8. СПОРЫ С ЖИЗНЬЮ

 

 

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас!

Рильке — Пастернак

 

В середине июля сорок девятого года живописный этап из шести заключенных был доставлен с Джамбулского вокзала в городскую тюрьму. Я оказался попутчиком пяти молодых бандитов, и конвой почел за благо сковать нас наручниками попарно — левая рука одного к правой руке другого. В таком строю мы и предстали перед начальником. Заглянув в моё сопроводительное дело, он мрачно осведомился:

— Службы не знаете, мать вашу перемать?! Куда ж вы этого-то привезли!!!

Конвой суетливо отстегнул меня от напарника и возвратил в кузов полуторки. В облаке пыли, щедро осыпавшей нас, грузовик лихо затормозил перед ионическими колоннами областного Управления МГБ. Дежурный майор принял меня у конвоя. Заглянул в моё дело. Матюкнулся. Спросил, взаправду ли я сидел на Лубянке и сослан за то, что являюсь сыном собственных родителей. Я кивком подтвердил: мол, вопрос риторический. Майор милостиво поселил меня в конюшне Управления, показал арык, где можно умыться, посоветовал выстирать майку и велел искать работу...

Телеграмма. В первом же письме сестрам я спросил, все ли в порядке с Квасовым и Шмидтом. Через пару недель я получил письмо от Шмидта. У всех, кроме меня, всё было в порядке, но Дима с мрачноватым юмором осведомлялся, что это за студентка-филолог Люда, явившаяся к нему, чтобы узнать, что со мной и где я. Нервы мои были в полном беспорядке, я испугался за Диму. В бессильном бешенстве, используя весь арсенал неформальной лексики, вывезенный мною из Бутырок, проклинал я и себя — кобеля и суку-Люду.

 

...Не сумев мгновенно состариться после замужества Лоры, я осенью сорок восьмого года срочно влюбился в Люду, которой через два-три месяца в унынии поведал об аресте мамы и о своих предчувствиях скорого расставания с Москвой, с Университетом, ну и, разумеется, с нею — студенткой Людой. Любовь моя под давлением государственного гнева исчезла, как сон, как утренний туман. Люда сухо сказала, что я совершенно напрасно беспокоюсь о себе, что я неумело выискиваю причину для разрыва наших отношений, но, дабы доказать мне это, она посоветуется со старшим товарищем, который в курсе дела. Несколько дней спустя она позвонила мне и сообщила: осведомленный товарищ заверил её, что лично мне ничто не угрожает. И тут же меня арестовали... Появление Люды, с её старшими советчиками, возле Вадима было совершенно неприемлемо!

У меня не было оснований думать, что она сама написала донос на меня, но её всеведающие знакомые слишком уж предсказуемы. Что делать? Господи, что же мне сделать, чтобы предупредить Вадима об опасности отсюда, из-под недреманного ока Облуправления МГБ? Ага! Есть идея!!

Телеграфистка, прочитав мой текст, заявила:

— Так писать не полагается!

— А что такое? — фальшиво изумился я.

— Вы пишете: «Пусть Дима шлет Люду три точки матери»! Разве так можно?

Но это уже звучал вопрос, а не восклицание. Я сумел заверить телеграфистку в том, что так нужно, а следовательно — можно. Телеграмма была отправлена и дошла до Таси, которая в полном восхищении доложила о моем вердикте Диме. Вадим был тоже доволен моим ответом, вошедшим в устную историю нашей группы. А Люда навсегда исчезла с нашего горизонта.

Рассказывать о годах ссылки нет смысла: приключений духа там не было. Сухая пыль южной полупустыни была наполнена бациллами страшной нравственной эпидемии. Тысячи сбитых с толку людей путались в неразрешимых противоречиях, порожденных волнами корейского, немецкого, чечено-ингушского спецпереселений, выплеснутых на причудливую мозаику политических и религиозных ссылок,

 

ввергнутых сюда в разные периоды эры Сталина; вся эта смесь взбадривалась непрерывными авралами под аккомпанемент бодрых маршей и звонких фраз о стройках коммунизма.

