ПРИШЕЛ МОЙ ЧЕРЕД

 

Ночью просыпаюсь от не очень громкого, но настойчивого стука. Не торопясь, встаю и иду пускать посетителей. Заходят двое в штатском. Уполномоченные наркомвнудела. Предъявляют ордер на обыск и арест.

Обыск тянется часов пять. Проверяют все книги. Латышские, все издания «Прометея» и даже «История гражданской войны» откладываются в сторону. Видно, их будут брать с собой.

Когда наконец обыск закончился, было уже утро. Мне велят одеваться и следовать за ними. Вынимаю из кармана нож, снимаю часы с руки и оставляю на столе. Забираю с собой одеяло, подушку и немного продуктов: колбасу, масло.

— Можете брать с собой, — говорит один из уполномоченных, указывая на часы и нож.

— Не стоит, — отвечаю, — там всё равно отнимете, будет вам лишняя забота с хранением.

— Оказывается, у вас уже опыт есть, — уполномоченный посмеивается.

— Как же, у меня опыт богатый. В Риге буржуазная охранка меня арестовывала восемь раз.

Вижу, пояснение им не нравится. Разговор прекратился. Уполномоченные забирают с собой, кроме книг и разных записок, и мою малокалиберную винтовку. Дверь заперли, опечатали.

Дворничиха уже подметает, когда мы выходим. Увидев, что мы с винтовкой, она говорит:

— Владимир Оттович, что так рано, на охоту?

— На охоту, на охоту, — отвечаю я весело.

Я доволен, что сделан такой основательный обыск. Значит, что-то ищут. Значит, будет какое-то следствие, нужны какие-то доказательства. Но я ведь знаю, что моя совесть чиста.

 

Всё время уполномоченные вели себя очень вежливо. Но как только перешагиваем порог помещения накромвнудела, вся вежливость кончается. Меня осыпают грубой руганью и заталкивают в какую-то темную загородку. Это помещение не больше шкафа. Можно только стоять или чуть-чуть присесть на узкую скамеечку. В дверях обычный стеклянный глазок.

От пережитого напряжения чувствую ужасную усталость, хочется спать. Одеяло, подушку и сверток с продуктами бросаю на пол и, опустившись на скамеечку, начинаю дремать. Вдруг надзиратель открывает дверь, дает сильный пинок в бок и говорит:

— Спать днем воспрещается! Можете сидеть или стоять.

К вечеру меня из загородки выпускают. С одежды срезают все пуговицы и впускают в небольшую камеру, где уже находятся около двадцати заключенных. У одной стены двухэтажные нары.

Существует строгий порядок: в камере нельзя иметь никаких острых вещей, никаких игр, никаких книг, никаких письменных принадлежностей.

Днем всем обитаталям камеры разрешается или сидеть на нарах лицом к двери, или стоять, или прогуливаться в помещении. Запрещено спать, дремать, громко разговаривать, изготовлять из спичек или хлеба игры, играть. Не существует никаких прогулок. Три раза в день заключенных выпускают в уборную умываться.

За каждую провинность наказывают всю камеру или запрещением выписывать продукты за свой счет, или прекращением индивидуальных передач, или каким-нибудь другим способом. Такая коллективная ответственность порождает натянутые отношения между заключенными.

Ночью вызывают на допрос. Надзиратель заходит в камеру, тянет, кого попало за ногу и спрашивает, как его зовут. Если поднят не тот, кто нужен, будит следующего, потом третьего, четвертого и так далее, пока не попадется нужный. Таким образом, чтобы вызвать на допрос одного, будят обычно больше половины камеры. Иногда через час или больше таким же порядком вызывают следующего.

 

Допрос обычно продолжается несколько дней подряд. Оттуда редко кто приходит обратно сам. Обычно надзиратели притаскивают допрашиваемого и забрасывают в камеру. Каждый день приходят новые арестованные.

Меня поражают этот чрезвычайно строгий внутренний режим и нечеловеческое обращение. Нервы у всех страшно натянуты. Редкую ночь никого не вызывают.

Живу в тюрьме уже недели две. Меня пока не допрашивали. Знакомлюсь с обитателями камеры. Никогда не мог бы представить себе, что кому-либо удастся собрать вместе людей таких различных по классовой принадлежности и общественному положению, по мировоззрению и образу жизни.

Обращаю внимание на стройного, высокого седого мужчину почтенного вида в черном костюме. Держится самоуверенно и ни в какие разговоры ни с кем не пускается.

— Это Войно-Ясенецкий, настоятель Ташкентского собора. Отец Сергий, — разъясняет мне кто-то.

Так это тот самый хирург Войно-Ясенецкий, которого подозревали в убийстве Михайловского!

Старичок с белой головой, длинной белой бородой — астроном Жуков. Он много лет работал в Ташкентской обсерватории. Его знают даже за границей. За какое-то открытие у него медаль из Соединенных Штатов Америки. Очень образованный человек, хорошо знает литературу, языки. Но по мировоззрению он наивный идеалист. Жуков очень разговорчив. Он старается всем доказать, что все события в природе и обществе, их развитие — всё зависит от пятен на солнце.

