ИНСПЕКТОР ШКОЛ

 

Среди сотрудников отдела школ Жагата — единственный коммунист. Но авторитет ее невелик. Не имея собственного мнения, она обычно прибегает к советам своей двоюродной сестры, которая живет в Алуксне уже давно. Это жена бывшего офицера латвийской армии, который во время войны погиб. Она хорошо знает местные условия, имеет широкие знакомства в кругах старой местной интеллигенции.

В отделе, кроме меня, еще один школьный инспектор, Рунгис. Это уже пожилой человек, раньше он работал учителем, когда-то был айзсаргом. Работает без особого увлечения. Мне кажется, что единственная его забота — не испортить отношения с коллегами-учителями, с одной стороны, и с начальством — с другой. Основное, к чему он стремится — это вовремя и по форме представить отчет. Жагата им очень довольна.

Все школы уезда разделены на две группы. Одна — в ведении Рунгиса, вторая — в моем. Чтобы попасть в школы своего района, инспектор пользуется подводами из волости. Давать подводы крестьяне очень не любят, выполняют эту обязанность всегда неохотно. Почти всегда приходится долго ждать. Кроме того, запрашивая подводу, надо сказать, куда поедешь. Таким образом, уже за день или два всем известно, когда в какую школу явится инспектор. Я, однако, предпочитаю являться неожиданно. Поэтому хожу чаще всего пешком или на лыжах, а летом добираюсь на велосипеде. Так как в лесах еще обитают бандиты, которые часто нападают на уездных работников, то и с этой точки зрения лучше, чтобы заранее никто не знал, в какую сторону отправлюсь, по какой дороге пойду.

Когда таким образом начинаю появляться в школах, учителя первое время нервничают. Они к этому не привыкли и думают, что я появляюсь неожиданно с какой-то особой

 

целью. Но потом, убеждаясь, что у меня нет злых намерений, они успокаиваются.

Стараюсь, чтобы отношения с учителями были меньше всего официальными, а больше товарищескими. Учителя начинают делиться трудностями своей жизни, чего официальным путем не добьешься. Их доверием я никогда не злоупотребляю.

На уроках стараюсь сидеть по возможности меньше. Знаю, что это нервирует и учителей, и учеников. С учителем лучше поговорить после уроков, в учительской. С детьми лучше побеседовать во время перемены во дворе или в коридоре школы. Часто захожу в интернат, в столовую. Мне во многом помогает то, что хожу по знакомым местам, знаю местные условия, часто встречаю друзей и знакомых своей молодости. С детьми я быстро нахожу общий язык, быстро дружусь с ними. Скоро во всех школах у меня есть друзья среди ребят, которые мне доверяют все новости.

С особой радостью захожу в Алсвикскую волостную школу, где я могу делиться с учителями и учениками воспоминаниями о работе школы в те времена, когда я здесь учился. Очень приятно, что теперь здесь прекрасное новое школьное здание.

Хорошие дружеские отношения у меня и с учителями Леясциемской школы. Здесь директором опытная учительница Озолиня, которая сумела объединить весь учительский коллектив в дружную семью.

Недалеко от Алсвикской школы находится Алсвикский детский дом. Однажды и там появляюсь без предупреждения. Иду через двор и сначала попадаю в кухню. Время послеобеденное. В кухне уже никого из взрослых нет. Но в один из котлов, где к обеду варилась каша, теперь залез какой-то малыш и усердно скребет ложкой пригоревшие остатки каши. Он так занят своим делом, что совсем не замечает, как я вхожу. Некоторое время я молча наблюдаю, с каким аппетитом он наслаждается. Наконец осторожно спрашиваю:

— Сегодня твоя очередь котел скрести?

— Да, сегодня моя очередь, — отвечает он уверенно, чтобы я не сомневался в законности его действий.

 

— Как тебя звать?

— Карл.

— Ну как, Карлюк, справишься один или, может быть, помочь тебе?

— Нет, дядя, мы всегда по-одному, в котле двоим не поместиться, — говорит он совсем уверенным и деловым тоном. Он видит, что я ему не помешаю поесть досыта.