Невыполнимые планы вызывали к жизни пестрое разнообразие способов туфты, жульничества и вранья. Все жизненные устои были кривы. Всё перепуталось. Наглая демагогия сочеталась с реальными ростками новых отношений между людьми. Дремучее невежество начальников не могло запретить интеллигенции помогать всем, кто стремился к знаниям. Высокий авторитет истинной образованности сосуществовал с зоологической ненавистью к умникам. Эта нескладица позволяла людям, как и всюду на просторах Родины, сбиваться в компании по интересам и, в соответствии с основами дарвинизма, по силе возможности приспосабливаться к абсурдной действительности.

Первые полтора года там вполне оправдывался прогноз моего следователя: пришлось мне работать землекопом и грузчиком, штукатуром и токарем, электромонтером и машинистом карликовой гидростанции. Перед её плотиной я, суетливо пытаясь сбагрить наплывающие льдины в отводной канал, дважды тонул в январе 50-го.года; падал в воду из-за неумеренного стремления послужить обществу вопреки своей физической неловкости. Послужить, увы, без всякой пользы — оба раза не удавалось мне предотвратить остановку турбин...

Сорокаградусные морозы зимой, сорокаградусная жара летом, немилосердная плоская очевидность бескрайней степи, поросшей верблюжьей колючей травой... Грозные события холодной войны подтверждали, казалось, правоту моего следователя: никогда, никогда не придется мне испытать счастливые мучения научных поисков. Я — раб гневного государства. Я прикован к постылому рабочему месту, на котором и сдохну — по неосторожности или от тоски...

Опровергнуть следователя помог оставленный на свободе Дима Шмидт. Он, да будет земля ему пухом, не побоялся переписываться со мной. После многомесячных усилий ему удалось вызволить мои документы из канцелярии физфака МГУ и переслать их мне. Я отправил их в Алма-Ату, мгновенно выполнил все контрольные работы и был принят на второй курс заочного отделения физмата Пединститута. Со справкой об этом я пришел в ГорОНО и стал учителем физики и математики школ города Джамбула. В пединституте познакомился со студенткой истфака Лилей, не побоявшейся связать свою

 

судьбу со ссыльным заочником еврейской национальности. Было это в 1952 году, накануне дела врачей, моей жене понадобилось немалое мужество.

Потом была амнистия после смерти Сталина. В справке об освобождении заботливая госбезопасность отчетливо указала: я — еврей. По этой справке выдали паспорт, с которым жить можно было лишь далеко от Москвы. Но Хрущев, готовясь к драке с «антипартийной группой» Маленкова, создал комиссию по реабилитации жертв сталинских репрессий; мамина лагерная подруга Валя Пикина в этой комиссии секретарствовала. И мы трое — отец, мать и я — были реабилитированы в числе первых. Положительные характеристики, которые понадобились при этом Военной коллегии Верховного суда СССР, мне дали профессор Бургсдорф, аспирант АН СССР Вадим Шмидт и ассистент кафедры математики физфака МГУ Юра Днестровский. И в 1956 году мы с женой и двухлетней дочкой поселились в Москве.

Вадим Шмидт женился на Тане Товстухе — дочери секретаря Сталина. В столовой их квартиры — с окнами на Кремль — собирались научные семинары нашей бывшей одиннадцатой группы. Выступал там и я; накопив в Казахстане бешеную энергию, я со страстью расходовал её, закапываясь в физику эпохи НТР и принося в жертву этой страсти всё остальное. Даже Большой Зал Консерватории...

Дашкевича я искал; не нашел. Этот человек мне, сироте, помог не потеряться на переломе судьбы, был старшим другом, которому я после тюрьмы пытался по мере сил подражать. Мне хотелось тогда — да и нынче хочется! — думать, что мой отец был большевиком такого же калибра. Беда этих людей не объяснена. Память о них зыбка. Простая замена знака (белогвардейцы — рыцари, большевики — злодеи) не убедительна. Несомненно, что, штурмуя небо, ленинцы в качестве главного аргумента предъявили ему своё невежество. Но ведь было так много воодушевления и молодой отваги, столько любознательности и наивной веры в свои силы, в правоту своего дела. Их непреклонность, их самопожертвование, их работоспособность и жизнерадостность, их готовность любой ценой исполнить свои обязанности,— ведь этого у них не отнять. Это позволяло им горы сворачивать на своём пути. Последствия их дел сравнимы со свершениями Магомета, но созданный ими новый халифат рухнул вдесятеро быстрее арабского. Почему же ветер Истории так недолго наполнял

