БРИГАДИР В АЙКИНО

 

В Айкино начальник трудовой колонии Мелехов встретил нас речью. Мы, говорит, находимся на очень ответственном участке, будем строить железную дорогу Котлас— Воркута, которая так необходима для развития нашего народного хозяйства. Потом он подробно разъясняет условия предстоящей нам жизни и труда. Кончая свою речь, он желает успехов в работе и выражает надежду, что мы будем относиться к своим обязанностям со всей ответственностью, как настоящие советские люди, а не как инородцы, которым чужды интересы нашей социалистической родины.

Я спешу скорее найти в работе успокоение от мучительных размышлений и почувствовать, наконец, что и сейчас приношу какую-то пользу. Похоже, что работы хотят и многие другие.

Оказывается, до нас тут работали пленные поляки, и работали очень плохо. Теперь их отсюда забирают. Мы успеваем их увидеть. Все они в форме польской армии, только мундиры сильно потрепаны. Однако вид гордый. На фуражках блестят кокарды. Ими командуют их же командиры, и они сохранили полностью весь свой армейский внутренний распорядок.

Мы должны делать насыпь. Нас разделяют на бригады, в каждой по тридцать человек. Бригадиров назначают из заключенных.

Живем в бараках — крепких и сравнительно чистых. Насекомых нет. Утром все встают по команде, приводят себя в порядок, завтракают и строятся по бригадам. Всех пересчитывают и ведут под конвоем на работу.

Бригада делится на три группы, где работу каждого учитывают отдельно. После работы все выстраиваются перед бараками у небольшой трибуны. Тут всех опять пересчитывают. Потом с трибуны сообщают результаты выполнения норм за день побригадно и лучших стахановцев — особо.

 

Снабжение тут сравнительно хорошее. Хлеба дают по килограмму в день при условии выполнения нормы на 100 процентов. Если норма перевыполнена, то выдают столько же процентов хлеба дополнительно, насколько перевыполнена норма. И наоборот, если норма не выполнена, то выдается хлеба, соответственно, меньше килограмма. Но не меньше чем полкило. Кроме того, стахановцы получают и разные другие продовольственные премии.

На первый взгляд, такой порядок казался справедливым. Принимались во внимание и индивидуальные возможности: возраст, состояние здоровья, приспособленность к физическому труду. Специальная врачебная комиссия разделяет заключенных на три категории: в первую зачисляют самых молодых и сильных, во вторую — более слабых, к третьей относят самых слабых и старых. Соответственно, и нормы составлены на три категории. Однако старым и слабым трудно выполнить и норму третьей категории.

В случае болезни можно рассчитывать только на лекпома. Обычно это какой-нибудь фельдшер из заключенных. У лекпома один инструмент: термометр. Если высокая температура, он освобождает от работы — вот и всё лечение.

Для лекпома существует квота. Если начальнику колонны кажется, что от работы освобождается слишком много народу, он в любое время может снять лекпома с его должности и послать простым рабочим. За освобождение от работы лекпом отвечает, за здоровье людей — конечно, нет. Был у нас историк профессор Смыслов. Старик, с пороком сердца. Лекпом его не освобождал. Скоро Смыслов умер прямо на работе, у тачки.

Повара, кладовщики, прорабы, учетчики, бригадиры и даже внутренняя охрана — так называемые коменданты — назначаются из заключенных. Тут не различают политических и уголовников (позже я узнал, что это не совсем так). Но в нашей колонне почти нет политических.

Здесь мне пришлось расстаться с Васильевым и Джумбаевым. Васильева назначают врачом в другое место. Джумбаев остается в колонне, но нас обоих назначают в разные бригады бригадирами.

 

Перемена условий жизни, предстоящая работа, некоторая свобода передвижения, свежий воздух и некоторое улучшение питания — всё это повышает настроение. Хорошо уже то, что я весь день занят и на размышления нет времени.

Теперь мне кажется, что требуется только немножко терпения, пока Компартия Латвии разберется в обстановке, и моя трагедия кончится. Партия ведь знает свои кадры, и я не единственный, попавший в такую беду. Пока хочу только работать, сколько есть сил.

Начальник колонны Мелехов, командир Красной Армии, окончивший академию имени Фрунзе, в общем, положительный человек и хороший организатор труда. Он вникает во все стороны жизни колонны и старается пресечь всякую несправедливость.

Наше высшее начальство — начальник района командир войск НКВД Папсуйшапка. Району подчинены несколько колонн. Папсуйшапка играет демократа и любителя правды. Но получается плохо. Он просто дурак — это видно сразу. Заметно, что он уделяет много внимания своей внешности, но в его одежде вечно что-нибудь не в порядке. Кажется, что мундир на нем с чужого плеча.

Папсуйшапка очень подвижный и часто бывает в нашей колонне. С ним всегда большая свита. Он часто выступает перед заключенными, любит поговорить и с кем-нибудь одним и даже в карты играет. Обычно он проигрывает, и заключенные выигрывают у него разные блага — например, дни отпуска.

Бригада у меня — Вавилонская башня: два финна, несколько эстонцев, еще несколько национальностей. Работают все на совесть, и мы обычно перевыполняем норму. Получаем благодарности от Мелехова, премии.

У Мелехова здесь жена. Она латышка. Узнав, что и я латыш, он еще больше благоволит ко мне. Часто появляется на месте работы и никогда не уйдет, не сказав доброго слова.

