- 112 -

6. НЕБО МОСКВЫ

1 мая 1949 года студенты физфака МГУ должны были пройти по Красной площади в рядах московских физкультурников. Мы регулярно ездили на тренировки. 22 апреля после очередной тренировки я решил пойти в библиотеку: сессия на носу, надо заниматься. Вдруг выяснилось, что я — растяпа! — забыл дома свой студбилет. Взял билет у Бори Квасова. Сидел за книгами до полного отупения. Пришел домой поздно. Быстро заснул.

Сквозь сон — звонок! Звонят в дверь. Открывают соседи. Потом — стук к нам. Сестра надевает халат, открывает дверь. «Федин дома?» — «Да». Полковник МГБ подходит ко мне. Это настолько нелепо в силу несоразмерности масштабов, что смысл события я осознаю не сразу. Полковник подносит к моему лицу солидную бумагу. Слова на ней и вовсе ни с чем не сообразны: «ордер на арест и обыск», «министр», «генеральный прокурор СССР». Фантастика какая-то! Не может же быть, чтобы за безвестным студентом второго курса МГУ страшный министр с одобрения генерального прокурора СССР посылал полковника госбезопасности!?

— Вставайте! Оружие есть? — я окончательно перестаю соображать.

Тупо смотрю на полковника. Он переспрашивает, я сообщаю, что безоружен. Полковник перетряхивает мою одежку, забирает паспорт и студбилет. «Это не мой студбилет, посмотрите, там не моя фотография и фамилия — Квасов!» — пытаясь утвердиться на почве фактов, возражаю я. Но бесполезна моя попытка выручить студбилет Бориса. «Тем более!» — многозначительно парирует офицер. — «Одевайтесь!» Я быстро одеваюсь, а он четко сообщает сестре, что мне следует дать с собой.

— Вы его забираете?! — отчаяние звучит в голосе Таси: она не видела ордера и понимает в происходящем еще меньше, чем я. «Не волнуйся, это на несколько дней»,— почему-то мне подумалось о предстоящих экзаменах. Мол, ладно, можно представить себе, что из-за всей этой неразберихи я не попаду на демонстрацию, но ведь университетские экзамены —дело серьезное.

 

- 113 -

В комнате начинается обыск. Его ведут другие специалисты. Тася дрожащими руками передаёт мне сверток. Я киваю ей — ведь вернусь сразу после первомая! — и дверь нашей квартиры захлопывается за мной и чекистами. «В четвертый раз» — отмечаю для себя. Спускаемся вниз.

Под выросшими за двенадцать лет деревьями, мимо которых прошел в 37-м отец, мне идти не пришлось: парадная дверь заколочена, машина ждет во дворе. Усевшись, я строго напоминаю полковнику: в первых числах мая у меня экзамены на физическом факультете, так что уладить это очевидное недоразумение надо побыстрее. «К тому времени, думаю, разберутся» — скучливо ответил он.

Машина быстро примчала нас на Лубянку. К парадному подъезду. Нелепая мысль: «К министру, что ли?»

Нет. Какие-то закоулки, коридоры. Простецкая дверь. Новый коридор. Тихая команда: «Лицом к стене!» Идут минуты.

Недобрая стена недоброго дома. Недобрые тихие шаги за спиной. Там, за спиной, какая-то непонятная напряженная деятельность. Тихие голоса, почти шепот. Разные шаги: четкие, строгие и поглуше — на мягкой подметке. И ещё какие-то странные, шаркающие. Ощущение гадостное. Как, оказывается, нетрудно исключить человека из мира высоких мыслей о законах Природы, погасить в нем память о музыке великих композиторов. Человек, стоящий носом к стене в коридоре Министерства Госбезопасности СССР, это уже не студент МГУ. Это арестант. А у нас зря не арестуют. Но меня-то за что!!? Не могли же они подслушать мои сомнения по поводу гениальности Сталина. Кто-то настучал? Кто? Я вспоминаю: в начале второго курса нас всех вызывали в комнату, где сидел тот самый капитан МГБ, который так хорошо читал курс ТВН в техникуме. Он спросил меня, хочу ли я попасть на серьезную, государственного значения работу. А я ответил, что его не устроит моя анкета. «Бабушка, что ли, согрешила?» — спросил он. «Вроде того!»— ответил я. Не получился разговор... Но сажать-то за что!?