 

большевистские паруса? Ответ прост: в отличие от первых мусульман, большевикам достался гораздо более сложный мир, в котором героическому, но безграмотному фанатизму уготована злая судьба. Великий соблазн простых рецептов, присвоивших себе авторитетное название научной теории, привел к трагическому финалу — в их личной судьбе, в судьбе дела, которому они служили, в судьбе страны, с которой они так жестоко обошлись, не ведая, что творят. Неизбежны соблазны, но горе тем, через кого они приходят...

Мама умерла в 1984 году персональным пенсионером союзного значения. За её гробом несли значок «50 лет в КПСС» и медаль «Ветеран труда».

Перед смертью её твердокаменность несколько расшаталась и растрескалась. С горькой улыбкой вспоминала она, как делегаткой слушала Ленина, который говорил, что юным большевикам, поднявшим красное знамя гражданской войны, мечты о социализме надо пока отложить — лет на двадцать. Ваши дети заживут свободно и счастливо, пообещал создатель Советского государства. Пожертвовав своим настоящим, юные ленинцы пожертвовали заодно своими детьми и своими внуками. И, увы, не только своими.

За двадцать лет до этого я встретился с Лорой и её мужем на балконе Пионерского театра новенького московского Дворца Пионеров: моя десятилетняя Алена и её одиннадцатилетняя Маша весело плясали на сцене в составе локтевского танцевального ансамбля, а мы волновались, глядя на них. Ни о чем я с Лорой тогда не поговорил, знакомая зажатость — неизгладимая отметина пасынка времени, психологически изнасилованного государством на пороге отрочества, — лишила меня слов. Больше я Лору не видел.

За восемь лет до этой встречи-прощанья справка о реабилитации и устная рекомендация Вадима Шмидта позволили мне, 30-летнему, поступить лаборантом в институт, директором которого был тогдашний Президент АН СССР. Работал по десять-двенадцать часов в сутки, без выходных и отпусков. Кое-что удавалось. Был замечен. Так что с Лорой я разговаривал, уже став кандидатом наук, а мать хоронил, будучи завлабом, доктором наук и профессором. В созданной мною лаборатории стал старшим научным сотрудником Борис Квасов, имевший в 49-м году кучу неприятностей из-за своего студбилета, который я попросил у него перед арестом.

 

Трижды предлагали мне вступить в КПСС. Отказался. Беспартийность добавлялась к ненормальности анкеты («Да» всюду, где должно быть «Нет», и наоборот). Это было причиной моей некоторой, с детства мне привычной, неполноценности в глазах высших инстанций. Поэтому время от времени за 39-летнюю службу в Академии возникали у меня кое-какие трудности. Но не смертельные же! Ценой непрерывных усилий мне удавалось приспособиться к развитому социализму. Жизнь была материально небогатой, но необычайно увлекательной, шла в гору. В шестидесятых и семидесятых годах гости из мира капитализма приходили в восторг, попадая в наш подвал.

Обстановка лаборатории и вправду была хорошей. Моей целью было создание этакой микро-Касталии, хорошо изолированной от уродств окружающей действительности. Мне помогали и всеобщее сочувствие приличных людей бывшему репрессированному студенту, и пример генштабистской учтивости Дашкевича, и наличие некоторых способностей, и любовь к физике, и уникальность нашего института, и, конечно, попутный ветер гонки вооружений. Не выкинешь слова из песни! Не будь военного заказа — не было бы сети прикладных «ящиков», а без них всю фундаментальную науку в АН СССР постигла бы участь советской биологии, советской психологии, советских экономических и исторических наук.

