СОБИРАЮСЬ ВСТУПАТЬ В ПАРТИЮ

 

На очередных выборах меня избирают депутатом Алуксненского городского Совета. На общем собрании работников просвещения уезда выбрали членом местного комитета профсоюза. Поручают даже партийное задание — сделали консультантом уездного парткабинета, читаю доклады по международному положению. Уездный прокурор Линде тоже дает мне разные поручения.

Однажды Линде звонит мне и говорит, что в больнице лежит пятнадцатилетний парень Анатолий Радзинь. Он сирота. Какая-то хозяйка держала его у себя два года, эксплуатировала. Мальчик заболел. Хозяйка привела его в больницу. Когда его одели в больничное, хозяйка забрала его одежду и увезла домой. Теперь Анатолий выздоровел, но обратно возвращаться не хочет. Из больницы несколько раз сообщали, чтобы хозяйка привезла его одежду, а она не обращает никакого внимания. Анатолий не может оставить больницу.

Захожу к парню в больницу, угощаю его сладостями, расспрашиваю, как жилось у хозяйки, каковы его намерения в дальнейшем. Он хочет учиться в ремесленном училище на слесаря или токаря, но хозяйка не хочет отпустить его.

Позвонив в Аннскую волость, прошу прислать ко мне хозяйку. На следующий день она явилась ко мне в отдел просвещения. Очень живая, и видно — привыкла везде чувствовать себя как дома.

— Это у вас последние два года был на воспитании Анатолий Радзинь?

— А как же, у меня. Такой хороший мальчик вырос, послушный, трудолюбивый, тихий.

— Как он сейчас поживает?

— Заболел, бедненький. Пришлось положить в больницу. Из-за этих вечных хлопот по хозяйству не успела

 

последнее время заглянуть в больницу, надо будет навестить.

— А что, Анатолий, работая так старательно, заработал у вас что-нибудь?

— Ну что мальчик такой может заработать! Кормила, одевала его как своего. Так и было говорено. Зачем мальчику деньги? Деньги его только испортить могут.

На всякий вопрос она как начинает отвечать, так не может остановиться. Я ее прерываю:

— Но теперь Анатолий выздоровел, он хочет идти учиться. Почему вы не присылаете его одежду?

— Ах, боже, откуда же я возьму? Одежонку, которую просил Анатолий, сейчас отдала другому мальчику. Пастушок-то мне нужен. Анатолий заболел, привезла другого. А его тоже одевать надо. Я-то что — с удовольствием привезла бы, но нет одежонки у меня такой.

— Вы в бога верите, в церковь ходите?

Такого вопроса она не ожидала, но, не смущаясь, сразу отвечает:

— Хожу, как же, я верующая, в позапрошлое воскресенье еще в церковь ходила. Молодые теперь не любят ходить, но я хожу.

— Помните, о чем пастор в проповеди говорил?

— О человечности говорил, о любви к ближнему. Очень хорошая проповедь была. Теперь после войны люди такие злые стали, совсем любовь к ближнему забывают.

— Ну вот, во имя этой человечности и во имя любви к ближнему вам завтра придется зайти к Анатолию и занести ему одежду. Купите новый костюмчик, старый не носите. Анатолий очень хочет учиться, он пойдет в ремесленное училище, поэтому вместе с костюмом принесите ему и две пары белья, подушку, одеяло и две простыни. Такой мой дружеский совет вам. И не позже, чем завтра, иначе я боюсь, что вы рискуете испытать те адские муки, о которых идет речь в Библии. Вспомните, как в адском огне мучаются те, кто обижает бедных, тем более сирот. Вы понимаете меня?

— Понимаю, понимаю, чего же тут не понять. Завтра же отнесу Толику все, что ему нужно. Может, передумает еще,

 

вернется ко мне. Хороший мальчик. Теперь уже батраком сможет работать и заработать себе кое-что, — говорит она и собирается уйти.

— Не знаю, захочет ли он у вас остаться, но передайте ему, чтобы после выписки из больницы прямо шел ко мне.

— Скажу, скажу. Толик послушный, обязательно придет, — она быстро удаляется.

На следующий день Анатолий Радзинь действительно ко мне заходит. Хозяйка ему все принесла. Была чрезвычайно любезна, обещала постоянную зарплату, чтобы только вернулся. Кроме всего, принесла даже килограмм масла и кусок свиного сала. Но Анатолий хочет учиться, и мы его направляем в ремесленное училище.

Прошел уже год работы. Хотя у меня нет партийного билета, но я этого даже не замечаю. Мне доверяют везде, чувствую поддержку и партийных органов, и членов партии. Со мной считаются, как с коммунистом. То, что у меня нет партийного билета, кажется чистой формальностью.