Меня забрали. Забрали, привезли, поставили носом к стенке. Фразы без подлежащего... Ни недосягаемые лица, подписавшие ордер, ни те, кто меня арестовал, ничегошеньки про меня не знают. Что же за механизм сработал, чья воля направила этих людей? Превентивный арест? Мера военного времени во имя пресечения возможной враждебной деятельности... Но войны нет. И только сумасшедший мог бы предположить, что я готовлюсь к враждебной деятельности. Чего от меня будут добиваться, каких признаний?

 

- 114 -

Позорный страх, посильнее того, что обуял меня в 41-м на громыхающей под осколками крыше без перил, пронизывает меня. Жутковатые слухи о методах следствия, применяемых здесь в соответствии с постановлением февральско-мартовского пленума. Того самого пленума ЦК ВКП(б), накануне которого арестовали отца и умер Орджоникидзе.

Я слышал об этом! Я не хотел слышать об этом. И вот я здесь. Носом к стенке. Спина холодеет. Коленки дрожат. Дерьмо я, а не комсомолец! Мне страшно, мне плохо.

Кто-то подошел ко мне. Коснулся левой руки. Спросил про фамилию. «Федин!» — «Говорите тихо»,— театральный шепот в ответ. — «Имя? Отчество? Год рождения? Место рождения?» Я тихо отвечаю. Всё сходится. Здесь ждали именно меня... «Руки за спину! Идите!» Меня, придерживая за локоть, ведут куда-то. Поворот коридора. Попадаем в тупичок с рядом дверей, совсем как в поликлинике. Мой провожатый достает ключ, отпирает одну из дверей. «Пройдите!» Дверь запирает. Остаюсь один. Сажусь на скамейку. Осматриваюсь. Небольшая комната без окон. Передо мной, в двух шагах, — стол в каких-то пятнах. За столом —стул. Больше ничего нет. Пустота. Тишина.

Много лет спустя Марк Галлай в книге «Испытано в небе» словами летчика-испытателя Седова рассказал о самочувствии пилота, подвергающегося неведомой опасности: «Если бы у испытателя был хвост — было бы видно, что он поджат». И, читая про это, я сразу вспомнил ту ночную скамейку в «приемном покое» внутренней тюрьмы МГБ СССР.

Поджав хвост, ощущал я себя подопытным животным. Как там по Павлову? Вставят трубочку в слюнную железу и будут изучать рефлексы... Но вот щелкает замок. Входит человек в форме. Усаживается на стуле. Меня познабливает. На погоны не смотрю: ясно, что не генерал. Смотрю на стол, где появляется чернильница, ручка с пером № 86, папка с бумагами и — большой нож. Вот оно! Нож!?

— Встать! — говорит человек за столом.

Встаю. На меня устремлен внимательный взгляд художника. Приметы? Рост? Советуется со мной о цвете глаз: ночной свет искажает краски...

— Раздевайтесь!

И он берет нож. Он подпарывает швы в пиджаке и брюках, он мнет ботинки, отрезает подошвы. Что же это делается? Глядя на его уверенную работу, я окончательно теряю контакт с действительностью.

 

- 115 -

Натянув распоротые штаны, шаркая оторванными подметками, я под руководством «художника» перемещаюсь в соседний «кабинет». Щелкает замок. Я снова один. И мне уже гораздо хуже, чем в коридоре, где я стоял носом к стене. Заглотнувшая меня машина лязгнула в третий раз. Что дальше? Во мне бушует сложная смесь возмущения и страха, попыток понять смысл происходящего и — странного любопытства.

Входит женщина-врач. Приказывает раздеться. Осматривает. Спрашивает, не ночевал ли я на вокзалах, не набрался ли насекомых. Приказывает нагнуться, заглядывает в задний проход. Уходит, приказав одеться.

