает меня очень сердечно. Велит принести завтрак. Пока завтракаю, звонит директору дома отдыха, отдает распоряжение приготовить для меня одну из отремонтированных комнат. Заходит Алиев. Сидим, беседуем о новостях в институте, о жизни в городе.

Меня поражает роскошь в помещении горкома: везде ковры, портреты, картины. Только мебель, по местным обычаям, тут не в моде.

После недолгого разговора собираюсь в дом отдыха. Алиев едет со мной. Теперь нас встречают у парадного входа директор, главный врач, администратор — всё начальство. Директор сам хватается за мой чемоданчик. Все ведут меня в только что отремонтированную, хорошо обставленную комнату. За окном цветущий сад. От такой встречи я совсем смутился. Алиев прощается, просит звонить.

Через некоторое время кто-то тихо постучал в дверь. Вошел директор. Он спрашивает, какие мои пожелания. Буду ли я кушать в комнате или в столовой? Просит обращаться к нему с любыми просьбами — он всё устроит. Только не надо беспокоить товарища Искандерова.

Я единственный отдыхающий во всем доме отдыха. Хожу есть на кухню. Повар, бывший корабельный кок, готовит замечательно. Алиев присылает удостоверение, с которым я

 

могу ходить без билета на все сеансы в кино и на вечера в городском клубе.

Свежий воздух, спокойная жизнь, хорошее питание действуют чудотворно. Нет у меня больше никаких головокружений, не чувствую усталости. Через несколько дней вытаскиваю из чемоданчика свои конспекты и начинаю готовиться к экзаменам, которые будут в мае.

Через две недели дом отдыха наполняют отдыхающие — ташкентские текстильщицы. А в моей комнате вторым помещается цирковой гимнаст, очень живой и приятный человек с богатым чувством юмора. Через несколько дней мы уже друзья. И не скучаю по сцене: мы вдвоем готовим гимнастические номера, вернее, он их проделывает на моей голове и плечах. По вечерам выступаем перед отдыхающими.

Месяц в Фергане был лучшим отдыхом в моей жизни — а отдыхать мне приходилось немного.

В конце апреля возвращаюсь в Ташкент. Экзамены сдал успешно. Первый курс института закончен. Но и здесь мы объявили себя ударниками. Летом без всякого отдыха приступаем к программе второго курса. Меня избирают старостой курса.

Осенью и Милда стала студенткой — поступила в Среднеазиатскую академию коммунистического воспитания имени Крупской, впоследствии переименованную в педагогический институт.

У меня есть практика: работаю пропагандистом на фабрике «Уртак», на той самой фабрике, где в первые дни жизни в Ташкенте подметал полы.

С учебой сейчас легче. Уже чувствую твердую почву под ногами. Чаще выступаю на семинарах.

Курс истории народов СССР читает профессор Мирош-кина. Она старается научить студентов самостоятельно анализировать и правильно оценивать исторические события. Готовясь к семинару, кто-нибудь из студентов, а иногда и несколько, пишут реферат по заданной теме. Реферат печатается и раздается студентам. На семинаре его обсуждают.

 

Читая реферат студента Коканкова, я обнаруживаю, что это компиляция с разных учебников. На семинаре все участники яростно набрасываются на него. Я делаю это с особой страстью не только потому, что мне противны такие компиляции. Я терпеть не могу Коканкова вообще: он подхалим и карьерист. Суть вопроса его никогда не интересует, он думает только о том, как блеснуть перед вышестоящими.

Мирошкина признала наши замечания правильными, а реферат Коканкова — слабым.

Через некоторое время я готовлю реферат по теме «Культурная революция народов Советского Союза». Тема мне нравится, работаю старательно. В конце реферата написал, что культурная революция в Советском Союзе — не заслуга одного человека, а результат революционной работы свободных народов под руководством партии, работы, основанной на идеологии марксизма-ленинизма. Поэтому я закончил реферат не общепринятой концовкой «Да здравствует наш вождь, товарищ Сталин!», а словами: «Да здравствуют народы Советского Союза, руководимые партией большевиков!» Я считал, что иначе конец не будет соответствовать тому, что я написал.

На семинаре выступающие положительно оценили мой труд. Обсуждение уже подходило к концу, когда вдруг встал Коканков и заявил:

— Но как мы должны оценить концовку реферата товарища Цирулиса? Разве это не выпад против нашего вождя, имя которого нам дорого и которое мы не стыдимся упоминать всегда, когда мы говорим о наших достижениях? Очевидно, Цирулису это не нравится, и он избегает называть имя Сталина, он даже не признает его роли в наших достижениях.