Когда я с Карлом уже основательно побеседовал и подружился, в кухню вдруг вошла старшая повариха. Она меня знает, я в детдоме уже второй раз. От неожиданности и волнения она начинает краснеть, нервничает и, желая показать, что мальчик залез сюда самовольно, сердито нападает на него:

— Вылезай сейчас же из котла! Как ты сюда попал?

— Пусть продолжает, — успокаиваю я ее. — Карл говорит, что сегодня его очередь скрести котел.

Карл с благодарностью смотрит на меня и остается в котле. Видя, что ее маленькая хитрость не удалась, повариха еще больше смущается и начинает оправдываться, что у детей большой аппетит, продуктов не хватает, и поэтому они всегда голодны. Я делаю вид, что не замечаю ее смущения, и, ничего определенного не ответив, оставляю кухню.

Директор детского дома Виксне — бывший школьный инспектор времен ульмановской диктатуры. Она знает обычные повадки школьных инспекторов лучше меня. Соответственно этим обычаям, школьный инспектор раньше никогда не заходил в школу через двор и кухню. Я в ее глазах какой-то ненормальный. Мои приемы работы она готова рассматривать как проявление невоспитанности и дурного тона. Но открыто высказать это боится, встречает меня очень вежливо.

На сей раз встречаю ее в коридоре. Она подчеркнуто вежлива, извиняется, что не знала о моем появлении и не подготовилась. Я отвечаю, что никакой подготовки не требуется. Предпочитаю видеть обычный ритм жизни детского дома.

Директриса ведет меня в свой кабинет. В коридоре замечаю маленькую Олечку с черными курчавыми волосами. С ней я прошлый раз подружился. Спрашиваю, как она

 

поживает. Она отвечает, что живет хорошо, двоек не получала, в угол ее не ставили.

— Ты меня помнишь, ждала меня? — спрашиваю ее.

— Ждала, дядя инспектор.

— А почему ты меня ждала?

— Когда вы приезжаете, в тот день у нас кофе и чай сладкий.

Теперь вслед за поварихой начинает краснеть директриса. Я делаю вид, что не обращаю внимания на болтовню Олечки, говорю ей, что, очевидно, это ей показалось. Но Олечка твердо стоит на своем. Тогда я перехожу на другую тему. Видя, что волосики девочки давно не чесаны, я спрашиваю, кто ее сегодня причесал. Или она сама уже умеет причесываться?

— Никто не причесал, и сама не умею. Оказывается, и вчера и позавчера никто не причесал и никто этого не требует. Посмотрев получше, замечаю в волосах вшей.

— А что, головка не чешется оттого, что ты ее так редко причесываешь?

— Чешется, и вошки тоже есть, — рассказывает она.

— Ну что ты болтаешь, как тебе не стыдно, — не в силах дальше выдержать, вмешивается директриса, — иди лучше в класс.

Она уже совсем красная и злая. Олечка быстро убегает.

В кабинет нам скоро приносят чай с сахаром и вареньем.

Директриса старается задержать меня у себя в кабинете как можно дольше. Понимаю, что воспитательницы в это время спешат прибрать детдом и припрятать все непривлекательное от глаз инспектора. Виксне подчеркнуто деловито делает обычный директорский отчет о работе детского дома. Докладывает обо всех нуждах, жалуется на недостатки в снабжении и в руководстве со стороны министерства и уездного исполкома. Я слушаю со скукой на лице.

— А варенье у вас удалось отлично, — замечаю, наконец.

— Да, это у всех преподавателей, ягод в наших садах и в лесу достаточно.

 

— Тогда и детям можно сварить.

— Повариха варит и детям, — старается она меня уверить.

— Ну, а как с сахаром?

Я знаю, что с сахаром туго, везде жесткие нормы.

— Ну сколько там сахара, самая малость, ягоды сами сладкие.

— Насколько мне известно, сахара нужно по весу столько же, сколько ягод.

Директриса опять начинает нервничать. Но я стараюсь разговор закончить и собираюсь уйти, делая вид, что мы уже обо всем поговорили.

По обычной инструкции об инспекторской работе в школе я, собственно, ничего не сделал, однако картина мне совершенно ясна.

