В ЦЕНТРЕ ПЯТОЙ ДИСТАНЦИИ

 

Управление пятой дистанции пути находится в Хановее. Начальником здесь инженер Андреев. Говорят, очень толковый. Он, конечно, не заключенный.

Центр заключенных пятой дистанции в особом лагере — примерно в километре от города Хановея. Заключенные этого лагеря обслуживают пути по всей дистанции. Производитель работ службы пути по пятой дистанции и фактический начальник лагеря, куда я теперь попадаю, — инженер Перчиков, заключенный. Пожилой человек, инженер с большим опытом, хороший организатор. В лагере везде хороший порядок. Тут установилась, видно, какая-то по-своему нормальная, постоянная жизнь. В конторе, в амбулатории, в кухне, в небольшой местной больнице довольно много женщин. Часть из них — заключенные, часть — по вольному найму, из тех, у которых срок уже кончился. Обычно это жены тех заключенных, которые занимают какие-либо хозяйственные должности. Есть и особая трудовая колония женщин, но эти содержатся отдельно, они в центр не попадают.

Заключенным запрещено иметь семьи, и они в официальном браке не состоят. Однако местное начальство знает фактическое положение и не обращает внимания. У Перчикова тоже тут жена, вольнонаемная учетчица в конторе, у которой истек срок заключения. Она намного моложе Перчикова, однако осталась с ним.

В центре лагеря большой барак для рабочих на двести человек. Другой, поменьше, для инженерно-технического персонала. Рядом, но вне территории лагеря, в отдельных домиках размещены контора, конвойный взвод и командир этого взвода Дураков, а также работающие по вольному найму. Вокруг территории забор всего в три нитки колючей проволоки — несерьезное препятствие для ухода с территории. Однако бежать отсюда некуда.

 

Командир взвода Дураков живет с семьей — женой, детьми и отцом. Отец его, добродушный старичок, тоже служит конвойным. Он обычно дежурит у входа на территорию.

Я живу в большом бараке. Там двухэтажные нары, тесновато. Но по сравнению с тем, что я уже видел, здесь вполне терпимо, чисто и тепло.

Несколько дней живу как нетрудоспособный, без всяких обязанностей. Знакомлюсь с обстановкой. Однако в бараке ни одного знакомого не нашел. И вдруг однажды вижу: из барака инженерно-технического персонала выходит мой старый друг Фридман, с которым были вместе в Айкино и в тяжелом пути от Айкино до Печоры. Он меня сразу узнал и тоже рад встрече.

Фридман работает здесь техником. От него узнаю, что тут еще несколько человек из автотранспортной части. Скоро встречаю и их. Все обещают позаботиться, чтобы меня перевели в их барак.

Но я не инженер, не техник и не занимаю никакой важной должности в лагере. Однако через несколько дней Перчиков распорядился назначить меня уборщиком барака инженерно-технического персонала. Это очень незаметная должность, но весьма выгодная. Теперь я избавлен от возвращения в околоток. Я всегда буду под крышей, и не должен буду топать по линии в любую погоду, в мороз, ветер и дождь. Здесь я всегда буду сыт. Забирая с кухни обеды и порции для инженеров и техников, которых во время еды нет на месте, я и сам остаюсь не с пустыми руками. Ведь всегда кто-то в командировке, и нет такого дня, чтобы не осталось хоть одной лишней порции.

В бараке инженеров и техников опять знакомлюсь с интересными людьми. Тут по большей части молодежь, представители молодой советской интеллигенции.

Душа всего барака — Миша Чадов, или Михаил Иванович, как его большинство называют. Это тот «миллионер», о котором я уже упоминал.

Чадов по национальности коми-пермяк, высокий, стройный, очень живой, со светлыми яркими глазами, всегда веж-

 

ливый, обходительный. По натуре он чрезвычайно сердечный, отзывчивый и дружелюбный человек. У него нет ни малейших признаков эгоизма, всегда всем готов помочь, чем только может.

Миша Чадов окончил в Ленинграде педагогический институт. Он очень любит литературу, особенно русскую классическую. У него феноменальная память. Часто читает наизусть того или другого любимого писателя полчаса и больше подряд. Потрясающе читает «Железную дорогу» Некрасова.

Он хорошо разбирается и в музыке, обладает хорошим басом. Часто играет на гитаре и поет.

Сейчас он работает в конторе пятой дистанции. Сотрудники конторы его очень ценят. Он хорошо знает бухгалтерский учет и никогда не отказывается объяснить, если кому что неясно. И это делается без малейшего зазнайства, без тени высокомерия.

Миша затевает в бараке литературные вечера, диспуты. Однажды он выпустил небольшой сборник стихов Есенина. Сделал его по памяти, тщательно нарисовав каждую букву и снабдив твердой обложкой и хорошим переплетом. На обороте надписи:

«Цена: десять лет заключения в исправительно-трудовых лагерях».

«Обложка: пять лет лишения прав».

И этот всеми любимый, уважаемый человек, оказывается, уже два раза судим. Я не знаю, за что его судили первый раз. Хотя мы с ним жили довольно дружно, я стеснялся его расспрашивать. Очевидно, за какой-то легкомысленный поступок или просто по недоразумению. Преступником он никак не мог быть.