Но теперь и эту формальность надо привести в соответствие с существующим положением. Я беру необходимые три рекомендации, в которых никто, к кому я обращаюсь, мне не отказывает, и пишу заявление.

Первичная парторганизация меня принимает единогласно. На бюро уездного партийного комитета, заседание которого ведет Эглит (Чейксте куда-то уехал), мне задают несколько вопросов, на которые я отвечаю. Рассказываю вкратце свою биографию. Очень тепло отзывается обо мне Жубит, знающий меня по работе в «Синей блузе». Видно, что все члены бюро настроены благожелательно.

Вдруг уполномоченный министерства внутренних дел задает вопрос:

— А судимость с вас снята?

Такого вопроса я не ожидал и несколько растерялся. Мне не приходило в голову, что еще каким-то решением должна быть снята судимость. Но тут на помощь мне приходит прокурор Линде:

— Как можно с человека снять то, что на него не наложено?

 

Однако последний вопрос, на который так уверенно ответил прокурор, как-то сразу заставил всех насторожиться. Больше вопросов нет. Меня просят ненадолго выйти. Бюро хочет обсудить вопрос без меня.

Через несколько минут меня приглашают обратно. Эглит сообщает решение бюро:

— Так вот, товарищ Цируль, решили, что с утверждением вашего приема в ряды партии немного придется повременить. Вам надо написать на имя товарища Берия заявление о снятии судимости. Когда получите положительный ответ на ваше заявление, тогда мы и утвердим решение первичной парторганизации.

Сказано мне это весьма вежливо. Я со своим оптимизмом воспринимаю это только как некоторую формальность. Мне кажется, ни у кого из членов бюро нет сомнения, что с меня эту судимость снимут. Ведь теперь нетрудно выяснить, что она не имеет никакого основания. Но где-то в глубине души грызет червячок нехорошего предчувствия.

На следующий день отсылаю заявление на имя Берия.

Осень 1948 года. Школьный отдел ЦК КП Латвии созывает совещание лучших инспекторов школ с целью обмена опытом работы. На это совещание командируют и меня.

Совещание происходит в доме Центрального Комитета. Прибыло около тридцати инспекторов. В президиуме сидят первый секретарь ЦК КП Латвии Калнберзинь, министр просвещения Страздынь, руководитель школьного отдела Дегтева и другие ответственные товарищи.

Одна из образцовых инспекторов образцово читает доклад в образцовой папке. В докладе все идет согласно инструкции о работе инспекторов. Вижу, что все страшно скучают. Калнберзинь в президиуме тоже, видно, недоволен чересчур образцово подготовленным совещанием.

Наконец доклад закончен. Начинаются прения. Однако и выступающие заранее подготовлены и выступают также образцово. Не слышно ни одного живого слова о трудностях школьной жизни. Мне тоже велели подготовить выступление. Но я считаюсь резервным выступающим, где-то в конце списка.

 

— Дайте слово товарищу Цирулю! — вдруг слышу голос из зала. Это один из инструкторов министерства. Он слышал мой доклад на учительской конференции в Алуксне и уверен, что мое выступление внесет некоторое оживление.

Однако мне слова не дают. В президиуме придерживаются порядка записи и, очевидно, полагают, что я тоже такой же образцово подготовленный выступающий, как другие. Выступают еще человека четыре. Инструктор опять не унимается:

— Слово Цирулю!

— Ну успокойтесь, получит и ваш Цируль слово, — недовольно отвечает Калнберзинь.

Наконец дают слово мне. Я начинаю с того, что являюсь еще совсем молодым инспектором, и по инструкции не научился работать. Говорю, что, по моему мнению, работа инспектора должна вестись не только по инструкции, а по требованию конкретных обстоятельств, которых ни одна инструкция предусмотреть не может. Инструкция может быть только примерным указанием направления работы.

Говорю, что посещение уроков малоэффективно. Обычно нервничают как учителя, так и ученики. В разговоре с ребятами можно узнать больше о результатах и методах работы того или другого преподавателя. Все методы преподавания хороши, если они дают хорошие результаты. Главное — вложить в свой труд желание, уверенность, энергию и любовь. Если не работать от всей души, то самое образцовое выполнение обязанностей преподавателя не будет иметь результата.

После этого перехожу к своей практике и к некоторым своим принципам. Привожу примеры из своих наблюдений — образцовая работа преподавателей без души, без любви к детям и, наоборот, случаи, когда, может быть, и не соблюдены все указания, но учтены обстановка, требования жизни. Говорю и об Алсвикском детском жоме, где Виксне все время считалась примерным директором, но к работе относилась по-казенному, да и нечестно.

