ЖИЗНЬ НА СВОБОДЕ

 

Теперь я свободный гражданин на улице молодого северного города Воркуты. Приближается вечер, очень хочется есть. С утра я ничего не ел. Но, чтобы что-то купить, нужно иметь продуктовую карточку. Поэтому первым делом отправляюсь в карточное бюро.

Карточки мне выписывают, но за них надо уплатить три рубля. Начинаю искать свои припрятанные 26 рублей и не могу их найти. Сегодня утром я их отпорол и вынул из тайного кармана, надеясь, что они мне понадобятся, но днем в коридоре, очевидно, у меня их вытащили.

Говорю, что у меня нет денег. Сотрудница отвечает, что без денег она не может дать карточки. Я стараюсь ее уговорить, обещаю деньги принести. Тут наш разговор услышала начальница карточного бюро и, в свою очередь, спрашивает меня:

— Что у вас — в самом деле, трех рублей нет, за карточки уплатить? Что же вы хотите — чтобы сотрудница карточного бюро уплатила за ваши карточки?

Я отвечаю, что ничего не хочу. Но меня сегодня только что выпустили на свободу. Имел сегодня утром для такого случая 26 рублей, но за день потерял их где-то. Мне нужны карточки, и не знаю, что теперь делать.

— Хорошо, выдайте ему карточки пока без денег, — говорит начальница. Поворачиваясь ко мне, продолжает: — Но когда будете иметь деньги, вы нам три рубля принесите.

Я ее благодарю и обещаю принести деньги. Она уходит. Получая карточки, я еще раз благодарю сотрудницу, извиняюсь, что остаюсь в долгу, и спрашиваю, как зовут начальницу карточного бюро.

— Это товарищ Андреева, жена начальника трудовых лагерей.

Идя по улице, злюсь на себя, как дал себя обворовать. Так долго я хранил эти 26 рублей и вдруг, когда они понадоби-

 

лись — их нет. Однако направляюсь в магазин. Может, мне и там что-то доверят, хоть кусок хлеба. Очень есть хочется.

В магазине продуктов достаточно. Есть всякие консервы, колбасы, сладости. Стою у прилавка, смотрю, кручусь, не знаю, что делать. Совестно даже обращаться тут с просьбой что-то в долг отпустить — конечно, не поверят и ничего не дадут.

Вдруг кто-то заметил мое нерешительное топтание и спрашивает:

— Ну что, друг, никак не можешь выбрать, чего лучше взять?

Я рад, что кто-то хоть заговорил со мной, и быстро рассказываю, в чем дело.

—  Денег нет — не беда, если карточки есть. Наоборот — хуже дело, — весело говорит он. — Восемнадцатый талон есть?

—  Должен быть. Как получил карточки, так они все целы, ничего не использовал, — отвечаю и ищу восемнадцатый талон.

—  Восемнадцатый — это спиртной. Дайте мне его сюда, а я вам четыреста рублей.

Так я заимел первые деньги на воле. В радостном настроении, что, в конце концов, все за этот день, мой первый вольный день, так хорошо кончилось, я закупаю много разных вкусных вещей и ухожу из магазина. Теперь я начну свою жизнь снова.

На улице темнеет. На новое место работы уже идти нечего — там все равно никого не будет. Решаю вернуться в барак. Надо распрощаться с Коршем, угостить его, а с утра пойду на работу.

Но тут опять неожиданное препятствие. Когда я показываю часовому у входа свое новое удостоверение, он меня в барак больше не пускает. Вольных запрещено пускать в барак заключенных без особого разрешения.

— Приходите завтра утром. Получите разрешение начальника, тогда зайдете, а теперь можете отправиться в барак вольнонаемных. Без разрешения я вас пустить не могу.

 

Ничего не помогает, уговорить его мне не удается. Инструкция запрещает — все. В барак вольнонаемных мне тоже идти нечего, там меня никто не ждет. Уже поздно. Теперь у меня свобода, деньги и разные вкусные вещи, но нет крова.

Голодный, промерзший, усталый ухожу от барака заключенных в первый вечер своего дня свободы, своей новой жизни. Куда иду? Сам не знаю. Заключенные, к которым я еще вчера принадлежал, уже ложатся отдохнуть, их дневные заботы кончились.

