ДАЛЬШЕ НА СЕВЕР

 

Появляется комиссия, которая организует рабочую силу для нового района. Проводят инвентаризацию заключенных всех колонн. Проверяют формуляры, где отмечены все сведения о каждом арестованном, пополняют их новыми сведениями о состоянии здоровья и другими.

Проводится энергичная подготовка к переходу. На расчистку путей нас больше ье посылают. Значит, опять оборваны последние слабенькие связи с внешним миром.

Всем выдают новые ватники, белье, обувь. По какому-то недоразумению мне новой одежды не дали. Все переодеты, только я хожу ободранный. Из порванной и прожженной фуфайки лезет вата. Вид у меня самый жалкий из всех, но мне не до вида: сильно мерзну.

Иногда на короткое время удается увидеть Эмму. Через проволоку обмениваемся мнениями о том, что сейчас в нашей Латвии. Где-то глубоко в сердце сильно колет обида за то, что сейчас, когда там победила Советская власть, за которую боролись, мы должны погибать здесь. Никто о нас не вспоминает. Где наша партия? Неужели она о нас забыла?

Опять и опять мучает всё тот же вопрос: как могло случиться, что в стране социализма, где власть принадлежит народу, лучшие борцы за рабочую власть объявлены врагами народа? Разве это рабочей власти нужно? А если не рабочей власти, то что же это за власть забросила нас сюда?

Конечно, мы никаких ответов на эти вопросы найти не можем. Но оба полны решимости остаться верными своим идеям. Нам не придется потом краснеть.

В эти тяжелые дни короткие беседы с Эммой — единственные радостные минуты для меня. Теперь у меня мало надежды, что сможет помочь какое-нибудь заявление. Оставаясь сам с собою вечером на нарах, я считаю, сколько еще осталось до третьего декабря 1942 года.

 

Кроме того, нам часто напоминают, что после постройки Беломорско-Балтийского канала многие были освобождены досрочно. Это может случиться и после постройки нашей дороги. Я всегда, сколько силы позволяют, работаю хорошо. Папсуйшапка велел меня отметить на доске почета. Почему меня не могут освободить досрочно?

Часто вспоминаю Милду. Как хочется посмотреть опять в ее чистые глаза!

Приходит день, когда и нашему бараку надо стать перед комиссией. В ее деятельности нет ничего человеческого. Здесь видят только рабочую силу. Те, кто сдает рабочую силу, стараются сдать ее в лучшей форме. Добиваются, чтобы нетрудоспособных было меньше. Приемщики, наоборот, смотрят, чтобы им не всучили слабых.

Меня признают годным. Когда в своем оборванном обмундировании являюсь перед комиссией, которая проверяет заключенных по формулярам, председатель долго смотрит мне в глаза и наблюдает за мной. Потом, найдя мой формуляр, начинает задавать вопросы. Потом велит подождать и выходит. Вижу, он чего-то не понимает. Однако я равнодушен. Ничего хорошего не ожидаю от этой комиссии.

Потом председатель, позвав меня отдельно, долго читает мой формуляр. Опустив голову, наблюдаю за ним.

— Чем вы занимались до ареста?

— Преподавал историю.

— Почему так опустились, на кого вы похожи?

Отвечаю, что, к сожалению, это от меня не зависит.

Я не имею права требовать новую одежду, если мне ее не дают.

Вижу, что он мне сочувствует. Начинаю ему рассказывать подробнее свою трагедию. Он внимательно слушает и задает дополнительные вопросы: как жил до ареста, как велось следствие. Но настроен я как-то вяло, и он всячески старается меня подбодрить. Когда я ему рассказываю о своем последнем заявлении, поданном после установления Советской власти в Латвии Папсуйшапке, он обещает поинтересоваться и что-то себе записывает.

 

Наконец он пишет какую-то записку, дает ее мне и говорит:

— Когда прибудете на новое место, предъявите вот это.

— Вряд ли удастся, гражданин начальник, в какой-нибудь пересылке всё равно отберут, заключенный никаких документов при себе иметь не должен, — отвечаю ему апатично.