В лагерях Чадов был назначен счетоводом по части материального снабжения. От него зависела и выдача продовольствия. Так как, по его соображению, присвоение продовольствия здесь немыслимо, а право на удовлетворение элементарных потребностей в пище имеют все, кто работает, то он и отпускал продукты по всем поступающим требованиям без всякой нормы» Так продолжалось несколько

 

месяцев. Чадов отпускал продовольствие, одежду и всё, что имел, по потребностям. Брали все — и заключенные, и администрация. Это всех устраивало, и никто на него не жаловался.

Этот своеобразный коммунизм был ликвидирован только тогда, когда нагрянула крупная ревизия. Обнаружилась недостача товаров больше чем на миллион рублей. С тех пор и прозвали Мишу Чадова Миллионером. Сам Миллионер жил очень скромно и ничем не выделялся среди заключенных. Никаких взяток он, разумеется, не брал и вообще ни копейки не присвоил. Тем не менее, его судили вторично и добавили еще десять лет, на этот раз с указанием: «Без права занимать ответственные должности».

Миллионера знают во всем обширном районе железнодорожного строительства и заключенные, и не заключенные. Все хозяйственные и административные работники, которые с ним хоть как-то соприкасались, тратили Мишин миллион, за который отвечал он один. И вот эта доля вины плюс восхищение его талантом, человечностью, энергией делали Михаила Ивановича центральной фигурой, где бы он ни появился.

Я обожаю Мишу. Он кажется мне человеком из другого, лучшего мира, из будущего. Он вообще не понимает, отказывается понимать худшие человеческие качества. Это самый положительный герой, какого только можно придумать.

Ко мне Миша относится очень дружелюбно, однако я стесняюсь напрашиваться на более близкие отношения. Боюсь быть должником, потому что никогда не смогу отплатить за всё, что дает мне такая дружба. Нет у меня таких талантов, таких способностей и даже столько теплоты человеческой.

Ближе я подружился с бывшим активистом московской комсомольской организации Сашей Жбановым. Он окончил филологический факультет Московского университета. Любит писать стихи и очень дружит с Чадовым, помогает ему во всех затеях. К жизненным вопросам Жбанов подходит более реалистически, чем Чадов, однако решает их тоже

 

с точки зрения коммунистической морали. В московской квартире на улице Бакунина ждет Жбанова жена Тоня. Он часто о ней вспоминает.

Забавная фигура в бараке — бывший танцовщик из студии Большого театра Никулин. Легко восторгающийся, чувствительный парень, худощавый, с девичьим лицом и девичьего поведения. Его так и прозвали Девочкой. При всех нежных склонностях Девочка хороший гимнаст. И радиотехник. Вместе с Фридманом они смастерили приемник. Мы теперь сами слушаем последние известия. По законам военного времени это запрещено. Дураков, узнав о приемнике, отобрал было его, но через несколько дней вернул: теперь дать заключенным послушать сводки с фронта не опасно, вести идут добрые.

В нашем бараке есть поп. Он работает в конторе бухгалтером. Это образованный человек. Он уже пожилой, но не отказывается участвовать во всех общественных мероприятиях. Поп единственный в бараке получает письма из дому. Иногда он читает их нам.

Знаменитая фигура здесь парикмахер Семен, невысокий сухой брюнет, проворный и деловой. Ему лет сорок. Это жулик-рецидивист из Москвы. Он и тут самый главный жулик, высший авторитет среди уголовников. Однако лагерную дисциплину соблюдает.

Семен пользуется доверием начальства и имеет пропуск для свободного выхода из лагеря. Это необходимо ему по службе: он как парикмахер обслуживает всё начальство.

Все знают, что без ведома парикмахера не проходит в лагере ни одна жульническая проделка. Его организаторский талант совершенно необходим. Однако непосредственного участия он сам никогда не принимает. Единственное, что он делает своими руками — играет в карты.

Но и в этом прожженном рецидивисте есть что-то человеческое. В одном из женских бараков у него жена. Она тоже заключенная, но она родила ему сына, которому сейчас уже два года. И вот когда Семен говорит о своей Дуне и о своем Мише, он становится каким-то совсем другим. Он всегда старается рассказать, как Миша чувствует себя, ка-

 

кие умные слова он говорит, как ходит и какая у него хорошая, заботливая мама Дуня. Заботливый папаша всегда старается что-нибудь отнести своей семье, как может оберегает их от лишних страданий.

О семье Семена не могут не знать Дураков и всё остальное начальство. Однако препятствий ему никто не чинит. Как видно, и не стараются разлучить его с Дуней.

Как-то, возвращаясь с мешком угля в барак, встречаю Семена у входа на территорию.

— На, возьми это с собой, Цирульчик, мне сейчас в барак идти некогда, вечером отдашь, — говорит он, протягивая сверточек.