Еще только март. Снег не стаял. По ночам мороз. Под открытым небом не заночуешь. Иду мимо инструментального склада. Рядом со складом маленькая сторожевая будка. Решаю на счастье постучаться. Хоть на некоторое время зайти погреться. Сторож впускает меня. Спрашиваю у него разрешения немного погреться и вкратце рассказываю свою судьбу. Сторожу ночью одному скучно. Он рад поговорить с кем-нибудь, чтобы быстрее прошло время. В благодарность я распаковываю свои покупки. Приглашаю его вместе со мной отпраздновать мою свободу, начало моей новой жизни. Сторож достает кипяток.

Так и провел всю свою первую свободную ночь в будке сторожа. Долго сидели, закусывали, пили чай, балакали о том, о сем, о разных случаях жизни. К утру так же сидя задремал.

Наутро первым делом пошел попрощаться с Коршем, отнес свой долг в карточное бюро. Потом отправился в вагонный парк, чтобы приступать к своей работе свободного человека.

Моя обязанность теперь — регистрировать все вагоны, приходящие на станцию, как с грузом, так и порожняком, а также уходящие с углем (другого груза тут пока нет). Мне выдают удостоверение железнодорожника и билет на свободный проезд до Кожвы — границы моей теперешней свободы. Раз в неделю я должен регистрироваться в политотделе, где получил свое удостоверение. Ночевать могу в бараке инженерно-технического персонала железнодорожников.

 

Когда являюсь на новое место жительства, то убеждаюсь, что тут картина куда более непривлекательная, чем в нашем бараке на пятой дистанции пути. Собственно говоря, это и понятно. Тут нет у дверей никакого сторожа. Нет никакого уборщика или уборщицы. Тут каждый может придти и уйти, когда ему хочется. Тут вообще каждый может делать, что ему только вздумается. Тут полная свобода.

В бараке ночи напролет играют в карты. Часто по ночам орут пьяные. Однако самое противное — это множество крыс, которые бегают через спящих людей, ищут остатки еды.

Рядом с бараком клуб железнодорожников. Там часто устраиваются вечера. Директором клуба некая Машка. Это женщина деловая, с широким полем деятельности. У нее часто и свои вечера, приемы гостей группами и в одиночку. У нее обычно бывают ее подруги, женщины свободных взглядов, работающие здесь по вольному найму в разных местах.

Работа моя несложная. Регистрация вагонов не требует ни особых знаний, ни кропотливого труда. О прибывших вагонах я узнаю из документации прибывающих составов. Сведения об уходящих эшелонах я тоже получаю. Но эти обычно приходится проверять.

Перед отправкой поезда с грузом угля является группа оперативных работников с длинными острыми железными прутьями. Оперативники, все сильные парни, усердно прокалывают уголь прутьями. Только когда они свою работу кончают, машинисту дается разрешение отправиться в путь. Таким образом, предотвращаются попытки побегов в угольных вагонах.

Свободного времени у меня достаточно. Первые дни знакомлюсь с окружающей местностью. Испытываю огромное счастье даже на такой свободе, с ограничениями. Впервые после долгих лет могу гулять по улице, могу идти куда хочу и без конвоя.

Ничего интересного пока в Воркуте нет. Домов на новых улицах мало. Большей частью по обеим сторонам высокие заборы с колючей проволокой, за которыми разме-

 

щены колонны заключенных Желдорлага и Воркутлага разных категории. Заключенные Воркутлага заняты добычей угля. Заключенные Желдорлага, к которым до сих пор принадлежал и я, строят и эксплуатируют железную дорогу.

В первые дни я каждый день по часу и больше хожу просто так по улицам. Потом начинаю по вечерам ходить в кино или в театр оперетты. Это пока все радости моей свободы. Но я, как перетерпевший страшную жажду, пью эту тонкую струйку своей свободы и все не могу напиться.

Никак не нарадуюсь, что могу один идти куда хочу. Ни одну кинокартину в городе я не пропускаю. На постановки оперетты хожу по нескольку раз. Только в клуб железнодорожников хожу редко. Нравы и радости клубных вечеров мне противны.