В 1961 году нашим первым заморским гостем стал американский профессор Во. Помимо передачи нам своего узкоспециального (бесценного для нас!) опыта, 33-летний Джон Во жадно впитывал и систематизировал впечатления, почерпнутые в стране большевиков. Космос! Гагарин! Массовое жилищное строительство! Это было очевидным образом хорошо, это Джон одобрял. Восхищал его и московский общественный транспорт: американскому левому интеллигенту за четверть века до западногерманских «зеленых» уже не нравилась установка на отдельный автомобиль для каждого члена семьи. Очень полюбились ему сырники в кафе Мострансагентства. И очень он не одобрял наши военные базы на Кубе. Почему? — удивлялись мы, напоминая об американских базах вблизи наших границ. Профессор Во, подобно профессору NN, был упрям и логичен. Послушайте, говорил он, ведь валовой внутренний продукт СССР вдесятеро меньше, чем в США. Значит, военный паритет Москва-Вашингтон осуществим лишь на короткой исторической дистанций. Стремление СССР к такому паритету в перспективе десятилетий —

 

бессмысленно и самоубийственно: оружие стремительно устаревает морально, новые его образцы непрерывно усложняются, становясь всё дороже; эта гонка неизбежно обескровит изначально более бедного партнера. Но сейчас, на пороге 1962 года Советский Союз спринтерским рывком временно приобрел преимущество в ракетной технике. Поэтому советская активность на Кубе может иметь лишь один смысл: Кремль готовится начать третью мировую войну с применением водородных бомб. А это значит, что нам всем пора хлопотать об отпущении грехов. Если же СССР не хочет войны, то он обязан немедленно отказаться от гонки вооружений с Америкой. И — убраться с Кубы!

Я заверил Джона, что третьей мировой войны не будет: разум возобладает. Джон молча показал на гигантский плакат, висевший против входа в отель «Варшава»: «Партия торжественно провозглашает — нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Я поначалу смутился, ибо никак не мог считать эту клятву свидетельством мудрости Кремля, но быстро нашелся, указав Джону на то, что он рассуждает логически, а умом Россию не понять.

От Герцена до Хрущева... Ясным зимним днем стояли мы с моим американским гостем над круглым кратером бассейна возле станции метро «Дворец Советов». В морозном воздухе клубился белый пар над подогретой зеленой водой. Доносились веселые возгласы пловцов. Бассейн Джону понравился. Я пересказал ему главу из «Былого и дум» о первом проекте Храма Христа — Спасителя России, о горестной судьбе архитектора Витберга и о маленькой церковке, оставшейся на Воробьевых горах памятником его опасной дружбы с императором Александром Первым. Полвека спустя Храм был построен здесь, рядом с Кремлем, на народные деньги. Проектировал архитектор Тон. Этот проект очень не нравился Герцену. Возле МГУ большевики поставили памятник Герцену, а его мнение послужило одним из доводов, чтобы взорвать Храм ради предложения Кирова воздвигнуть вместо него полукилометровую вавилонскую башню Дворца Советов с вонзенным в небо гигантским идолом Ленина. Храм взорвали, заложили фундамент Дворца, Кирова убили, ленинскую партию уничтожили. Сталин подружился с Гитлером; Гитлер напал на СССР; десятиэтажный каркас стилобата Дворца разобрали, чтобы

 

из стали ДС изготовить противотанковые «ежи» — помочь второму спасению России. Сталина разоблачили после смерти, а Хрущев решил превратить сохранившиеся фундаменты новой вавилонской башни вот в эту купальню... Можно всё это понять умом? «Очень интересно!» — сказал Джон задумчиво.