Коканков говорит с нарастающим пафосом и кончает свою речь примерно так:

— Наш вождь товарищ Сталин обойдется без здравицы Цирулиса, ему это и не нужно. Но разве мы, товарищи, можем к этому отнестись безразлично? Нет. Мы должны этот идеологически враждебный поступок оценить по-партийному и со всей строгостью осудить.

 

Оказывается, я еще слишком молод и наивен. Мне и в голову не приходило умалять роль Сталина как вождя. Я в него верил как в бога, который никогда не ошибается. Мне только надоело бесконечное «Ур-ра!» Мне казалось банальным и обидным для самого Сталина каждое выступление кончать словами: «Да здравствует Сталин!», — всё равно как «аминь» в молитве.

После выступления Коканкова я испугался. Сразу беру слово и признаю свою ошибку. Только это спасает меня от персонального дела.

Профессор Мирошкина всегда относилась ко мне доброжелательно. Подытоживая обсуждение, она говорит:

— Реферат товарища Цирулиса, по-моему, хороший, но концовка неудачная. Товарищ Коканков сделал правильное замечание. Так как сам Цирулис это тоже признал, то этим, по-моему, можем ограничиться и считать вопрос исчерпанным.

Я, конечно, не скоро успокоился. Но Шубин подходит ко мне и творит:

— Правильно сделал, с дураками не спорят.

Пехлевихан, проходя мимо, тоже успокаивает:

— Не нервничай, подожди до завтра.

Тогда я еще не мог представить, сколько вреда принесут нам коканковы, не мог предвидеть, что «завтра» придется ждать много долгих лет.

В то время каждый студент обязан был участвовать в Осоавиахиме и в свободное время овладеть какой-либо военной специальностью. Вся страна захвачена успехами нашей авиации. Рядом с лозунгом «Пересядем с коня на трактор!» всё чаще слышится: «Пересядем с коня на самолет!»

В нашем институте директор Агол не только страстный пропагандист авиации, но и сам решил стать летчиком. Он вообще любит широкий размах во всяком деле. Скоро больше половины студентов, которым здоровье это позволяет, берут на себя соцобязательство стать не только красными профессорами, но и красными летчиками.

В институте создается обширный, богатый кабинет Осоавиахима. На стене рядом с портретом Сталина красуется

 

портрет председателя Центрального Совета Осоавиахима Роберта Эйдемана. Имеется масса пособий по теории авиадела. Тут читают лекции лучшие в Ташкенте специалисты по аэродинамике, аэронавигации и другим дисциплинам.

Я тоже один из самых страстных активистов на этом поприще. Меня на это толкнуло еще одно обстоятельство. Когда я вернулся из района, мы с Милдой как-то в выходной после обеда гуляли по осенним улицам Ташкента. Вдруг навстречу группа летчиков. Все в новых мундирах, веселые.

— Ох, какие красивые парни! — вырвалось у Милды.

Не знаю почему, но я обиделся. Конечно, я ничего не сказал, но обида была и засела во мне надолго. Подумаешь, красавчики летчики. Значит, я некрасивый, неинтересный? Разве я не мог бы стать летчиком?

Когда в институте разгорелись страсти вокруг авиации, я свою обиду еще не забыл. Что я, хуже этих парней, что ли? И твердо решил: я тоже буду летать.

Теорией летного дела при некотором усердии овладели почти все желающие. Но когда надо было стать перед врачебной комиссией, то из всего института право подняться в воздух получили только одиннадцать человек. Среди этих счастливых был и я. Были еще Пехлевихан, Касымов и Рахимов, узбек Мирзаиров, русский парень Миша Сухов, сам директор Агол, его жена Маруся и еще несколько человек.

Практика полетов проходила весною 1934 года. Два месяца находимся в лагере. Тут настоящая армейская дисциплина и порядок. Живем в палатках по два человека. Я оказался с Мишей Суховым. Подъем в три часа утра. Дневные занятия чередуются: один день лётный, другой — аэродромная служба. Перед лётным днем никому отпуск не дается.

На аэродроме нас называли шуцбундовцами (в связи с восстанием шуцбундовцев в Вене в 1934 году). Это из-за того, что мы ходим в пилотских блузах, только мы в длинных брюках, без сапог и среди нас — одна женщина.

Практика начинается с прыжков с парашютом. Сначала спускаемся с большой высоты по тросу. Это мне нравится, никаких неприятных ощущений нет. Следующее занятие — прыжки с вышки. Она у канала, вне территории аэропорта,

 

там всегда кругом много народу. Как только кто-либо замешкается, мальчишки внизу кричат:

— Боится, боится, опять боится!