С работниками театра оперетты я скоро познакомился лично. Почти готов уже принять предложение перейти на какую-нибудь работу к ним. Но реализовать этот план мне помешал начальник материально-технического снабжения железной дороги Петров — латыш, который тоже приглашает к себе. По закону перейти на новое место работы можно только с разрешения старого начальства. Но в вагонном парке меня не задерживают.

Примерно через месяц после освобождения я работаю уже экономистом управления материально-технического снабжения железной дороги — диспетчером угля. Моя обязанность — учитывать использование угля на дороге и составлять сводки.

Петров — коммунист, арестован тоже 3 декабря 1937 года, только не в Ташкенте, а в Горьком, где был на партийной работе. Ему уже больше пятидесяти. Он бывший латышский стрелок, участник гражданской войны. Он какой-то сдержанный и неразговорчивый, хотя очень дружелюбный, сердечный и готов оказать любую товарищескую помощь. Видно, его что-то давит, но он об этом не хочет говорить.

Через некоторое время в момент откровенности он мне рассказывает, что жена, с которой жил многие годы и которую любил, после его ареста отказалась от него как от

 

врага народа. Она публично выразила свое сожаление о том, что потеряла политическое чутье и своевременно не смогла заметить, что живет с врагом народа. С тех пор, как Петров узнал об этом, он все время в каком-то подавленном состоянии. Он больше никому не верит на свете. Он говорит:

— Я коммунист, я верил Советской власти, я завоевал кровью эту власть, а она из меня сделала врага народа и заключенного. Я верил в свою жену, любил ее больше все го на свете, у нас были общие идеалы — она тоже прокляла меня и сделала из меня предателя и врага народа. Хорошо, что у нас не было детей, хотя я так хотел их. А то и они бы проклинали меня сейчас. Но коммунистом я все-таки останусь. Свои убеждения и веру я не изменю.

Петров — способный работник, хороший организатор, знающий и чрезвычайно честный человек. Он работает, словно выполняя какой-то священный долг. Труд — это все, что осталось в его жизни.

Петров — заключенный, но начальство оценило его способности и позволяет, вопреки инструкции, выполнять все время ответственную работу, чем он очень доволен. До освобождения ему осталось еще полтора года. Однако он о свободе совершенно не тоскует. В Горький он возвращаться не собирается. С женой, разумеется, встречаться не хочет. Его друзей постигла та же участь, что и его самого. В Латвию его тоже не тянет. Там у него ни друзей, ни знакомых.

— Кому там нужны такие обанкротившиеся идеалисты и борцы, — отвечает он с тоскливой иронией, когда я пытаюсь уговорить его поехать в Латвию. — А работать везде нужно, работа нигде не лишняя. Так я уж лучше останусь здесь, пока тут мой труд нужен будет.

Я пытаюсь вывести Петрова из такого депрессивного состояния. Всячески стараюсь пробудить к чему-то интерес, найти радость в жизни. Много рассказываю о Риге. Говорю, что я обязательно вернусь в Ригу, буду ему оттуда писать, и он сможет приехать ко мне. Там мы найдем новых друзей, новую работу. Говорю ему, что мы, коммунисты-латыши, пер-

 

вым долгом должны чувствовать себя ответственными за строительство социализма в Латвии. Иногда в его глазах мерцает какой-то луч оживления, но скоро опять гаснет. Он погружается в апатию и безразличие.

Нас четыре диспетчера по углю. Дежурим целые сутки. После дежурства трое суток свободны. Живем в диспетчерской будке около угольной базы. Будка довольно большая и крепкая. Однако чтобы иметь больше уюта, я предлагаю поделить ее перегородками и сделать пристройку с тем, чтобы каждый диспетчер имел свою небольшую комнатку. Материала тут всякого достаточно.

Недели через две мы уже имеем каждый свою комнатку. Снаружи наша будка совсем непривлекательна, но внутри я, получив от Петрова краски, устроил совсем хорошо. Эта работа мне доставляла особую радость. Вспоминал Ригу, начало своей малярной карьеры.