Я понял, что там у него что-то недозволенное. Часовой у ворот всех идущих в одиночку обыскивает. Однако я так часто хожу, и часовой, старый Дураков, так привык ко мне, что давно уже меня не проверяет. Семен это заметил. Он знает, что я и сейчас занесу его пакетик. А если он сам пойдет, у него обязательно отберут.

— Давай, — говорю, — вечером получишь.

Когда вечером отдаю ему пакет, он с удивлением смотрит на меня.

— Ты знаешь, что там? Это деньги. Ты что, все мне отдаешь? Там двадцать тысяч. Это я вчера на картах заработал. Возьми половину, мне не жалко.

Он до тонкости знает все неписаные законы уголовников. То, что жулик украл, другой может смело тащить дальше — это не кровный паек. Поэтому он думал, что я, когда обнаружу в пакетике деньги, вовсе ничего ему не отдам. Однако, если я отдаю, ему даже совестно брать. Он считает, что он меня обманул, так небрежно подсовывая деньги, как какой-нибудь сверток с грязным бельем.

— Нет, — говорю, — бери свои деньги. Тебе больше надо. Семью надо поддержать.

Семен поражен. Мы всегда были в хороших отношениях, но теперь он начинает относиться ко мне с особой доброжелательностью.

А я отдаю ему деньги совершенно спокойно. Тут честность ни при чем. Мне просто некуда деть их. Без денег и

 

вещей я могу спокойно спать. Если я оставлю деньги себе, Семен первый сделает всё, чтобы добыть их — мне ли с ним состязаться в жульнических выдумках.

Взять хоть часть денег у Семена я не могу и потому, что не хочу быть сообщником его и его компании. Я не хочу быть «своим» среди них. Не собираюсь воспитывать его — не в моей это власти. Но не хочу и портить добрые отношения с ним. Мы люди разных миров, однако, здесь должны существовать вместе. Я мог бы, конечно, сообщить начальству, что Семен обыграл в карты (и едва ли без шулерства) другого жулика. Но какая разница, у кого из них в кармане деньги? Выслуживаться перед начальством мне не нужно, как не нужно и портить отношения с Семеном и его друзьями.

Весна 1944 года для всех заключенных была трудная. Скоро после моего появления в бараке инженерно-технического персонала наш поп заболел. В больницу его не отправили, он сам не хотел. Я ухаживал за ним. Поболев недели две, поп умер.

Кладбище вне территории лагеря. По существующему порядку, каждый барак сам хоронит своих покойников. Конечно, без всяких церемоний. Хоронить — это значит, кому-то из заключенных надо пойти и закопать покойника.

Но для попа был сделан даже гроб. Это большая роскошь. Для многих из начальства поп тут, хоть и заключенный, а всё же поп. Не знаю, как гроб с покойником был доставлен на кладбище и кто копал могилу. Но мне Дураков приказал идти хоронить.

Наступает вечер. Темнеет. Иду с лопатой на кладбище. Там на краю могилы стоит гроб с покойником. Сил у меня еще очень мало. Как мне быть? Стою около гроба и раздумываю. Не могу же я просто бросить гроб в могилу: гроб откроется, покойник вывалится и мне потом ночью будут сниться плохие сны. Решаю опустить его в могилу с конца. Мне удается поставить гроб у конца могилы. Потом спускаюсь в яму и тащу медленно гроб ногами вперед в могилу. Сначала мне удается поставить его в яме торчком. Наконец постепенно укладываю его, как полагается. Пока я со свои-

 

ми слабыми силами всё это делаю, становится совсем темно. Быстро набрасываю не совсем еще оттаявшую землю и воз вращаюсь в лагерь.

Крестов на кладбище заключенных не ставят. Нет креста и у могилы попа. На всё кладбище есть только один большой черный крест. Это вроде вывески, чтобы знали — тут кладбище. В темноте большой черный силуэт выглядит очень мрачно.

У ворот лагеря меня встречает сам Дураков. Оказывается, он и вся его семья верующие, православные. Совесть не дает ему покоя: как я там попа схороню? Но сам он идти туда или послать конвой не смеет — поп заключенный. Вот он и решил дождаться меня, чтобы успокоить совесть.

—  Хорошо, Цируль, очень хорошо, — хвалит он меня, когда прохожу мимо. Этим он дает понять, что наблюдал за всеми моими действиями на кладбище и одобряет их. Это значит, что в глазах Дуракова я приобрел доверие.

—  Ну, расскажи, Цируль: как схоронил нашего попа? — спрашивает Миша Чадов, когда я захожу в барак. Для Чадова поп — только заключенный, человек, с которым его связывает общая судьба.

Я рассказываю.

Потом Миша говорит:

— Ну а теперь представим, что мы все там были вместе с Цирулем, похоронили вместе нашего попа, как это сделал наш друг Цируль. Теперь все вместе вернулись с кладбища и отмечаем кончину нашего товарища попа.

Он произносит небольшую речь в память попа и декламирует опять «Железную дорогу». Жбанов по этому случаю сам написал стихотворение «Черный крест». Он читает его. Стихи очень сильные. Я запомнил конец:

Черный крест, ты очень много знаешь.

Черный крест, как страшно ты молчишь.