Посмотрев с вышки вниз, как-то не хочется думать, что теперь надо полагаться на парашют. Но рассуждать некогда. Боюсь услышать крик мальчишек и прыгаю...

Парашют раскрылся как следует. Дальше я уже прыгал спокойно.

Однако первый прыжок с самолета не обошелся без осложнений. Наше настроение сильно испортил несчастный случай за неделю до того. Был выпуск группы парашютистов, подготовленных клубом Осоавиахима. Об этом много писали местные газеты. Среди выпускников были три узбекские девушки. Но у первой, самой смелой, парашют не раскрылся, она погибла. О несчастном случае печать не писала, но мы о нем знали.

Нас обучал парашютному делу инструктор летчик Орешкин с двумя кубиками в петлицах. Он прославился тем, что в Куйбышеве выпрыгнул с самолета над городом и опустился у подъезда штаба военного округа. За это воздушное хулиганство его и откомандировали в Ташкент.

В назначенное утро восемь будущих летчиков нашей группы под руководством Орешкина поднялись в воздух. Приближаемся к месту, где будем прыгать. Я смотрю на сидящего впереди Мирзаирова и вижу, что лицо его приобрело желто-зеленый цвет. Никогда раньше не поверил бы, что человек может так выглядеть. Смотрю на Мишу Сухова — и он не лучше. Думаю — очевидно, и я такой же, и они, глядя на меня, тоже удивляются. Вдруг приходит в голову: а если и мой парашют не раскроется, как у той узбекской девушки?

Самолет делает поворот. Гул мотора такой сильный, что разговаривать невозможно. Орешкин встает и хлопает по плечу Мирзаирова. Это значит: «Внимание!» Потом он хлопает по плечу два раза. Это значит, что Мирзаиров должен встать, подойти к двери и там сесть. Но Мирзаиров не двигается с места. Самолет уже пролетел место, где мы должны выпрыгнуть, но мы все продолжаем сидеть.

 

Летчик повторяет круг. На этот раз после команды идти Мирзаиров встает. Однако он идет не к дверям, а в противоположную сторону и садится на какое-то свободное место. Тогда вдруг Орешкин подходит к дверям и прыгает.

Самолет идет на посадку. Мы все продолжаем сидеть со своими парашютами на плечах. Самолет сел, но никто из нас не двигается с места. Сидим и молчим. Всем страшно стыдно за свое малодушие. Летчик улыбается и тоже молчит.

Через некоторое время, весело улыбаясь, заходит в самолет наш Орешкин. Он делает вид, будто ничего не случилось. Объясняет еще раз порядок выпрыгивания. Кончив инструктаж, весело спрашивает:

— Ну, так поехали, ребята, или кто передумал?

Мы все чувствуем себя виноватыми, никто не предвидел такого оборота дела. Когда Мирзаиров отошел, он только не хотел прыгать первым и вообще все готовились выпрыгнуть на третьем кругу. Теперь с парашютом на плечах никто не хочет вылезать.

Через некоторое время самолет опять в воздухе, делает круг, и мы все один за другим делаем свой первый прыжок. Для меня самый напряженный момент — когда считаю: двадцать один, двадцать два, двадцать три — первые три секунды после прыжка, в свободном падении. Рука держит кольцо, но рвать еще нельзя. Когда вырываю кольцо, парашют раскрывается, и я, медленно опускаясь, смотрю на всё вокруг, становится совсем приятно.

Некоторые из нас потом стали страстными парашютистами. Очень полюбил парашютное дело Пехлевихан. Он использует каждый случай, чтобы лишний раз подняться в воздух и увеличить число своих прыжков.

Но мой первый прыжок остался и последним. По учебной программе больше не требовалось, а увлекаться этим делом я не стал.

С практикой летчика-штурмана у меня дела идут хорошо. Особенно ловко удается бомбометание. Расчеты высоты, направления и скорости ветра делаю быстро и тщательно — а это главное. При стрельбе из пулемета с самолета также хорошо попадаю в цель.

 

После двухмесячной практики все члены нашей группы получает звание летчика-наблюдателя.

В газете «Узбекская правда» в августе 1934 года по этому поводу была специальная статья с портретами Агола и моим. В статье меня всячески расхваливают. Кончая летную практику, мы все получаем обмундирование летчиков. Вернувшись домой после двух месяцев в лагере в своем новом мундире, я говорю Милде:

— Ну, Милдук, как теперь, я не хуже тех замечательных мальчиков, которых мы встретили тогда на улице?

Она забыла этот случай, и мне приходится ей напомнить.

— Ну и дурачок ты у меня, — сказала она, однако тут же крепко поцеловала.