За мной приходит новый специалист. Очередная комната. Меня сажают на стул и стремительно, как овцу, стригут наголо. Потом подводят к специальному столику и снимают отпечатки всех пальцев и обеих ладоней целиком. Моими руками манипулируют совсем как на первых уроках музыки в те незапамятные времена, когда в нашей квартире стояло пианино. И я вспоминаю, что эта процедура называется «вальс «Прощай Москва», как мне рассказывали в седьмом классе бывалые камчадалы.

А меня уже фотографируют. Анфас, профиль... Очередной работник этого заготовительного цеха доставляет меня в тесный тамбур перед новой дверью. Рядом с этой дверью — окно, за окном — тьма.

— Раздевайтесь!

Всю мою одежду он бросает в мешок. Щелкает запором. Приказывает войти туда, откуда тьма смотрела в тамбур. Загорается свет. Через окно раздевалки на меня смотрит конвоир. Он сосредоточенно крутит некий маховик. «Душегубка?» — успеваю подумать я, но на меня льется теплая вода. Это всего-навсего душ! И я моюсь под немигающим взором заоконного надзирателя. Вода выключена. Мне кидают полотенце и одежду: рубаху, кальсоны и некое подобие пижамы. Всё очень неудобное. Мешок с моей распоротой одеждой банщик, уходя, забирает с собой. А за мной приходит очередной оператор и отводит меня в стенной шкаф со скамейкой. Потом мне расскажут, что здесь это называется «бокс». Под ослепительным светом сижу я на неудобной скамейке перед дверью с глазком. Тишина. Неправдоподобные и отвратительные, повторно проносятся передо мной ночные события. Схвачен. Обрит. Сфотографирован. Обмыт. Раздет и клоунски переодет. Как быстро, не сказав мне ни слова, всё это сделали...

 

- 116 -

Я вспоминаю вчерашний вечер, колонну нашего курса, университетскую библиотеку, ордер на обыск и арест, все последующие этапы моей переработки в содержимое этого шкафа. Мне не выйти отсюда! Конец, конец всему, что придавало смысл моей жизни. С бродячей собакой не могли обойтись хуже! Безбрежное детское отчаяние сотрясает меня. Я сползаю на пол, я бьюсь головой о стену, я стучу кулаками в дверь. Глазок открывается. На меня смотрит спокойный глаз экспериментатора. Потом сокамерники мне расскажут, что такая истерика — довольно частое явление. Реакция неподготовленного мозга на непостижимые для него впечатления. Паника. Отчаяние. Ступор. Физиологи добиваются подобных истерик от животных, сбитых с толку непонятным для них ужасом. Чем изобретательнее экспериментатор, тем и ужас сильнее. Этот всепоглощающий ужас я тогда и испытывал; ни одна связная мысль не могла оформиться в моей стриженой наголо голове. То ли обморок, то ли сон прервал мою животную реакцию на ночные обиды. И наступило утро.

С лязгом откинулась форточка в двери. На получившемся столике — миска каши и ложка. Я беру миску и ложку. Форточка захлопывается. Открывается глазок. Внимательный глаз смотрит, что я делаю. А я, уныло покопавшись в своих ощущениях, вдруг съедаю кашу. Глазок закрывается. Форточка откидывается. Миску и ложку забирают. Пауза. Дверь открывается.

— Руки за спину!

Придерживая за локоть, тюремщик ведет меня по лестницам и коридорам. Лестничные проемы затянуты проволочной сеткой. В коридорах местами трудятся полотеры. «Смотри-ка, нового фашиста повели»,— говорит один из них глумливо. Это обо мне? Я не успеваю осознать новую обиду. Мой провожатый цокает языком. В ответ слышится подобный отзыв. И меня заталкивают в неосвещенный стенной шкаф. Кого-то проводят мимо. Конвоир, пощелкивая языком, ведет меня дальше. Громыхают многочисленные двери, открываемые и закрываемые часовыми. И вот последний коридор. И последняя дверь заперта за мной.