На что же мы надеялись тогда, когда физики были в почете, а лирики — в загоне, и это им, лирикам было даже не обидно, а, скорее, интересно? Увы, всё-таки на разум: ведь — космос, ведь — век электроники! Новомодное слово «конвергенция» было нашим паролем. Зная. что никакие уравнения не могут предсказать ход общественных процессов, мы все-таки делали оценки, позволявшие надеяться, что примерно к 2017 году СССР эволюционным путем превратится в обычное социально ориентированное государство с эффективной экономикой, основанной на уважении к заповедям Моисея. Такой взгляд подсказывал, как нам себя вести. Интенсивно обсуждая между делом главные проблемы человечества — в этом моя лаборатория нисколько не уступала общей камере Бутырок! — мы с энтузиазмом атаковали загадки природы в угоду личной любознательности, но и не уклонялись от выполнения заданий, явно нацеленных на неуклонный рост военной мощи нашего нескладного отечества. И лет десять это никаких нравственных конфликтов не вызывало. Мы гордились тем, что авторитет создателей ракетно-ядерного щита Родины позволяет физикам и химикам спасать советскую науку от влияния «народных ученых» типа Лысенко. Остатки разгромленной им советской биологии укрыли у себя физики-ядерщики, а в нашем институте работал профессор Кнунянц, который, темпераментно пользуясь двойным обаянием генеральских лампасов и авторитета члена Академии Наук, всем и всюду объяснял смысл и значение только что открытой химической природы генетического кода. Мы отчетливо понимали, что лишь заслуги всех коллег Кнунянца — ученых, работавших на оборону, спасли физику и химию от погрома под знаменем марксизма. Для того, чтобы иметь когти, зубы, шкуру и мускулы в приличном состоянии, тираннозаврам из Политбюро приходилось терпеть комочки неповрежденного серого вещества в разных сочлененьях государственного организма. В этом и был шанс — сигналами из очагов разума пытаться плавно менять поведение кремлевских владык на уровне инстинктов, динозаврам внятных. Мы не были революционными демократами — надеялись на эволюцию, на

 

подъём по невысоким ступенькам. Цена революции нам была известна. Пепел комиссаров в пыльных шлемах и пепел их бесчисленных жертв стучал в наши сердца.

Написали мы с Турчиным и Шмидтом письмо Брежневу в защиту Гинзбурга и Галанскова. Побывали на Старой площади, где с нами, к нашему изумлению, очень вежливо поговорили. Странное это было ощущение. Неужели динозавры начали эволюционировать?

Не очень мы в это поверили. И правильно сделали...

Днестровский, в знак протеста против открытого антисемитизма, расцветшего на кафедре математической физики МГУ, ушел оттуда в курчатовский институт, занявшись проблемами мирного термояда. Это громадное дело начало засыхать уже при советской власти, нынешней России оно и вовсе не по карману. С упорством, достойным лучшего применения, я пытался зазвать в АН СССР западных производителей научной аппаратуры. Турчин боролся вместе с Сахаровым за права человека, был уволен из АН СССР; мы с Днестровским пытались помогать ему в трудоустройстве — ничего не вышло; вскоре прокуратура выдворила Валентина в США. Там его глубокие идеи никого не интересуют. Шмидт решил возделывать свой сад; добился больших успехов, беспрепятственно ездил за границу, где беседовал с физиками — нобелевскими лауреатами; писал книги; внезапно заболел ураганным раком и скоропостижно умер.

Несколько лет моя битва за конвергенцию шла так, как я задумал. Попал я в большие забияки. Приезжали серьезные люди из Европы и США, удивлялись искусству наших умельцев, замечали отсталость в электронике; прикидывали возможные прибыли и убытки и — да-да! — предлагали почетные и небезвыгодные условия кооперации и сотрудничества. Казалось, вот-вот всё завертится. Увы! Не завертелось... Долгое время я не понимал, почему мои проекты осуществляются так плохо. Потом я познакомился с Гюнтером Лаукином, профессором университета Майнца и президентом западногерманской приборострительной фирмы...

Мой ровесник Гюнтер Лаукин осмелился бросить вызов американцам. Его фирма дерзко вторглась в труднейшую область научного приборостроения, стремительно отодвигая границы возможного туда, куда мы даже и не мечтали заглянуть. Действуя внутри НАТО, Лаукин не имел никаких ограничений в применении новейших технологий

 

и самой передовой элементной базы. Ему не надо было подавать заявки на комплектующие изделия, включать свои разработки в планы развития машиностроения на следующие пятилетки, ежеквартально возобновлять финансирование и годами согласовывать технические задания на приборы, которые, быть может, удастся создать через десять лет.

