ПОСЛЕ ДОПРОСОВ

 

Просыпаюсь на нарах опять в какой-то другой камере. Всё тело болит. Надо мной нагнулся седой старик и осторожно натирает мое разбитое тело вазелином.

— Больно?

— Больно.

— Ничего, теперь только спи спокойно, всё пройдет. Скоро опять засыпаю. Когда снова просыпаюсь, боль потише. Начинаю ощущать голод. Дают что-то поесть, и я опять засыпаю.

Наконец вновь просыпаюсь и чувствую, что ко мне полностью вернулось сознание. Больше не хочу спать. Лежу без движения и наблюдаю за тем, что кругом меня. Двигаться еще больно.

Это уже тюрьма не следственная, обычная. Тут днем разрешено спать. Иногда даже выводят на прогулку.

Ко мне подходит опять тот же старик, который мазал меня вазелином. Он совсем не такой уж старый, ему лет шестьдесят с лишним, но он худой, небольшого роста и много седых волос. Спрашивает, как я себя чувствую. Я довольно бодро отвечаю, что всё хорошо.

— Ну, еще не всё хорошо, но скоро будет хорошо. Самое страшное позади. Скоро появится тюремный дежурный, вы только обязательно потребуйте, чтобы к вам прислали врача.

Приходит дежурный. Это Осипов. Я его знаю, это тоже один из моих прошлогодних слушателей в вечернем университете наркомвнудела. Он был один из самых старательных и серьезных, часто задавал вопросы. Вижу, он меня узнал. Глядит озабоченно.

— Да, да, вам нужен врач, лечение и отдых. Постараемся сделать что можно.

Приходит врач. Осматривает меня, видит, что всё тело в синяках. Покачав головой, уходит.

 

Потом оказалось, что он распорядился в течение месяца выдавать мне двойную порцию еды. Никаких других средств укрепления организма тут нет. Можно, конечно, выписать продукты из тюремного магазина, но в этой камере ни у кого нет денег. Здесь только коммунисты, главным образом такие, которые уже были на «допросе» и у которых после «допроса» «следствие» закончено. Теперь они ждут дальнейшей судьбы. И мне не осталось ничего другого.

Седой старичок, который проявил обо мне заботу, — бывший заместитель председателя Узбекского Совнаркома Файзуллы Ходжаева коммунист Штох. Он очень интеллигентный человек, с огромными познаниями в экономике, истории, международных отношениях. В камере все его очень уважают и всегда прислушиваются к его советам. Он никогда не теряет самообладания, а главное — он убежденный оптимист. Никто не может поколебать его веру, что рано или поздно всё выяснится и правда победит.

— Сейчас самый важный вопрос для нас — это выдержать и оставаться коммунистами, — говорит Штох. Для каждого он находит нужное слово, подтверждение веры в будущее.

Он охотно пускается в обширные рассуждения по международным проблемам, по вопросам внешней и внутренней политики Советского Союза, разговаривает на философские темы, обсуждает исторические события или ведет разговор о простых житейских делах.

Камера единогласно решила, что Штох не должен выносить парашу — эта работа всем выпадает по очереди. Однако посуду он моет в свой черед, хотя его хотели освободить и от этого.

Другой заключенный, Апфельбаум, — неиссякаемый источник захватывающих рассказов как из своей жизни, так и о разных занимательных событиях. Он еврей, как и Штох. Долгие годы работал в советском посольстве в Тегеране.

Тюрьма состоит из нескольких одноэтажных корпусов. Все окна, разумеется, с решетками, но через них можно смотреть, их можно даже открывать и свободно вытянуть руку. Позже их до половины замуровали, тогда двор уже

 

не был виден, и руку вытянуть нельзя было, но поначалу было «раздолье».

Через окна поддерживаем связь с соседними камерами. Высовываем тонкую палочку. Соседняя камера привязывает почту на нитку и ловко бросает так, чтобы нитка зацепилась за палку. Затем мы втаскиваем почту в окно.

Как-то соседи, узнав, что я болен после допроса, прислали мне таким способом даже белый хлеб и банку консервов. Курящие снабжаются через окно табаком. Но, конечно, главным образом по почте передаются тюремные новости.

С почтой надо действовать осторожно, чтобы наружная охрана не заметила. Иногда попадаются, правда, караульные, которые стараются не замечать нашу работу, однако это и для них связано с риском, могут быть неприятности.

В одной из соседних камер оказался Трегубенко, с которым я сидел в следственной тюрьме. Чтобы спастись от смерти, ему пришлось самому сочинить какой-то бред — будто он был японским шпионом. Следователи поленились даже придумать для него конкретные обвинения. Теперь, когда он оклеветал сам себя и подписал сочиненную им самим ложь, ему сообщили, что смертная казнь ему заменена десятью годами каторги без права переписки.