Не отберут, прячьте, во всех условиях надо бороться и не терять надежды, вы же коммунист.

Он забирает свои бумаги и уходит. Уходя, говорит уже не мне, как бы про себя:

— Был человек, но во что превратили человека?

Я остаюсь один. Скоро входят два «коменданта» — надзиратели из заключенных.

— Ну, доцент, теперь отведем тебя в баню и оденем. Начальник строго наказал впредь не обижать тебя.

После бани мне действительно выдают всё новое. За ужином я получаю усиленную порцию.

Так и не узнал фамилию начальника, который проявил такую заботу обо мне. У меня нет никакой веры в силу его записки, в которой он написал, чтобы меня направили на работу, отвечающую моим способностям и знаниям. Однако на всякий случай решаю ее припрятать.

Строго говоря, ничего он особенного не сделал, проявил только человеческую заботу, сочувствие, интерес к человеческой судьбе, что в тоглашней моей жизни было чем-то из ряда вон выходящим. При нем я держался равнодушно, но его отношение меня взволновало.

Я вижу, люди есть везде. Даже здесь рядом с жестокостью встречается человечность. И среди следователей, которые пытали меня, были люди. Соловьев плакал вместе со мной. И следователь Римский, прокурор Шенин, и председатель комиссии из Москвы Фракин, и Величко — все они хотели быть людьми, проявить сочувствие и сердечность. Но почему они делают это и могут делать только тайком, вроде как подпольно? Властвует все-таки жестокость, а человечность прячется.

 

В этот месяц отчаяния я как-то зачерствел. А теперь снова начинаю волноваться, хочу на что-то надеяться, кому-то верить. Но что будет завтра? Может быть, опять я буду брошен в новую вонючую трясину?

Комиссия уехала. На следующий день нас сажают по товарным вагонам, где не на чем ни присесть, ни прилечь, и мы начинаем свой путь дальше на север.

Всё снабжение в дороге — сухари. В одном углу вагона бочонок с вонючей водой, в другом — параша, посредине чугунная печка. Иногда проходит день, два и вагон ни разу не открывают. Зима стоит еще крепкая. Печка топится целый день, но всё равно подальше от нее холодно.

Иногда поезд стоит подолгу, но вагон всё равно не открывают. Мы скандалим, стучим в двери, ругаемся, требуем, чтобы дали возможность почистить вагон, снабдили водой. Иногда добиваемся чего-нибудь, а чаще — ничего.

Теперь я рад, что со мной нет никакого имущества. Могу спокойно отдохнуть, ни о чем не заботясь. На мне только старая шинель, на руках варежки, подаренные Эммой; Если только не слишком холодно, я сплю и стараюсь не утомлять себя мрачными думами. С Фридманом крепко держимся вместе.

Так едем пять дней. На шестой поезд останавливается на станции Печора и нам велят выйти из вагона. Отправляемся в городок Кожва. Нас размещают в местной пересылке.

Живем в бараке и ждем, когда нас направят на работу. На сей раз вокруг нас очень много всяких жуликов. Какая-то группа особенно враждебно настроена против нас, заметив, что мы не русские. Они прямо демонстрируют свою ненависть. Мне кажется, это высланные белогвардейцы или кулаки.

— Жиды проклятые, — рычит на нас с Фридманом какой-то громадный детина.

Узнав, что я латыш, он громко заявляет:

— Да кто не знает, что жиды и латыши вместе делали революцию в России.

 

Никто не спорит, а кое-кто ему поддакивает. Мы стараемся не обращать внимания, но они с каждым днем становятся всё нахальнее.

Нас угнетает, что мы совершенно бессильны оказать им сопротивление. Даже смешно подумать о том, чтобы кому-то жаловаться. Мы зависим от произвола этих негодяев. Мне становится опять всё безразлично. Фридман нервничает.

На дворе очень холодно, и в бараке топят весь день. Печка сделана из железной бочки, в которой вырезаны две дырки: для дымохода и для засыпки угля. Бочка топится круглые сутки и накаляется докрасна.

