ОПЯТЬ НА РОДИНУ

 

Вельдре заболела. Ей необходима операция, и она три месяца лежит в больнице. За это время я успеваю отремонтировать домик. Получились две небольшие комнатки и кухня. Приподнятый, покрашенный, с новыми полами и окнами, домик стал уже совсем приличным.

Все время лечусь у Акуловой. Она делает все, что может, но сколько-нибудь чувствительного улучшения нет. Физические силы я немного восстановил, могу даже работать, но бациллы продолжают активно разрушать мои легкие.

После ареста Берии разговоры о возможности возвращения на родину стали более конкретными. Кто-то знает совсем точно, что тех, кого в 1937 году осудили на пять лет и меньше, скоро освободят.

В Абане живут несколько высланных венгерских коммунистов. Один из них был арестован в Ташкенте. После ареста Берии он мне рассказывает свои соображения насчет нашей судьбы за последние полтора десятка лет:

— Никакого недоразумения тут не было с самого начала. Сделав один шаг в сторону преступной практики необоснованной расправы с воображаемыми претендентами на его власть, Сталин сразу же должен был сделать следующий шаг, боясь разоблачения. И так эта цепь преступлений вела его все глубже в трясину. Он создал специальный аппарат опричников, а когда этот аппарат зашел слишком далеко, его частично уничтожили. Этим создается впечатление, будто они наказаны за превышение власти, за беззакония. Кажется, будто укрепляется законность. Кроме того, уничтожены следы, исчезает возможность раскрыть все преступления первых. Таким первым был Ежов. После ареста Берия становится ясно, что все преступления творились но созданной непосредственно им системе. Время от времени вместе с обновлением состава опрични-

 

ков он меняет некоторые формы творимых беззаконий и тем опять создает видимость какой-то борьбы за законность. Идейным отцом сталинского деспотизма был Вышинский. По созданной им теории, по его выступлениям против советских юридических норм, которые утверждал покойный наркомюст Стучка, не нужно никаких доказательств преступлений, хватит максимальной вероятности. По такому принципу для всех, кто был за границей, существовала «максимальная вероятность» быть завербованным на службу в буржуазной охранке. Этого достаточно, чтобы всех прибывших из-за границы объявить врагами народа, — заключает венгр.

В Абане встречаюсь и с одним бывшим партийным работником Западно-Сибирского края, которому в начале тридцатых годов пришлось познакомиться с методами работы Вышинского. Он тогда был на Алтае инструктором обкома партии. Вот его рассказ:

— С началом коллективизации многие местные политработники стремились добиться любой ценой высокого процента коллективизации. Часто применялись совершенно недопустимые меры администрирования. Весною 1930 года создалась угроза, что ноля останутся незасеянными. В Барнаул из Москвы в качестве уполномоченного ЦК приехал Вышинский. Гостиница в Барнауле была неважная, и я его пригласил остановиться у меня. По утрам вместе пили кофе, вечером сидели за чаем. Я ему от чистого сердца выложил все о создавшейся обстановке и говорил, что такой нажим продолжать нельзя. «У вас оппортунистический подход к вопросу, — выслушав меня, говорит Вышинский. — Вы должны понять, что политика требует сегодня, чтобы ноля Алтая этой весной были засеяны как колхозные поля. Тут не может быть никаких уступок: или будем сеять в колхозах, или не будем сеять совсем — так стоит вопрос». Почему политика этого требует, я так и не понял и он мне не объяснил. Но на следующий день он велел создать комиссию, но проверке моей политической работы, создать против меня дело. И в то же время продолжал жить у меня, и мы продолжали вместе по утрам

 

пить кофе, а вечером сидели за чаем. С уполномоченным ЦК никто спорить не может. Комиссии особенно проверять нечего. Если такова установка партии, как говорит Вышинский, если это политика партии, то мои взгляды не сходятся с такой политикой. Значит комиссии только и остается изобразить на бумаге проект постановления, что мои взгляды и практическая работа не соответствуют политике партии и что меня как оппортуниста следует из партии исключить.