Из остальных диспетчеров татарин Юлаев стоит того, чтобы о нем упомянуть. Его судили за спекуляцию. Он тоже готовится вернуться домой, и не с пустыми руками. Три свободных дня после дежурства Юлаев трудолюбиво спекулирует. Он скупает спиртные талоны, покупает спирт, отвозит его за несколько остановок и прибыльно продает. Частенько он порядочно разбавляет спирт водой. Скупает и продовольственные товары, и разную одежду. Однажды он привез откуда-то мешок овсяной муки. Из муки он печет весьма непривлекательные лепешки и их тоже успешно распродает. Уже лето, ездить легко. Юлаев возвращается из каждой поездки довольный и счастливый. Но однажды в конце июня в одну из обычных белых ночей он вернулся совершенно убитый. Еле ходит, и все лицо в синяках. Жулики, с которыми он поддерживал свои деловые связи, решили его ограбить. Отобрали у него все его богатство. Оказывается, боясь, чтобы во время поездок его не обокрали, он все свои деньги всегда возил с собой. Теперь он потерял весь свой громадный заработок и должен радоваться, что вообще остался жив.

Я ему уже несколько раз напоминал о судьбе парикмахера пятой дистанции Семена. Теперь он об этом вспоминает.

 

Видно, все это не прошло для него без тяжелых душевных потрясений. Несколько дней он совсем тихий. Все ходит с какими-то своими думами. Потом я его спрашиваю, когда он опять собирается ехать по своим делам. Он твердо отвечает:

— С меня хватит, я больше никуда не поеду.

Юлаев действительно больше не пытался разбогатеть.

Однажды я решаю навестить своих друзей на пятой дистанции пути. Это всего только час с лишним езды от Воркуты. Покупаю махорки, консервов и отправляюсь в путь.

Старый Дураков по-прежнему дежурит у входа. Он всегда относился ко мне хорошо. Теперь, когда я угощаю его махоркой и показываю свое удостоверение с работы, он становится особенно любезным. Когда спрашиваю, можно ли мне зайти, он отвечает, подчеркивая обращение:

— Пожалуйста, товарищ Цируль!

В бараке все очень рады моему появлению. Но главное, они мне один за другим спешат рассказать, как провожали Борисова.

Когда узнали, что Борисов получил разрешение уехать, порешили, что отпустить его с чемоданами нельзя. Сам он свои чемоданы перетаскать не сможет. Значит, было ясно, что он позовет кого-либо на помощь из инженерно-технического персонала. Договорились собрать побольше толпу, вроде как для проводов бывшего начальника. Пригласили хороших профессионалов из уголовников большого барака.

В день отъезда Борисов позвал Чадова и еще нескольких себе на помощь. Чтобы проводить начальника с музыкой, Чадов захватил свою гитару.

Когда, окруженный толпой, Борисов заметил, что один чемодан пропал, он начал страшно ругаться и бросился на поиски. За это время исчезли остальные чемоданы. На его ругань со всех сторон отвечали тем же. Потом на него посыпались тумаки. Наконец он понял, что надо спасать первым делом себя, и стал скорее выбираться из толпы. Избитый, с пустыми руками, опустив голову и ни на

 

кого не глядя, Борисов уехал с пятой дистанции, где властвовал более года. Только не знаю, помогла ли ему эта церемония проводов освободиться в дальнейшем от жажды наживы, как Юлаеву.

— Что ж, у нас, у бесправных, тоже свое право и свое правосудие, — философствует по этому поводу довольный Чадов. — Только вот гитара моя пропала, — добавляет он сердито.

Оказывается, Чадов тоже не мог удержаться, когда Борисова начали угощать тумаками. Он свою «признательность» выражал с помощью гитары, но она не выдержала таких горячих чувств.

— Его голова осталась цела, а моя гитара сломалась. Жалко, что сразу не оценил его твердолобость, надо было запасаться более подходящим орудием, — все не может ус покоиться Чадов.

— Ну, куда ты тогда сплавил свой костюм? — наконец не выдерживает Фридман.

— Встаньте, друзья, и немного посторонитесь, — я поднимаю доску в полу и вытаскиваю свой костюм.

— Хитрый латыш! — смеются ребята.