Какой-то заносчивый молодой человек выдает себя за родственника писателя Арцыбашева и одновременно — Немировича-Данченко. Говорит, что он киноработник. По сути дела он пустой, нигилистически настроенный распутник. С ним постоянно спорит молодой поляк, который очень любит Сенкевича и отлично знает его книги. Он хороший рассказчик. Иногда он часами пересказывает камере содержание какого-нибудь романа Сенкевича. Мы все внимательно слушаем. Когда рассказ кончается, все молчат. Тогда через

 

некоторое время рассказчик начинает всем страстно доказывать, что он ни в чем не виноват, что его зря арестовали.

Однажды ночью его вызывают на допрос. После допроса, продолжавшегося несколько дней, его приносят обратно к нам. Когда он приходит в себя, он больше не пересказывает романы Сенкевича и не спорит с родственником Арцыбашева. Теперь он больше молчит или подходит к кому-нибудь, истерически посмеивается и говорит:

— Хе, хе, хе, я шпион! Как вы думаете?.. Я могу быть шпионом?.. Хе, хе, хе, настоящим шпионом?

В камере двое рижан, немцы. Из Риги они уехали давно, но латышский язык оба помнят хорошо. Инженеру Хакину уже за пятьдесят. Дома у него жена, взрослая дочь. До ареста он работал на строительстве электростанции. Он родился и вырос в Риге, кончил Рижский политехникум. Уехал из Риги после революции 1905 года в Южную Африку в страну буров. Много ездил по свету. В Ташкент приехал в 1915 году и с тех пор живет здесь. Хакин охотно рассказывает приключения из своей жизни. Он беззаботный, всегда живой, полон юмора и оптимизма. Мне не нравится его дух колонизатора: о представителях других рас он всегда говорит с презрением.

Однажды ночью и его вызывают на допрос. К большому удивлению всех, с допроса он возвращается сравнительно скоро, сам, с улыбкой, с новой порцией табака и продуктами. Он был единственный, кто на моих глазах возвращался с допроса таким порядком.

Второй немец из Риги — инженер Рейнеке. Ему уже около шестидесяти. В свое время он составлял проекты сети водоснабжения и канализации Риги. В Ташкенте он также обосновался еще до первой мировой войны. До ареста читал лекции в университете. Он до смешного гигиеничен, всегда озабочен чистотой своего тела. Жизнь в камере причиняет ему много страданий, потому что тут он не всегда может обеспечить привычную чистоту. Выходя мыться, он всегда берет с собой, кроме полотенца и мыла, две расчески и три щеточки. Со всем этим хозяйством он никогда не может справиться вовремя. Это часто вызывает недовольство над-

 

зирателей. Его старание соблюсти чистоту вызывает насмешки других арестованных, но Рейнеке особенно не обижается.

Дома у него осталась молодая жена. Идут сплетни, что у нее близкие отношения с живущим в той же квартире молодым доцентом. Хакину тоже известны эти сплетни, он иногда посмеивается над своим земляком по этому поводу. На это Рейнеке ему философски отвечает:

— Если перед вами два акционерных общества, из которых одно не дает никакого дохода, а другое приносит прекрасную прибыль, и если бы вам дали выбрать — иметь возможность получить сто процентов акций первого предприятия, которое ничего не дает, или пятьдесят процентов акций второго, которое дает хороший доход, что бы вы выбрали? Что касается меня, то я предпочитаю иметь пятьдесят процентов акций предприятия, дающего доход.

В те дни в камере я подружился с архитектором Победоносцевым из Костромы. Ему лет тридцать, не больше. Он член партии, комсомольский работник. Глубоко убежден, что победит правда и все трагические недоразумения скоро кончатся. Он и другим не дает падать духом. Любит фантазировать о будущем: что у нас будет после третьей, четвертой пятилетки?

Рассказы Победоносцева часто захватывают всю камеру. Для иллюстрации он делает на полу с помощью спичек рисунки и чертежи.

Спичек разрешают выписывать, сколько хочешь. Выписывают их все. Они становятся предметом разных секретных игр.

Как-то вечером Победоносцев с помощью спичек изобразил на полу Зимний дворец на берегу Невы и отражение дворца в реке. Даже надзиратели замирали, увидев эту картину, и осторожно обходили ее. Мы наблюдали за их смущением, приятно пораженные открытием: в них тоже есть что-то человеческое.

Какой-то инженер с завода сельхозмашин, тоже коммунист, удачно изображает с помощью спичек разные машины.

Дней через десять после меня в камеру привезли моих старых товарищей: Пехлевихана, Бурхана Касымова.

 

Я не мог допустить и мысли, что они в чем-то виноваты перед Советской властью. Они уверены, что недоразумение выяснится и их выпустят. Я молчу о том, что видел в Москве. Однако и я на допросе не был и еще надеюсь, что смогу доказать свою невиновность.

Рядом со мной на нарах лежит молодой парень, инженер авиации Трегубенко. Он родом из Харбина, там и вырос. Отец его служил на Китайско-Восточной железной дороге, был советским подданным. Когда дорогу продали Японии, Трегубенко с родителями приехал в Ташкент.