Тут знают, что Розит, известный латышский революционный деятель, который осмелился возражать Сталину на пленуме ЦК партии в 1929 году, умер на допросе от разрыва сердца. Агол, бывший директор нашего института, во время допроса разбил голову о стену. Каримов, известный партийный деятель, участник революционного движения, один из заместителей председателя Совнаркома Узбекской ССР, когда его вели из кабинета следователя в известную сорок вторую камеру, бросился с пятого этажа в лестничный пролет и убился. Многие, очень многие умирали после «допросов» в тюремной больнице.

В тюрьме несколько камер, где находятся приговоренные к смерти. У них улучшенное питание, они получают белый хлеб, курящим выдается табак.

 

Хотя следствие закончено, никто из арестованных в камерах ничего не знает о своей дальнейшей судьбе. Ходит слух, что существует какой-то суд или трибунал. Но никого на заседание этого суда не вызывали. Говорят о каком-то Особом совещании, которое решает судьбу каждого арестованного. Но на это совещание тоже никого из нас не вызывают. Известно, что обычно за контрреволюционную деятельность приговаривают к десяти годам без права переписки, но бывает и пять лет. Это мистическое совещание выносит решения исходя из материалов, которые получены следователем.

Недели через две синяки на моем теле исчезают. Получая двойную порцию еды, я быстро поправляюсь, начинаю ходить. Мне становится неудобно получать две порции, когда кругом все голодны. Говорю Штоху, что в дальнейшем от второй порции отказываюсь, пусть дают ее всем по очереди. Вопрос обсуждает вся камера. Единогласно решают, что в оставшиеся до конца месяца дни я должен получать для укрепления здоровья полторы порции, а полпорции будут разделены среди остальных.

Последний день мою вторую порцию не принесли. Я было примирился, но камера решила требовать, чтобы выполнили предписание врача и в последний день. Вызываем администрацию. Случилось так, что в тот день опять дежурил Осипов. Когда Штох объяснил ему, в чем дело, он обещал наше требование выполнить.

Скоро нам приносят большую миску жирной гречневой каши. По решению камеры половина полагается мне, половина — кому-то другому. Мы оба отказываемся и предлагаем разделить кашу на всех. Камера решает, чтобы я ел, сколько смогу, а остальное разделить.

Я всегда очень любил гречневую кашу. А тут каша очень вкусная, жирная, видно, из котла охраны. Не могу удержаться и в самом деле наедаюсь досыта. Однако это не пошло мне на пользу. Я отвык от такой жирной пищи. В результате разболелся живот. Только и проку — наука: быть впредь осторожнее.

Сижу в этой камере уже месяца два. Идет середина лета 1938 года. Никаких новых сведений извне в тюрьму

 

не поступает. В нашей жизни тоже никаких перемен. Одного, другого вызывают дополнительно на допрос. Некоторые после этого возвращаются, иные попадают в другую камеру. Но таких перемен мало.

Бумагу, письменные принадлежности нам не дают. Да и нет смысла писать жалобы. Не я один в долгие часы допросов пытался писать жалобы, но результата никто не добился.

Наконец то одному, то другому начинают сообщать, что он осужден на десять лет, а потом куда-то отправляют. Никого из тех, кому объявлен приговор Особого совещания, в камере не оставляют.

Идут дни. Всё ждут каких-то перемен. Не могу допустить, что нет никакой возможности где-то доказать, что выдвинутые против меня обвинения — ложь, сочиненная Кузьминым и Затуранским. Не теряю надежды, что придет такой день, когда перед настоящим советским судом я смогу сказать, что со мной сделали. Что никогда в своей жизни я не совершил ни малейшего преступления против Советской власти, против рабочего государства.

Ночью, когда лежу на нарах и не могу заснуть, слушаю тяжелое дыхание своих соседей и даю себе клятву, что, как бы там ни было, я останусь верным себе и, пока мое сердце будет биться, буду бороться за революцию. Часто я сочиняю речи, стараясь в них лучше и убедительнее доказать преступную деятельность Кузьмина, Затуранского, Соловьева (не следователя Соловьева, моего доброжелателя, а другого, тоже одного из начальников, руководивших следствием) и других, под руководством которых происходили истязания и которые сами подвергали пыткам коммунистов. Они готовы на всякую подлость, они идут на убийства, чтобы доказать, что «враг народа», как они сейчас стали звать свои жертвы, массовое явление среди коммунистов, среди лучших кадров партии. Они подвергают неимоверным истязаниям каждого арестованного коммуниста, который не признает выдвинутых против него ложных обвинений. Им надо кому-то доказать, что они никого не арестовали зря.