Когда прихожу в детский дом третий раз, Олечка острижена наголо. Мне жалко ее курчавых волос. Но я ничего больше не говорю. Вижу, что мое сочувствие может повлиять на ее благополучие в детском доме.

Потом мне удается выяснить, что в детском доме часто сахар, мука и другие продукты расходуются не по назначению. Требую ревизии хозяйственной деятельности детского дома.

Из Пиедедзской русской семилетней школы сообщают, что два ученика исключены за хулиганство. Когда являюсь на место, оказывается, что мальчики забили в крышку уборной учительницы несколько острых гвоздей. Учительница получила телесные повреждения. За это их исключили.

Беседую со злоумышленниками. Они не запираются, но говорят, что ребята сговорились не учиться у дочери попа, которую все кругом зовут фашистской невестой. Мне не стоило большого труда установить, что это правда. К тому же эта дама и не имела диплома учительницы. Пришлось поднять вопрос об ее увольнении и о восстановлении исключенных из школы ребят, конечно, с наказанием за хулиганство.

Мне небезразличны события школьной жизни. Я чувствую, что действительно начинаю жить заново. Каждая

 

победа над несправедливостью доставляет мне огромную радость. Опять приходит такое же чувство, как тогда в поезде на пути в Москву и потом в Ригу, когда я ругал шуцманов и кулаков. Обрушиваясь на недостатки, я освобождаюсь от накопившейся годами ненависти к обидчикам, которая душит меня.

Возвращаясь в Алуксне, докладываю заведующей отделом о своих наблюдениях. Жагата мою инициативу ни в чем не ограничивает, но и никаких мер никогда не принимает. Она предоставляет полную волю моей активности. Но это меня не пугает — лишь бы не мешала мне действовать.

Приближается учительская конференция уезда. Я уже с обстановкой ознакомился, выдвигаю проект улучшения работы школ. Не желая, как обычно, брать на себя ответственность, Жагата поручает мне самому готовить доклад о мерах по улучшению воспитательной работы в школах. На конференцию ждут из Риги лектора ЦК КП Латвии с докладом о международном положении, а также представителей из министерства просвещения.

Доклад я составил в виде своих наблюдений за время недолгой инспекторской практики. У меня нет никаких особых теоретических обоснований, я не привлекал педагогических теорий.

В зале собралось человек триста. Время открывать конференцию. Прибыло и все уездное начальство — из исполкома и укома. Предусмотрено начать конференцию докладом лектора о международном положении. Но из Риги нет никого. Жагата нервничает, не знает, что делать. Наконец решают открыть конференцию, не ожидая рижан. Начнем с моего доклада, а лекцию о международном положении, если лектор приедет, послушаем потом. На всякий случай я обещаю сделать небольшое введение о международном положении.

Начинаю свой доклад. Проговорил минут пять и вдруг вижу, что в зал входит второй секретарь укома Эглит в сопровождении еще нескольких человек. Все проходят вперед и садятся в первом ряду, где, как обычно, оставлены места для высоких гостей.

 

Кончив вводную часть, перехожу к своим наблюдениям из жизни школ нашего уезда. Указываю на трудности послевоенного периода: у нас еще многого не хватает. Напоминаю, что многие семьи потеряли кормильцев, многие дети стали сиротами. По лесам еще ходят бандиты. В этих условиях наша работа требует усердия и самоотверженности. В работе нашего учительского коллектива есть немало прекрасных примеров самоотверженного труда. Привожу несколько примеров. Упоминаю учителей Леясциемской школы.

Однако говорю, приходится еще, к сожалению, встречаться с равнодушием, а иногда и просто с отсутствием необходимой честности. Кто-кто, а учитель не может быть равнодушным, ни тем более стяжателем. Он должен отдать своей работе все свое сердце. Но иногда встречаются учителя — по внешности весьма интеллигентные, воспитанные, — которые с легким сердцем строят свое благополучие за счет бедных сирот, тех самых сирот, которым они должны заменить семью, мать, потому что другой семьи у них уже нет. Привожу пример Алсвикского детского дома. Рассказываю, как рад маленький Карл, когда его очередь скрести котел, и он может поесть досыта пригорелой каши со дна. Говорю об Олечке, которая вместе с другими детьми радуется приходу инспектора, потому что в этот день у них сладкие кофе и чай. А в другие дни сахар, полученный от государства для детей, уходит в горшки варенья персонала детдома. Вареньем угощают и дядю инспектора. Вспоминаю остриженные волосики Олечки.