Оказался я на пороге небольшой комнаты. В углу — окно, снаружи закрытое сплошным козырьком, оставляющим над верхним краем окна узкую щель в небо. Изнутри окно забрано решеткой. Это — камера. В ней четыре койки. У двери — параша. Пол паркетный. И одна койка свободна. Обстановка напоминает описание пролетарского

 

- 117 -

жилища в давно прочитанной книге. Кажется, она называлась «Через пять тысяч дней»? Что ж, предсказанные фантастом дни миновали. Вот каким зримым настоящим обернулось придуманное тогда светлое будущее.

— Здравствуйте! — говорю я придушенным после истерики голосом.

—      Добро пожаловать во внутреннюю тюрьму МГБ! — слышу в ответ.

— Что натворили?

— Ничего!

— Ишь, юный контрик, не понимаете ещё ничегошеньки. Здесь невиновных не бывает! — с грустной насмешкой говорит мне пожилой старожил. — Вот ваша койка. Садитесь и рассказывайте, что нового на воле. И запомните: органы не ошибаются...

И началась моя тюремная жизнь. Оказывается, человек быстро привыкает ко всему. К негасимому свету в камере. К ночным допросам. К странной формуле вызова: «На букву «Ф». К параше и к шмонам, к унизительному контрасту между собственным жалким внешним видом и обликом следователя — отутюженным, пробритым и надушенным. Мои сокамерники, профессор медицины, крупный инженер (тот, что уверен в виновности каждого советского человека) и студент Института кинематографии, — делятся впечатлениями о матерщине, которой их оглушают на допросах; им кажется, что матюги лишены личностного наполнения, что они заучены наизусть по какому-то злодейскому учебнику.

— Не иначе, сам Вышинский предписал здешним следователям, какими конкретным ёбом крыть разных арестантов, — ворчит, возвращаясь в камеру, профессор Коган.

Он особенно страдает от клоунски тесной пижамы, в которой его водят на допросы. Понимает смехотворность этой обиды на фоне тотального крушения своей жизни, но ничего не может с собой поделать. Гегельянец-инженер дурашливо настаивает на абсолютной разумности унизительной одежки подследственных:

— Не может же МГБ сохранять здесь Ваш профессорский статус! Вы бы тогда со следователем и разговаривать не стали, начали бы требовать свиданки с генпрокурором, а то и с генералиссимусом. А так следователь — горный орел, а мы — падаль. Всё правильно с точки зрения государства...

Слушая эту пикировку, я гадал: а меня следователь будет материть? Первого допроса, на котором мне было, наконец, предъявлено

 

- 118 -

обвинение, я ждал больше недели. Слышал гром первомайских маршей, доносившихся в нашу камеру с воли. Слушал рассказы сокамерников, под влиянием которых похоронил надежду на то, что меня схватили по ошибке. Меня не отпустят отсюда! Любого советского человека можно здесь довести до любого градуса, предусмотенного знаменитой 58-й статьей со всеми её подпунктами. А я — сын врага народа. И маму повторно арестовали... О беседе с NN, о своих сомнениях в гениальности Сталина я в камере не распространялся, но мне усмешливо объяснили, что нет такого жителя нашей великой страны, который не знал бы ни одного антисоветского анекдота и ни разу не усомнился в каком-нибудь большевистском догмате. На этом несомненном факте и построена «логика» МГБ, исправно выполняющего план по производству всех категорий госпреступников и по выдаче каждой из этих категорий полагающегося воздаяния. «Вот и вы что-то где-то сказали, или просто очередь дошла до детей тех, кого хватали раньше»,— объяснял мне инженер, который назвал меня контриком при знакомстве, настаивая на разумности деятельности МГБ.

Сосед оказался прав. Следователь огорошил меня вопросом, признаю я себя сыном такого-то и такой-то. Признаю. На этом «следствие», собственно, и завершилось. И для этого надо было устраивать весь спектакль, тащить меня во внутреннюю тюрьму МГБ СССР?!