Централизованное планирование душило нас. Вновь и вновь оправдывался приговор профессора NN: конкуренция советской экономики с капиталистической имела не больше шансов на успех, чем попытки Фимы Собак приодеться не хуже дочери Вандербильта. Контраст между результатами деятельности Федина и Лаукина оказывался с каждым годом всё унизительнее для меня. Невелика, конечно, беда, если бы разговор шел лишь о двух конкретных человеческих судьбах. Беда заключалась в ином.

Дерзкие проекты эпохи НТР оказались несовместимыми с идеей Великого плана. Знаменитая реплика Воланда: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» — наиболее отчетливый диагноз. Марксисты-ленинцы думали, что знают законы общественного развития. У Герцена они читали лишь страницы, наполненные страстной ненавистью к николаевской России, отмахнувшись от его проницательных слов о «растрепанной импровизации» Истории, которая пытается идти всеми путями, пробуя все возможности. Если пробы прекращаются — История останавливается. Никто не может предсказать, какая проба окажется удачной, а какая дорожка ведет в тупик. Тот, кто скажет «я знаю как надо» — лжец. Советское руководство полагало, что производя танков больше, чем весь остальной мир, пролагает этим дорогу в светлое будущее человечества... Научно-технический потенциал СССР был целиком обязан своим высоким уровнем заказам ВПК, сформировавшимся к середине двадцатого века. Эти заказы полностью истощили все ресурсы народного хозяйства, лишив его каких бы то ни было возможностей свободно импровизировать. Военное ведомство проспало фантастические достижения промышленности научного приборостроения. Я в ногах валялся у всяческих полковников и генералов, уговаривая их зажечь зеленый свет программам сотрудничества с фирмой профессора Лаукина. Так откроется форточка для притока свежего воздуха в наше подземелье; авось, удастся все-таки пойти по пути конвергенции, — думал я. Ответ был один: где надо, у нас всё в порядке. Я не верил. Оказался прав.

 

Не берусь судить, пошли бы мои, в общем-то малые, дела лучше, не будь я беспартийным евреем с плохой анкетой, да вдобавок имеющим в друзьях-приятелях Валентина Турчина — соратника Сахарова в борьбе за права человека. Никто этого не знает. А дела пошли так, как описано великими русскими сатириками, которых Валя очень любил цитировать. Потащило меня по кривым, извилистым, темным путям. Бесплодная трата сил на преодоление химерических препон, никак не связанных с темами моих научных исследований, даром не прошла. Я вполне уподобился бедному расточителю из романа Вайса: трижды за тридцать пять лет был близок к серьезным открытиям и... и ничего не открыл. Был утешен тем, что приносил несомненную пользу большому числу коллег. Считался Мастером...

Дочь по-своему проявила свое несогласие с теми вариантами возможного жизнеустройства, которые открывались перед нею на родине. После головокружительных романтических приключений она с мужем и детьми поселилась в Пикардии, на севере Франции, недалеко от бельгийской границы.

Потом начали эмигрировать друзья и умирать сотрудники. И я на собственной шкуре испытал действие законов, открытых великими психологами нашего века: ресурсы приспособления к внешним обстоятельствам, данные человеку от рождения, могут быть очень большими, но не могут быть безграничными. За этой границей — крах всех прежних ценностных ориентиров. Добило меня МВД СССР, погубившее сына. Я родился с большой тоской, а он — с неукротимой энергией отрицания нашего жестокого мира. Не в моих силах было укрыть сына от наглости и бессмысленной жестокости, царивших в московских подворотнях времен Афганистана. Он, сдав вступительные экзамены в институт, в результате глупейшей мелкой шалости попал в сети подхлестнутой Андроповым советской охоты на людей. После «химии» сын вернулся уже совсем другим человеком, живущим в параллельном мире. Бессильный ему помочь, метался я по разным кабинетам, пытаясь пробить головой московские стены плача. По ночам падал на колени, умоляя Бога о милости. Проклинал себя. Проклинал СССР. Проклинал наш кровавый век.

В августе девяносто первого мы с Лилей гостили у дочери во Франции. После путча получили право убежища; верные друзья,

 

сотрудники фирмы Лаукина, помогли мне получить приглашение на работу в университет Страсбурга. Но в Москве «победила демократия», и я вернулся на родину — строить новую жизнь. Очень быстро выяснилось, что в этой новой жизни места для меня нет.