Трегубенко человек тихий, очень сердечный и честный. Мы с ним подружились. Он любит философствовать. Страшно тяжело переживает арест. Рассказывает о жизни в Харбине, где всегда вертелись всякие темные личности. Он боится, что кто-то мог просто оклеветать его. Я утешаю его, как могу. В разговорах приходим к одному выводу: с человеком всё может случиться, но пока он жив, не всё потеряно. Живой может всё вернуть. Главное — надо беречь жизнь. Мы оба страстно верим в нашу правду и верим, что она победит. Кажется, мне удалось немного развеять его пессимизм.

Прошла неделя с лишним нашего знакомства. Его вызвали на допрос. В нашу камеру он больше не вернулся. Потом я слышал, что его допрашивали несколько дней. Требовали признаться, что он завербованный японский шпион. Он держался, несмотря на пытки. Тогда ему сказали, что он как японский шпион приговорен к смерти и завтра его расстреляют. В камере смертников ему дали карандаш и бумагу и сказали, что если до утра напишет свое признание, то его помилуют и вместо смертной казни он получит десять лет заключения.

Всю ночь он плакал и к утру подписал то, что от него требовали. Когда я узнал об этом, мысли о нем долго не выходили у меня из головы. Я радовался, что он остался жив, был доволен, что уговорил его беречь жизнь. Я еще верю этому девизу: пока человек жив, не всё потеряно. Меня всё больше тревожит моя судьба, но стараюсь пока меньше об этом думать.

 

После Трегубенко моим соседом по нарам стал коммунист Михайлов, бывший адъютант Фрунзе и штабной работник Чапаевской дивизии. Ему лет сорок. Это человек уравновешенный, серьезный, говорит очень спокойно, ни в какие разговоры и споры не пускается. Видно, он тоже очень тяжело переживает случившееся. Заметив его сдержанность, стараюсь ни о чем не расспрашивать.

Был еще в камере грек, автомеханик. Горячий южный темперамент часто сталкивал его и с охраной, и с соседями по камере. Зато венгр был со всеми очень вежлив и покладист. О нем говорили, что он последний частный дамский сапожник в Ташкенте.

Как-то рано утром открылась дверь и в камеру втолкнули человека в майке и трусах, в каких-то китайских домашних туфлях. Все спали. Шли те драгоценные два часа до подъема, когда можно спать сравнительно спокойно: под утро обычно на допрос не вызывали.

Некоторое время новичок стоял в недоумении среди камеры, не говоря ни слова. Я и еще кое-кто, проснувшись, смотрели на него. На допросе он, пожалуй, не был: слишком свежий вид. Но почему раздет?

Через некоторое время вновь прибывший спрашивает:

— Господа, господа, где я нахожусь?

Очень непривычно звучит забытое обращение. С нар кто-то зло отвечает:

— Не болтай вздор и иди спать, тюремную камеру не узнаешь?

Тот немного потоптался и продолжает стоять. Мне становится как-то жаль его. У меня рядом есть место. Приглашаю его к себе:

— Идите ложитесь, до утра еще немного отдохнете. Днем всё выяснится.

Он идет, ложится рядом со мной. Даю ему часть одеяла. Накрывается. Через некоторое время опять тихонько спрашивает:

— Пожалуйста, скажите, в каком городе я нахожусь.

Мой ответ явно удивил его. Тут уж я не могу сдержать свое любопытство и спрашиваю, откуда он и почему раздет.

 

— Я генерал-майор Анненков из Урумчи. Это город в китайской провинции Синьцзян. Вышел вчера перед сном в сад своей дачи в Урумчи. Тут меня схватили какие-то люди, сунули в машину и повезли. Потом где-то посадили в самолет. Куда меня привезли, я не знаю.

Анненков — бывший белогвардейский генерал. На следующий день он рассказал, что некоторое время собирал вокруг себя разные остатки белогвардейцев и удравших за границу кулаков и в составе армии Чан Кайши воевал против других милитаристов в Китае. Последние годы занимался торговлей. Он охотно рассказывает о своих поездках в Тибет, Кашмир, Индию и даже в Каир, Лондон и Берлин. Много интересного поведал о жизни и событиях того временен в Китае, что меня особенно интересовало. Я не оставил еще свою надежду более глубоко ознакомиться с историей революционного движения в Китае.

Однажды днем и Михайлов разговорился. Он рассказал несколько эпизодов из жизни Чапаевской дивизии, между прочим, и о психической атаке, показанной в фильме «Чапаев».

— Вздор, не было такой психической атаки, — вдруг бросается в спор Анненков. Оказывается, он в то время был в штабе белогвардейских частей, которые воевали против Чапаевской дивизии.

Начинается острый спор. В итоге выясняется, что психическая атака была, но не такая, как в фильме (Анненков тоже его видел). Михайлов допускает, что в фильме есть неточность. Наконец, Анненков соглашается, что фильм удачный, сильный.

Я слушаю спор и думаю: «Какая же сила собрала в одной тюрьме этих людей, которые воевали друг с другом и сейчас тоже не изменили своего мировоззрения? Во имя чего всё это? Кому это нужно?»