— Вот сразу видно, настоящие советские люди работают.

 

Хотя это не полагается, он мне часто дает почитать газеты, особенно если есть сообщения из прибалтийских республик. Когда эти республики были приняты в состав СССР, он специально подошел поздравить меня, пожать руку.

Лето идет к концу. Работать в лесу приятно. Природа вокруг напоминает мне окрестности Алуксне, только лес погуще, горы выше и всё вокруг будто сильнее.

Всё было пошло хорошо, но вдруг неудачи посыпались одна за другой. Нарядчик Кандыба, узнав, что у меня есть новый костюм, начинает приставать, чтобы я продал ему. А я продавать не хочу, надеюсь еще поехать в нем в Латвию. Но Кандыба пристает так нахально и грубо, что я со злости продаю костюм за килограмм маргарина другому.

Кандыба начинает мстить. Если отвезти землю тачкой на расстояние от 50 до 100 метров считается работой одной категории, то нам теперь никогда не приходится эту землю перегонять на 51 метр, а всегда на 99. Страдает бригада. Появляются недовольные. Премий больше нет. Однако я не сдаюсь и не думаю просить прощения. В общем-то, большинство в бригаде мне сочувствуют, а нарядчика ненавидят.

Маргарин сразу не получаю, а от нехватки витаминов заболеваю куриной слепотой. Здесь еще белые ночи, и я всё время всё равно что слепой. Пользуясь этим, нарядчик начинает меня обманывать при учете работы. Теперь создается впечатление, что бригада стала работать хуже.

Мелехов начинает хуже ко мне относиться. Очевидно, Кандыба ему что-то наговорил. С каждым днем наша жизнь всё труднее.

Наконец пришел последний удар. Как-то ночью из моей бригады пропали оба финна. Хотя прямо я за это не отвечаю — отвечает охрана, — меня несколько раз вызывают на допрос по этому делу. Чувствую, что подозревают и меня в соучастии, а в мою куриную слепоту не верят. В этой подозрительности тоже чувствую дело рук Кандыбы. В конце концов Мелехов снимает меня с бригадиров и я остаюсь простым рабочим.

Так как я почти не вижу, норму не выполняю. Теперь опять недоедаю и с каждым днем слабею. Скоро совсем уже

 

не могу подниматься с нар. Уже и на работу не хожу. Еду мне приносят другие. Но в глазах начальства я симулянт. Кандыба продолжает мстить.

Однажды в нашу колонну опять приезжает Папсуйшапка. В сопровождении Мелехова он осматривает лагерь. Я лежу на нарах. Приходит ко мне дежурный по бараку, тоже больной, который не может ходить на работу, и говорит, что меня требует начальство. Я с трудом встаю и ощупью иду на выход. На дворе солнце зашло, куриная слепота вступает в свои права. Слышу разговор и едва различаю перед собой несколько силуэтов.

— Заключенный, идите сюда!

Я не вижу, что между ними и мной яма, полная грязи. Стараясь поторопится к начальству, падаю в нее. И нет сил подняться. Барахтаюсь в грязи, чтобы не утонуть. Наконец кто-то помогает встать и удержаться на ногах. Весь в грязи, стоя по колено в яме, чувствую себя самым униженным и несчастным человеком в мире. Хочу что-то сказать, но не могу найти слов, чтобы выразить всё, что я чувствую к людям, которые могут так издеваться над моей болезнью и слабостью. Наконец говорю:

— Неужели вы действительно не способны придумать ничего умнее?

От обиды и злости я даже плакать не могу. В этот момент мне больше не хочется жить. Не хочу жить на свете, чтобы быть посмешищем для подлецов.

Начальство уходит. Меня уводят обратно в барак, помогают кое-как помыться, и я опять ложусь.

Примерно неделю меня оставляют в полном покое. Иногда заходит лекпом, но толку от него никакого. Он всё жалуется, что у него ничего нет. Однако я подозреваю, что он положил глаз на пальто, которое у меня еще сохранилось. Но у меня такое зло против всех и всего, такое безразличие к самому себе, что пальто я ему не предлагаю.

После окончания рабочего дня, когда колонна возвращается с работы и становится во дворе для поверки, в строй должны вставать и те, кто от работы освобожден. Доходяги, как нас называют, становятся на левом фланге. В строй

 

не приходят только те, кто уже не может встать и лежит на нарах, пока не умрет. Больница далеко и переполнена, да там и не лучше, так что никто туда не стремится.

Я еще стараюсь вставать, и каждый вечер становлюсь в строй вместе с другими доходягами. Здесь Мелехов обычно принимает и жалобы, и претензии заключенных, но я ему ничего не говорю.

Но Мелехова, видно, немного всё-таки мучила совесть. Однажды вечером, проходя мимо строя, он обращается ко мне:

— Ну как дела, Цируль?

— Как видите, гражданин начальник, плохо.

— А вы вообще еще что-нибудь делать умеете?

Отвечаю, что учился и работал пекарем, кондитером.

О своей профессии маляра и о преподавании древней истории ничего не говорю — тут это никому не нужно.

— Булочки печь умеете?

— Умею.

— Тогда я вас назначаю на кухню, там вы будете печь булочки нашим стахановцам, — говорит Мелехов и уходит.

На следующий день отправляюсь на свое новое место работы.