 

За мной выступает молодой школьный инспектор из Илукстского уезда. Он говорит примерно в таком же духе, как я. Заверяет, что главное не инструкции, а подход к работе. Он особенно ярко набрасывается на формализм и схематизм в педагогике вообще, когда теряется представление о детской индивидуальности.

Калнберзинь в заключительном слове отмечает, что, по его мнению, делегаты из Алуксне и Илуксте на правильном пути.

Когда совещание кончилось, Дегтева говорит:

— Хорошо, что Алуксне и Илуксте спасли положение.

— А я же все время кричал, чтобы дали слово Цирулю, раньше надо было дать, я знал, что он хорошо выступит.

Вернувшись в Алуксне, примерно месяц продолжал работу без особых приключений. Вдруг опять командировка в Ригу на семинар инспекторов по вопросам методики преподавания советской конституции. У меня по этому вопросу были недоразумения с несколькими учителями, и поэтому еду с большим интересом.

Семинаром руководит заместитель министра просвещения Крастынь. После краткого вступительного слова начинается обмен мнениями. На сей раз я получил слово одним из первых. Начинаю с того, что у нас должна быть ясность в принципе — мы за абстрактный или конкретный метод преподавания конституции. Говорю, что абстракции и теоретические заключения пригодны и необходимы для студентов и учеников старших классов. Но с детьми младших классов надо говорить конкретно.

— Вот пример. Напротив Леясциемской школы Алуксненского уезда большой двухэтажный дом. Он раньше принадлежал сапожному мастеру Эйзеншмидту. Почему у Эйзеншмидта был большой двухэтажный дом, а остальные сапожники ютились в одной закопченной комнатке, где работали и спали и готовили себе обед? Потому что у Эйзеншмидта было шестнадцать подмастерьев и учеников, которые работали на него, а остальные сапожники работали только сами. Вот конкретный пример эксплуатации. Почему у одного крестьянина, который гнет спину с утра до ночи, нет

 

ничего, а другой сам не работает и у него большая усадьба и он имеет все? Потому что для хозяина усадьбы работают батраки. Вот у нас в волости были такие-то и такие-то кулацкие хозяйства.

Когда я говорю учительнице, что желательны конкретные примеры, ребята лучше поймут, учительница мне отвечает: а может быть, в классе сидят и дети Эйзеншмидта или названных кулаков?

— Да, это может быть, конечно. Но и дети Эйзеншмидта, и кулаков должны понять, что жить за счет чужого труда сейчас уже нельзя, да такая жизнь и не заслуживает уважения. Об этом молчать нельзя. Чем скорее дети все это сообразят, тем лучше. Привожу пример из китайской литературы, где студенты разбирают пример об эксплуатации. Посадили на кафедру ростовщика и велели ему рассказать о своей деятельности в условиях капитализма. Я не хочу тут предлагать следовать конкретному примеру китайских студентов. Но считаю, что дети в семилетней школе должны изучать конституцию на конкретных примерах.

Меня энергично поддерживают инспектор из Салдуса и другие. Потом на кафедру идет доцент Рижского педагогического института Флюгин.

— То, что здесь пропагандировал инспектор Цируль, это вульгаризация советской педагогики, — начинает он. С помощью разных педагогических теорий он долго обрабатывает меня.

Я, конечно, не доцент, я сейчас вообще только инспектор из жалости хороших людей — приходит мне в голову. Однако я хочу знать правду, иметь ясность, иначе работать не могу. В перерыве подхожу к Крастыню. Спрашиваю его мнение. Но он ничего определенного не говорит.

— Надо подумать, нельзя так сразу сказать, что верна только та или другая концепция.

Тогда я решаю схитрить. Направляюсь в ЦК к Дегтевой, которой на семинаре не было. Говорю ей, что на семинаре сложились два мнения о методике преподавания конституции. О своем выступлении молчу. Говорю, что ее мнение интересует меня как человека, которому вопрос не ясен.

 

— Какая тут может быть проблема? — отвечает Дегтев, не задумываясь. — С детьми надо говорить конкретными примерами.

После такого ответа я ей признаюсь, что я выступал и также отстаивал конкретный метод, за что доцент Флюгин и обвинил меня в вульгаризации педагогики.

Услышав это, она идет со мной в министерство. Через некоторое время и меня зовут к министру. Министр начинает долго объяснять, что вопрос не такой простой, что я не понял Флюгина, что надо вопрос рассматривать всесторонне.