Секретарем крайкома тогда работал Эйхе. Я ему дал знать о создавшемся положении. Эйхе приехал в Барнаул. Он ознакомился с обстановкой, поговорил с членами комиссии, которые проверяли мою работу, и, очень внимательно выслушав меня, сказал: «Ничего, ничего, будь спокоен, все будет хорошо». Больше он мне ничего не сказал, но вечером на заседании бюро обкома, где слушали доклад о проверке моей работы, произошло совсем невероятное: после доклада комиссии сразу выступил Эйхе и раскритиковал подготовленную резолюция как необоснованную. Вышинский не сказал ни слова. По предложению Эйхе дело против меня было прекращено. Потом Эйхе выступил снова, указал, что в деле коллективизации недопустимо никакое администрирование. Должен строго соблюдаться принцип добровольности. Вышинский опять молчал. Вечером мы с Вышинским опять сидели за столом и пили чай. Как будто ничего не случилось, он мне сказал: «Видите, молодой человек, вы не обижайтесь, вы еще мало понимаете, но тут ничего не поделаешь, такова политика». Какова политика, я конечно не понял. Я только видел, что Вышинский может, не моргнув глазом, сидеть рядом со мной и пить чай и тут же спокойно отдать меня на уничтожение во имя какой-то только ему понятной политики. А если это не удается, он сделает невинное лицо и скажет: такова политика. Ему совершенно безразличны судьба человека и судьба нашего государства, экономическое развитие нашего государства. Ему важно, чтобы, вернувшись в Москву, он мог отрапортовать: коллективизация на Алтае завершена.

 

...Что значит политика Вышинского, я понял только в тридцать седьмом году. За свою преданность делу и честность поплатился жизнью и Эйхе. Боюсь, что и тот случай в Барнауле Вышинский ему потом припомнил.

Так, каждый знает какие-то страшные случаи, о которых раньше боялись рассказывать или говорили шепотом. Теперь их начинают рассказывать полным голосом. Однако никаких реальных изменений все еще нет.

И вдруг сообщают о прекращении дела врачей. В «Правде» появляется редакционная статья «Советская социалистическая законность неприкосновенна». Несколько позже сообщается о преступной деятельности Рюмина и о том, что он отдан под суд. Еще погодя — что его судили, он осужден и расстрелян.

Становится известно, что некоторые уже возвращаются домой. Начинаю опять писать прокурору в Красноярск, в Москву. Являюсь лично к коменданту в Абане и требую освобождения. Комендант отвечает, что освобождение происходит строго индивидуально, и обо мне у него никакого распоряжения нет.

Наконец получаю ответ от прокурора из Красноярска. В извещении от 27 июля он сообщает, что документ о моем освобождении из ссылки в мае 1954 года выслан в милицию в Абане, где я могу его получить. Однако высланное в мае из Красноярска в Абан извещение о моем освобождении я получил только... в августе.

Мелкие чиновники на местах, годами воспитанные в уверенности, что вокруг только враги народа, не могут поверить, когда им сейчас говорят обратное. У них на глазах рушится мир, в котором жили десятилетиями. Они считают своим долгом как-нибудь помешать этому разрушению. Вот поэтому и шло извещение от краевого центра до района четыре месяца.

Однако сейчас не до рассуждений. С паспортом в кармане я еду в Ригу!

В поезде вспоминаю рассказ коммуниста Мелояна в Черемшанке. Это был высокий плечистый армянин, арестованный в тридцать седьмом году, когда был еще студен-

 

том. Несмотря на все пережитое, он никогда не терял оптимизма и чувства юмора.

— Когда началась финская война, — рассказывал Мелоян, — наша группа заключенных находилась совсем близко от финской границы. Строили укрепления в пограничной полосе. С началом военных действий лагерь разбомбили, охрана разбежалась кто куда. В нашей группе были в основном коммунисты. Мы остались без всякой охраны. Линия фронта подошла совсем близко. Нам ничего не стоило попрятаться в лесу. И могли перейти линию фронта или просто дождаться прихода финнов. Весь день охрана не появлялась. Стали советоваться, что делать дальше. Слышим, что фронт быстро приближается. Однако ни один коммунист, и никто другой из нас не захотел остаться, чтобы попасть к врагу и таким образом получить свободу. Все единогласно решили организованно отправиться на восток. Через несколько дней нашли свою охрану. Те нас встретили страшной руганью и грозились расстрелять за то, что мы так долго шли. Некоторые обвиняли нас, что мы хотели бежать. Им, конечно, ничего не стоило нас всех и расстрелять за попытку к бегству, чтобы скрыть свое собственное бегство. Но почему-то они нас не стали расстреливать. Очевидно, еще не успели сообщить своему начальству, что мы пропали. Возможно, сами не знали, что сообщать.

Теперь, думая о рассказе Мелояна, я завидую ему, что не имел возможности так доказать свою преданность родине.

В Москве у меня на сей раз никаких заданий нет. Не могу задержаться и потому, что чувствую себя слабым. Все еще болею, хочу поскорее в Ригу.

Еще ночь и, просыпаясь, вижу через вагонное окно маленькие хутора на холмах, перелески — знакомый пейзаж Латвии. Осень. Все выглядит так же, как тогда, когда меня вместе с другими увозили отсюда в пожизненную ссылку. Прошло пять лет.