Позже я еще несколько раз ездил в гости к друзьям.

На станции Воркута как-то встречаю еще одного латыша. Это полковник Куплайс, бывший адъютант президента Латвии Улманиса. Теперь Куплайс — машинист депо Воркута. Он избегает длинных разговоров. О своей прошлой жизни ничего не рассказывает. Но машинист Куплайс очень старательный и работает хорошо. По работе он на хорошем счету и никаких обид не терпит, особых трудностей не переживает. Машинистов хорошо снабжают. Куплайс — человек расчета и, по-моему, не поддался пессимизму, как иные из виданных мною людей бывшего мира. Своей скромностью и старательностью Куплайс надеется выслужить право вернуться на родину. Мне кажется, он готов служить Советской власти с не меньшим усердием, чем служил Улманису, если только ему создадут соответствующие условия.

В середине лета я увидел на рынке нескольких латышей в поношенной форме легионеров. Услышав латышскую речь,

 

я не удержался и начал разговор. Они мне говорят, что готовится эшелон в Латвию. Всем высланным из Латвии и других прибалтийских республик за сотрудничество с фашистами теперь разрешено вернуться на родину. Их теперь хорошо кормят и обеспечивают всем необходимым.

Эта весть опять вырывает меня из состояния относительно мирного равновесия. Я снова чувствую страшную обиду за себя. Настоящие предатели родины, айзсарги, легионеры, полицаи и шпики, все фашисты, которые во времена буржуазной Латвии и фашистской оккупации только и знали, что ловить и уничтожать коммунистов, теперь имеют привилегии, к ним власти снисходительны, они могут вернуться на родину. А я должен остаться здесь.

Меня охватывает страшное беспокойство. Я боюсь что-то упустить. Мне кажется, если я опоздаю, если эшелон уйдет в Латвию без меня, то я опять останусь тут надолго, никто тогда мною отдельно не будет заниматься.

Начинаю энергично действовать. Пишу заявление. Используя свободу передвижения, обращаюсь лично к начальству. Хлопочу, чтобы и мне разрешили уехать в Латвию.

Наконец удалось докопаться, что существует какое-то распоряжение, согласно которому я мог бы уехать, если бы не работал сейчас по найму, то есть если бы не был освобожден. Раньше не мог уехать, потому что был заключенный, теперь моему отъезду препятствует то обстоятельство, что я освобожден. Что за бред?

Но мое возмущение никого не волнует, факт остается фактом. По существующим законам о труде никто не имеет права менять работу без согласия начальства. Теперь все зависит формально от Петрова. Но только формально, потому что и Петров должен считаться с указаниями сверху. В связи с нехваткой рабочих рук обычно никому не дают разрешения уехать. К тому же тут еще одна ненормальность. Петров заключенный, а я формально освобожденный. Выходит, судьба свободного человека зависит от заключенного. Благодаря нашим хорошим отношениям мне удается уговорить Петрова, и он выхлопотал разрешение отпу-

 

стить меня. Он выдает мне справку, что не возражает против моего увольнения.

Август 1946 года. Наконец у меня в кармане бумага:

«После отбывания заключения по статье 58 гражданин Цируль Вольдемар Оттович 1906 года рождения освобожден. Справка дана для получения паспорта по дальнейшему месту жительства».

Каждому освобожденному выдается проездной билет до города, где он арестован. Если это режимный город, то есть такой, где бывшим осужденным запрещено жить, то надо выбрать будущее место жительства поблизости от города, где был арестован. Называю как свое будущее место жительства город Андижан, недалеко от Ташкента. Мне выдают проездной билет Воркута—Андижан. Но при оформлении билета прошу записать: через Москву и Ригу.

Еду в Хановей распрощаться с друзьями на пятой дистанции. Жбанов дает мне длинное письмо для жены. Обещаю ему обязательно передать письмо лично. Прощаюсь с Петровым, говорю, что буду ему писать, выражаю надежду, что встретимся в Риге. Он безнадежно улыбается, но ничего не отвечает. Прощаюсь со своими новыми товарищами по работе и, одетый в костюм, который сам перелицевал, отправляюсь на станцию.