Я вижу, что в его глазах я бывший заключенный, которому не пристало нападать на авторитеты. Может случиться, что авторитетная личность в другой раз скажет то же самое, что сказал я, но тогда это будут его мысли. Тогда уж мне позволят присоединиться к сказанному.

Я перестаю спорить.

В начале 1948 года я был делегатом конференции работников просвещения в Риге. Там было сказано, что пора развивать самодеятельность учителей, надо создать в уездах Дома учителя.

Вернувшись в Алуксне, думаю, что двухэтажный дом, где находится уездный отдел просвещения и где много помещений не использовано, можно без особого труда переделать в Дом учителя. Знакомлю со своим планом Жагату и других ответственных работников уездного исполкома. Получив принципиальное согласие от всех, кого это касается, составляю проект уездного Дома учителя в Алуксне. Местный комитет утверждает проект и посылаем его в Ригу. Через некоторое время получаем сообщение, что на реализацию проекта нам отпускается 35 тысяч рублей.

За лето сделали ремонт. Осенью оборудовали методический кабинет, библиотеку. Организуем учительские семинары, самодеятельность.

Осенью меня выбирают председателем месткома. Уездный комитет партии долго не утверждал меня в этой должности, но потом все-таки утвердил.

 

Чейксте ушел из укома. После его ухода нет больше той сердечности, какая была при нем. Все руководство принимает более официальный, бюрократический вид. Когда в конце учебного года на выпускном вечере надо было выдавать аттестаты зрелости и вручать две золотые медали и три серебряные, я пригласил первого секретаря Эглита присутствовать при этом торжестве. Очень нехотя он все-таки обещал прийти. Однако обманул, не пришел. Но вечер удался. Медали вручал инспектор Рундис.

Через несколько дней, встретив Эглита, я спросил, почему он не пришел. И получил ответ:

— Что мне туда ходить, кулацким сынкам медали выдавать.

Эглит не расставался с трубкой. Мне казалось, что он так старался подражать вождю с трубкой.

Осенью на официальном открытии уездного Дома учителя устроили День учителя. Программа была обширная: разбор романа Анны Саксе «В гору» с участием автора, доклад по случаю десятилетия выхода Краткого курса истории ВКП(б), пьеса о Зое Космодемьянской в постановке Леясциемского учительского коллектива. Всем учителям разослали красиво оформленные приглашения на хорошей бумаге. Расклеили повсюду афиши о Дне учителя.

Анна Саксе не приехала. Но учителя были очень довольны вечером и долго вспоминали об этом событии. Дом учителя начал жить полнокровной жизнью. О вечере писали республиканские газеты, ставили нашу учительскую организацию в пример всей республике.

И тогда, в январе 1949 года, я получил сообщение. Это был ответ на мое заявление о снятии судимости. Совсем малюсенькая бумажка с двумя строчками текста, который гласил: удовлетворить мою просьбу нет оснований, и поэтому в ней отказано.

Я долго держу в руках немую бумажку. Читаю ее несколько раз. В груди что-то колет. В голове снова ворочаются жерновами старые тяжелые думы. Мне кажется, что я окаменел. Ноги и руки отяжелели, не могу двигаться.

 

На что я еще могу надеяться? Где теперь искать опору, кому жаловаться, как стереть со лба каинову печать, которой я не заслужил? И почему только ко мне так относятся? Я так верил Никонову, секретарю ЦК КП Латвии. Почему он меня обманул? Нет, этого не может быть. Он не притворялся. Он говорил от всего сердца. Он просто сам не знал. Действуют какие-то более могучие силы, которые от него не зависят. Значит, Центральный Комитет не властен над тем, что происходит в республике. Значит, и сегодня не партия решает нашу судьбу, а какие-то темные силы.

У меня перед глазами заседание бюро уездного комитета партии. Никто ни слова не сказал, не мог сказать против меня. Меня признали коммунистом единогласно. Но стоило только слегка пошевелить дирижерской палочкой темных сил — судимость не снята, — и все так же единогласно согласились: подождать. И ни начальник милиции, ни прокурор — никто не возражал. Может, и хотели бы, но не смели.

Думаю, думаю, думаю. Я вижу, что мне надеяться больше не на кого. Черная тень опускается на вечно светящийся мой оптимизм.

А как же Сталин? Как он может столько лет, больше десятка лет терпеть такое беззаконие, власть темных сил, которые творят произвол? Всех честных коммунистов уничтожают. В лучшем случае они находятся в фактическом подполье, молчат, не смеют высказать своих мыслей.

Как издевательство звучат в ушах затасканные везде слова: «Человек дороже всего! Народ творит историю! Наше государство — самое демократическое государство в мире!»

Однако жить надо.