Я опять увлекся речью и выливаю в ней все свои горести. Говорю, что мы должны избавить наших детей от тех обид, которые делали, а иногда еще сейчас продолжаем делать друг другу. Мы должны воспитывать детей так, чтобы они могли создать общество будущего, которое будет лучше того, в котором живем мы. И тут учителя первыми должны быть примером честности, бескорыстия, самопожертвования — всего того красивого в человеке, к чему мы стремимся.

 

Кажется, мне удалось убедить слушателей, что говорю от чистого сердца. После моей речи сидящие в первом ряду жмут мне руку и благодарят за содержательный, прочувствованный и убедительный доклад. Благодарят и многие учителя.

Оказывается, приезжие из Риги — это секретарь ЦК компартии Латвии Никонов, Гибиетис из министерства просвещения, лектор из лекторской группы ЦК и еще несколько человек из ЦК и министерства просвещения.

Весьма сердечно говорит со мной Никонов. Очевидно, Чейксте уже информировал его обо мне. Он меня всячески подбадривает, говорит, что я правильно делаю, берясь за перестройку нашей школы в настоящем советском духе. Когда я ему напоминаю, что мои возможности весьма ограничены, что я ведь формально сейчас не считаюсь членом партии, он говорит:

— Товарищ Цируль, обиды, которые вам пришлось пре терпеть, надо стараться забыть. Вам надо теперь вступать снова в партию. Пока других путей нет, и ничего другого не могу вам посоветовать.

Я указываю, что еще не проработал здесь год. Согласно уставу раньше года никто не может дать мне рекомендации.

— Ну, это пройдет скоро, еще несколько месяцев, только вам не надо упорствовать из-за обид.

Он говорит со мной с такой сердечностью, с таким сочувствием, что мне становится совсем легко. Его совет я понимаю так, что пока добиться формальной реабилитации не так легко, но по существу я реабилитирован. На меня никаких подозрений нет. Правда, меня несколько озадачивает то, что даже сам Центральный Комитет нашей партии до того беспомощен в таком серьезном деле. Так кто же и где такие вопросы решает?

Но я не хочу допрашивать Никонова, не хочу портить настроение себе и ему. Теперь главное — сущность, а не форма. Решаю, как только пройдет год моей инструкторской работы, просить принять меня в ряды моей партии, из которой целых десять лет был вырван.

 

Гибиетис тоже со мной очень сердечен. Он говорит о каких-то своих планах, хочет, чтобы я переехал на работу в Ригу. Но я говорю, что, по-моему, я должен еще некоторое время поработать тут в Алуксне. В дальнейшем я не имею ничего против того, чтобы перейти на работу в Ригу.

Недели через две после конференции меня вызывают в Ригу в министерство. Гибиетис ведет меня к министру Страздыню и предлагает назначить инспектором высших школ в министерстве просвещения.

Страздынь долго рассматривает мои документы, не спрашивая ничего. Наконец заговорил: попросил паспорт. Просмотрев его тщательно, говорит не мне, а Гибиетису:

— Да, отметки о том, что ему запрещается жить в Риге, в паспорте нет.

Потом, отдавая паспорт, обращается ко мне:

— Ну, а что вы сами думаете?

Говорю, что пока хотел бы еще некоторое время поработать в Алуксне. Министр облегчено вздыхает и сразу присоединяется. Но Гибиетис остается при своем мнении и весьма недоволен мною.

От этого посещения у меня остался весьма неприятный осадок. Я видел, что министра интересуют только мои бумаги, а я как человек для него совершенно безразличен. Он не задал ни одного вопроса ни о моей работе, ни о чем-либо другом в моей жизни. Когда он рассматривал мои документы, я чувствовал себя как у следователя или в милиции.

Министр не сказал ни одного худого слова, но обидел меня сильно. В каждом его жесте сквозило, что он один тут кристально чистый, ему доверено неусыпно блюсти чистоту партийных канонов. Все остальные кругом по своей сознательности ниже его. А репрессированным и вовсе доверять нельзя, ибо нельзя допустить мысли, что в партии были совершены ошибки — неважно, были ли они в действительности.