После второго допроса у меня появилась гипотеза, позволявшая кое-как ответить на эту загадку: следователи — обычные сотрудники необычного советского учреждения; подобно тому, как мне в инструментальном цехе приходилось точить детали разной сложности, так и им надо на пустяшных делах, вроде моего, перевести дух после составления кафкианских текстов, посвященных основной клиентуре. Поводом для такого умозаключения послужило то, что из нескольких часов, которые я провел у следователя, моему делу он посвятил минут двадцать, а остальное время занимался чем-то другим.

...Третий допрос. Четвертый. Пятый. Лишь полвека спустя я узнал, что следователю надо было убедиться в моём полном неведении относительно судьбы отца и смысла фразы «десять лет без права переписки», а главное — формулы обвинения, предъявленного ему в 37-м году. Был бы я тогда подогадливее, и моя судьба могла обернуться куда круче. Но никакие круги следователя над моей наивной головой, ни внезапные, после длинных пауз, повторные вопросы, известно ли мне хоть что-нибудь об отце, ни «товарищеский» тон разговоров о причинах прекращения моей комсомольской «карьеры», — не могли все эти уловки что-либо добавить к моему первому

 

- 119 -

ответу. «Ничего не знаю». Раз за разом я настаивал на том, что не понимаю причины своего ареста. Следователь вяло втолковывал: в осложняющейся международной обстановке я социально опасен, ибо, имея репрессированного отца, объективно являюсь слабым местом в рядах советских строителей коммунизма. Тем более, на физфак МГУ пролез... Тут я замыкаюсь на мысли, что где-то рядом, в соседней камере, находится Вадим Шмидт, сын Василия Шмидта, одного из первых ленинских наркомов. Отец Вадима даже упомянут как враг в «Кратком курсе»; если уж взяли меня, то наверняка арестовали и Диму,— думаю я. Я ошибся тогда: Вадима не тронули, хотя, в полном соответствии с моей логикой, он ждал ареста до самой смерти Сталина.

Много-много лет спустя мне показали на Лубянке моё дело. Оно отличалось от того варианта, который я подписал, тем, что начиналось со справки: отец Э.И.Федина расстрелян за подготовку теракта против И.В.Сталина. Даже реабилитация отца оказалась недостаточной причиной для раскрытия этой «тайны». Понадобилось еще четыре десятилетия, понадобился распад СССР, чтобы я смог узнать: отца уничтожили именно так, как московские газеты и радио требовали в 1937 году, — как бешеную собаку.

А в 1949 году следователь был обязан убедиться в том, что я этого не знаю. Кремлевский горец опасался кровной мести...

На прогулки нас гоняли высоко вверх, на крышу здания МГБ. Держа руки за спиной, мы вчетвером гуськом ходили внутри железного ящика в полсотни квадратных метров. Стены гладкие, многометровой высоты. Выше ящика — красивый балкон, на нем часовой с винтовкой. «Небо Москвы» называли мы эти прогулки.

В камеру по заказу приносили книги из тюремной библиотеки. Под давлением обстоятельств я выбрал «Преступление и наказание» и «Воскресение». Книги самых лучших изданий, они конфискованы у тех, кто прошел через Лубянку до войны. Рассматривая иллюстрации Леонида Пастернака, я думал о странной преемственности: люди приезжали в Москву, останавливались в этих номерах общества «Россия», читали Достоевского и Толстого, мечтали о будущем, где-то работали, кого-то любили, растили детей; дети селились в Москве, читали те же книги, работали, строили новую жизнь, любили, мечта-

 

- 120 -

ли, а потом попадали в эти комнаты, ставшие камерами внутренней тюрьмы; уходили отсюда в лагеря, ссылку, на смерть... Эти стены, этот паркет, этот распорядок впитали в себя мысли и чувства всех тех, чьи невеселые судьбы пересеклись в этом проклятом доме. Читая здесь Толстого и Достоевского, я окружен не только мыслями гениев русской литературы, но и страхами, надеждами, горем и отчаянием десятков тысяч сограждан, прошедших эти комнаты и нашедших доброту и правду только на страницах вот этих книг.

 

- 121 -