Однажды вечером мы с Фридманом сидим на верхней наре и греемся. Входит детина со своей компанией и демонстративно становится между нами и печкой так, чтобы заслонить от нас тепло. Детина поворачивается к Фридману и, забавляя своих друзей, начинает обзывать нас самыми пакостными словами.

Мы молчим. Вдруг Фридман не выдерживает, вскакивает и бросается на врага. Смешно думать, чтобы он мог что-то сделать этому буйволу. Однако успел вцепиться в горло и душит, а ногами упирается в нары. Негодяй от неожиданности оторопел, остальные разинули рты от удивления.

Стараясь стряхнуть Фридмана и первым делом освободить горло, бандит сделал шаг назад и прижался к раскаленной бочке. Слышится страшный крик боли, запахло горящим мясом.

Я перепугался, что остальные теперь бросятся на помощь своему вожаку и навалятся на Фридмана. Хватаю доску от нар и, размахивая ею, кричу во весь голос:

— Ни с места, убью!

Но никто и не успел ничего сообразить. Бандит отскакивает в сторону и мигом освобождается от Фридмана. Схватив обеими руками задницу, он с криком выбегает из барака. Фридман, тяжело дыша, садится на прежнее место. Я кладу доску и сажусь рядом. Молчим. Во всем бараке тишина. Долго никто не говорит ни слова.

 

Детину-белогвардейца мы больше не видели. Его отправили в больницу, и к нам он не вернулся. Мы живем в бараке еще недели две. Но теперь больше никто нас не трогает. Некоторые из тех, что раньше поддакивали детине, теперь заискивают перед нами, стараются услужить.

Почти каждый день в лагере появляются всякие уполномоченные из разных колонн и подбирают рабочую силу. Но им нужны в основном специалисты. Просят специалистов добровольно объявиться, сулят какие-то улучшенные условия. Потом отбирают самых сильных и здоровых. Я не специалист, не сильный и не здоровый. Однако дальше здесь оставаться — тоже радости мало. Кормят плохо, всё снабжение несравненно хуже, чем в трудовых колоннах.

Без работы и здесь жить не дают. Каждый день приходится идти куда-то снег чистить или на другие подсобные работы.

Здоровые и сильные охотно уходят землекопами или в каменоломни. В каменоломнях работа тяжелая, однако, по-моему, там лучше, чем землекопом. Никогда не приходится мокнуть в грязи. Но лучше всего в колонне какой-нибудь специальной службы.

Фридман так и не может освободиться от болезни, которую подхватил во время своей короткой любви. Наконец он уходит в больницу. Потом я узнал, что он остался там санитаром.

Я опять один. Внимания вербовщиков я не привлекаю и сам тоже никуда не вызываюсь. В кармане берегу записку, которую дал мне председатель комиссии в лагере Айкино. Никак не могу придумать, как ее использовать.

Однажды днем слышу, ищут опять знающих какое-нибудь ремесло. Разговорчивый парень в матросской форме просит объявить, кто что умеет, но первым делом ищет шоферов. Шоферов много:

— Я шофер!

— Я тоже шофер!

— Я слесарь!

— Я плотник!

— Я во флоте служил!

 

Решаю, что пора и мне что-то предпринимать. Подхожу к матросу и говорю:

— Я раньше в авиабригаде работал.

— Мотор знаешь?

— А как же. — Начинаю называть авиамоторы разных марок, что осталось в памяти от летных курсов в Ташкенте. Вижу, на него производит впечатление. С подчеркнутой небрежностью и, как могу, свысока спрашиваю, для какой колонны он набирает людей и на какие работы.

— В автотранспортную колонну.

Тогда я медленно, вроде еще раздумывая и окончательно не решаясь, вытаскиваю из кармана записку, которую всё время бережно хранил, показываю ему и говорю:

— Тут вот мне один начальник дал, может быть, вы мне можете подсказать, кому ее лучше вручить?