 

У них легко только настоящим контрреволюционерам. Те быстро признаются в каком-нибудь пустяковом преступлении, где их поймали за руку, но о самом главном в своей деятельности умалчивают. Настоящие контрреволюционеры, шпионы скрывают своих соучастников и пишут клеветнические заявления на преданных и верных коммунистов. В результате, коммуниста арестовывают, а жулик, шпион продолжает действовать. Настоящие контрреволюционеры легко могут действовать по принципу «Держи вора!» И я опять прихожу к мысли, что всё это — рука врага, рука международного фашизма, начало нового наступления капитализма против революции, против первого в мире пролетарского государства. А Кузьмины, затуранские, Соловьевы служат ему, конечно, не сознавая этого. Как трагично, что в этой новой тайной войне нам приходится нести потери!

Эти мысли иногда не оставляют меня всю ночь, и только под утро я засыпаю.

Днем мы стараемся подбодрить друг друга. Неутомимый Штох снова и снова доказывает, что завоевания Октября не могут пропасть, история не может повернуть назад, она всегда идет вперед. Он напоминает слова Ленина, что в истории нет прямого поступательного движения вперед, что бывают всякие зигзаги, и даже шаги назад, однако они не могут задержать общее движение вперед.

— Социалистическое общество, — говорит Штох, — советская власть, марксизм-ленинизм не виноваты, если ими начинают прикрываться враги, разные проходимцы, жулики и карьеристы. Долг коммуниста не в том, чтобы твердить, что он коммунист. Этого мало. Коммунист должен всё время вести борьбу за чистоту идеи коммунизма, чтобы к этому святому делу не примазались чуждые люди. Конечно, бороться — не значит прошибать лбом стенку, надо выбирать правильную, соответствующую своим силам тактику борьбы. Надо действовать так, чтобы в борьбе с врагом наименьшими силами добиться наибольшего эффекта, а когда сил нет, надо уметь на время отступить, чтобы быть готовым к грядущим боям. Это требует выдержки, сообразительности, терпения и мужества, но марксист-ленинец

 

должен обладать этими качествами. Этих качеств требует жизнь сегодня от нас.

Штох ведет в камере теоретические беседы. Но мы все понимаем, что значит «зигзаг» и «шаг назад» и чего требует от нас обстановка, если мы хотим и сейчас оставаться коммунистами и сохранить силы для настоящей борьбы.

Мы все верим в нашу правду. Только никто из нас не думал, что за нее надо будет бороться так долго.

Однажды меня опять вызывают и ведут в следственную тюрьму. Оказывается, хотят устроить очную ставку с человеком, которого я как-то упомянул в своих записках.

В кабинете сидит Удрис, бывший председатель Верховного суда. Речь идет всё о той же беседе со студентами.

— Я этого человека не знаю, никогда не видел и с ним вместе ни в каких совещаниях не участвовал, — говорит Удрис.

Я припоминаю, как мне говорили о «показаниях» Удриса, будто я агент разведки буржуазной Латвии. Следователь говорит:

— Видите, а гражданин Цируль утверждает, что был на совещании у вас. Не так ли, заключенный Цируль? Скажи те: да или нет?

Говорю, что с Удрисом лично не знаком и поэтому Удрис мог забыть, что я когда-то был у него с несколькими студентами в связи с их дипломными работами.

— Подробности не имеют значения, — прерывает меня следователь. — Скажите — да или нет?

Я хочу разъяснить сущность факта, сказать, что никакого совещания там не было. Но больше говорить мне не дают.

— Спросите студентов, ныне ваших следователей, которые там были вместе со мной. Они вам скажут, зачем мы к нему заходили, — говорю я, когда меня уже уводят.

Удрис остается сидеть у стола в недоумении. Мне очень обидно, что он так зло смотрит на меня. Вижу, что в связи с этим фактом и Удрису что-то приписывают, и он думает, что это я его оклеветал, чтобы как-нибудь облегчить свое положение.

 

Потом меня уводят в другой кабинет, где на некоторое время оставляют одного. Вдруг в соседней комнате я слышу голос Эглита. Я его знаю. Он был командиром Красной Армии. Когда он служил в Ташкенте, мы иногда встречались у знакомых. Потом его откомандировали в Ашхабад, поэтому последнее время мы не встречались.

Слышу, что Эглит отказывается идти на очную ставку со мной.

— Это вранье, не было этого, — упирается он и кричит, что никуда не пойдет.

Догадываюсь, что его, очевидно, заставили что-то подписать против меня и теперь он отказывается от своих «показаний». Не помогают никакие угрозы. Очная ставка становится лишней.