Однажды, явившись в Ильзенскую волостную школу, вижу, что все тут очень взволнованы. Оказывается, рано утром здесь были бандиты. Директор школы Петерсон, честный советский человек, во время фашистской оккупа-

 

ции прятался в лесу, чтобы избежать мобилизации в латышский фашистский легион. Он мне рассказывает, что бандиты интересовались, кто в школе преподает конституцию. Узнав, что этот предмет ведет молодая учительница Балдиня, они в присутствии учеников привязали ее к стулу в классе и начали избивать. Когда дети стали страшно кричать, они оставили Балдиню, избитую, привязанную к стулу, и заставили детей спеть старый гимн «Боже, благослови Латвию». Потом разорвали все портреты со стен и ушли в лес, разграбив по пути кооперативный магазин.

Расспрашиваю и учителей о бандитском налете, а потом приступаю к обычной проверке работы школы. Вечером оттуда не ухожу. Мне неудобно показывать учителям, будто я испуган и хочу скорее уйти. Поэтому стараюсь задержаться дольше обычного. Кроме того, бояться мне нечего. Бандиты сами достаточно трусливы и вернуться обратно в школу не посмеют.

В Дере бандиты застрелили через окно парторга. В другой раз ворвались на хутор недалеко от Дурского волостного исполкома, где жила девятнадцатилетняя комсомольская активистка, депутат уездного Совета. Ее отца немцы угнали в Германию, откуда он до сих пор не вернулся. На этом основании бандиты объявили комсомолку предательницей национальных интересов. Они изнасиловали ее и обрезали волосы.

В то же время произошел случай, о котором упоминает Анна Саксе в своем романе «В гору». Бандиты избили до потери сознания учителя, бывшего пастора, который отказался проповедовать религию. Очень правдиво события того времени описываются и в книге Ояра Вациетиса «Почти что дневник». Вациетис был тогда еще учеником старших классов одной из школ Алуксненского уезда.

Инспектору приходится заниматься и личными делами учителей. В первое вреимя среди учителей часто встречались люди, которые по своим личным качествам не соответствовали этой ответственной работе.

Директор Дурской семилетней школы Крылов прислал заявление в школьный отдел уездного исполкома, что одна

 

из учительниц не соответствует занимаемой должности. Он писал, что она дочь бывшего волостного писаря. Во время оккупации скомпрометировала себя связями с офицерами фашистской армии.

Выехал на место и узнал, что все так и было. Но тут же выясняется, что и сам автор заявления, ныне кандидат партии, закончил теологический факультет университета, после чего крестил детей и выполнял другие религиозные обряды, а теперь через некоторых учеников поддерживает связи с бандитами. В минуту откровенности он где-то заявил, что партбилет ему пока необходим, чтобы скрыть свое истинное лицо. Крылов имел связь с учительницей, на которую он написал заявление. Теперь они поссорились. Опасаясь разоблачения со стороны своей бывшей симпатии, он написал первым.

До отъезда в Дуре на разбор этого дела я получил у себя дома в Алуксне посылку с куском окорока и маслом. Когда спросил у соседки, откуда это, та сказала, что какая-то женщина принесла и велела передать. Сначала я подумал, что от мамы, но, обнаружив окорок, убедился, что это не из дому — там такого окорока не было.

В Дуре, в квартире учительницы, на которую поступило заявление, разговариваю с обоими. Выяснив все, сообщаю им, что они оба стоят друг друга и никто из них, очевидно, не сможет больше работать учителем. Во время разговора двери в кухню были открыты. Вдруг я слышу оттуда визгливый старческий голос:

— И зачем только я ему таскала этот окорок и масло?

Была еще попытка дать взятку. Комсомолка, окончившая десятилетку, хотела работать пионервожатой. Она вполне подходила для этой работы и получила ее. Крестьянин, отец ее, для установления хороших отношений со школьным отделом однажды принес мне несколько килограммов масла. Пришлось отправить его домой, хотя я видел, что он искренне полагал: начальство надо благодарить за хорошее отношение к его дочке.