Прочитав записку, он становится совсем доброжелательным. Заверяет, что могу, не раздумывая идти к ним, жалеть не буду. Когда он спрашивает, какая моя основная специальность, я уже побоялся выдумывать. Говорю — преподаватель истории.

— Ну, если понравится, сможете и в конторе что-нибудь делать, но я вам говорю, лучше всего слесарем.

Так меня зачисляют в списки специалистов автотранспортной части. Вместе с шестью десятками шоферов и несколькими другими специалистами нас сажают в машины. Проехав километров семьдесят еще на север, переезжаем реку Косю, которая немного шире нашей Гауи, и попадаем в главный лагерь автотранспортной части.

Шоферов сразу распределяют по автоколоннам, и они начинают работать. Остальные, и я в том числе, ждем, куда нас направят.

Проходит день за днем, но нами никто не интересуется. Считаемся специалистами и интеллигентами автотранспортной части в резерве, так что на подсобные работы нас не посылают. Кормят хорошо: шофер, с которым мы живем в одном бараке, часто уезжает на несколько дней, а кухня готовит на всех.

 

Так проходит месяц. Я опять поправляюсь. Постепенно начинаю приходить в себя, настроение улучшается. Здесь я впервые увидел северное сияние. Однажды глянул в окно — небо сияет всеми цветами радуги. Словно падает какой-то мерцающий дождь, но, не долетев до земли, вдруг исчезает. Цвета постоянно меняются, и всё это качается, как морские волны. Другой раз видел на небе несколько лун.

Автотранспортная часть обслуживает всё строительство железнодорожной линии от Печоры до самой Воркуты, примерно четыреста километров. По всей трассе размещены ее колонны, парки, ремонтные мастерские, технические базы и склады, подсобные хозяйства.

Всем строительством руководит некий Френкель, говорят, весьма способный руководитель. Сколько может, он старается облегчить положение заключенных. Безбоязненно назначает на руководящие посты заключенных из группы «к. р.», что по общему положению запрещено.

«К. р.» — это осужденные за контрреволюционную деятельность по знаменитой пятьдесят восьмой статье. В этой группе числятся все арестованные коммунисты, в том числе и я. Можно назначать на ответственные должности воров, грабителей, убийц, насильников, разных спекулянтов и мошенников, но только не нас.

С интересом жду теперь, как моя записка, которую так храню, сможет мне помочь.

Зима уже идет к концу. Однажды к нам приходят несколько высоких начальников автотранспортной части. Все в хороших полушубках, теплых валенках. Часть из них — командиры войск НКВД, часть без знаков различия — видно, специалисты.

Идет речь о распределении на работу специалистов резерва. Для настоящих специалистов — слесарей, механиков и других — быстро находят место. Я вытаскиваю свою справочку и подаю одному из командиров НКВД, хотя командиры больше наблюдают, а распоряжаются начальники без отличий. Вижу, решающее слово за деловым мужиком, которого называют главным инженером Белым, а его ближайший помощник — некий Ротберг.

 

Командир, прочитав записку, спрашивает, что я умею. Честно признаюсь, что моя специальность — преподаватель древней истории.

— Видно, из него серьезного специалиста не будет, посмотри ты, как его использовать, — говорит командир Ротбергу.

Тот тоже читает записку и, увидев в ней мою фамилию, подходит ко мне и спрашивает по-латышски:

— Тоже из тех, кого взяли третьего декабря тридцать седьмого года?

Заметив мое изумление, продолжает:

— Неужели не знаете? Нас тогда собирали по всему Союзу. Третье декабря тридцать седьмого года было днем ареста всех латышских коммунистов, такое было указание сверху. И меня в Горьком забрали в тот же день. Ну, ничего, не горюй, придет время, и всё встанет на свои места. Пока хорошо, что попал к нам. Тут не пропадешь.

Ротберг, коммунист, бывший латышский стрелок и участник гражданской войны, до ареста работал на Горьковском автозаводе начальником планового отдела, а Белый, тоже заключенный, — бывший главный инженер этого завода. Френкель назначил их здесь на такие же должности.