Глупо было отказываться от должности в Страсбурге? Это было хуже, чем глупость! Чувствовать опасность, предвидеть возможные катастрофические последствия обдумываемого поступка и, вопреки ясным сигналам разума, лезть туда, куда не надо бы, — ведь это устойчивая черта характера, унаследованная от моих родителей. Разве не глупо было мне, сыну врага народа, поступать на физический факультет? Терять Лору? Надежному Бургсдорфу предпочесть царедворца Несмеянова? Вопреки очевидности, тратить время на бесплодные усилия по развитию советского научного приборостроения? Не делал бы этого, жил бы себе спокойно — не познакомился бы со всеми, с кем связал меня Бог одной веревочкой и... не получал бы никакого приглашения в Страсбург!

Гораздо опаснее, чем просто глупость, было это стремление к сложностям, эта непрестанная погоня за призраком завтрашней радости самореализации, в угоду гордыне. Грешен! Каюсь! Но не отрекаюсь от своих поступков.

Развал СССР вовсе не обрадовал меня: в своих прежних проклятьях я не заходил так далеко!

Потом состоялась трагикомическая попытка построения рыночной экономики в России. Развитой социализм «воткнули» в мировую рыночную экономику без синхронизации, не имея ни малейшего понятия о природе неизбежных потрясений. Ботвинник и Сыромятников могли бы дать много полезных советов неосторожным экспериментаторам, но никто ни о чем не спросил ни этих, ни других специалистов по устойчивости больших систем...

Заботливая справка КГБ о том, что освобождается еврей, открыла нам с Лилей дорогу в долину Рейна. Приглашающий жест был сделан от имени немецкого народа мне как статистической единице, а не как личности. Я благодарен. Сердце подсказывает мне, что отсюда росло мое, неведомое мне, генеалогическое дерево. В результате причудливой и страшной вереницы событий, погубивших миллионы моих собратьев, здесь я, наконец, получил возможность впервые в жизни отдохнуть, забыть о том, что был Мастером, и спокойно обдумать итоги своих приключений.

 

Ежедневно могу видеть на южном склоне Таунуса светлый стройный силуэт православного храма, поставленного над усыпальницей юной герцогини Нассау, русской великой княжны Елизаветы Михайловны, племянницы Александра Первого. Висбаденский архитектор Гофман возвел храм в согласии с советами Карла Андреевича Тона — строителя московского Храма Христа Спасителя... Тот же Филипп Гофман построил в центре Висбадена еврейскую синагогу, сожженную гитлеровцами в ноябре 1938 года, через шесть лет после того, как большевики взорвали московский храм, построенный Тоном. А еще через шестьдесят лет в Москве этот храм восстановили, но начали взрывать синагоги. Ритмы Истории!

Что в Москве, спросите вы? Отвечу: жизнь продолжается. «Гугнивое рыло» родины-мачехи покушается на всех, но не каждого может сожрать и переварить: народу пока много.

Сестра Инна закончила химический институт, вышла замуж за однокурсника. Мужик хороший; выпивает...

В квартире, куда за отцом, матерью и мною четырежды приезжали чекисты, после длинного ряда событий поселилась Тася с семьей своего сына. Лежит там и альбом о замечательных перелетах, совершенных советскими пилотами в 1937 году.

Переулок неузнаваем и почти всегда разрыт в бесплодных попытках починить теплотрассу, идущую к турбинам той самой электростанции, на которой мы с Квасовым участвовали в опытах Сыромятникова. Теплоцентраль не принесла комфорта: в квартирах всё так же холодно. Дом надстроен на один этаж, но одряхлел. Парадный подъезд заколочен теперь уж навсегда. Утрачены и следы дорожки, по которой в феврале 37-го увели отца. Лишь окаймлявшие дорожку стройные деревца пока еще живы, превратившись в корявые и огромные старые деревья. Они суховершинят, отчаянными и нелепыми извивами отклоняясь от стен дома в поисках света и тепла. Их всегда тянуло повыше, к небу, к неласковому небу Москвы.

...В полнолуние красиво смотрится над Москвой-рекой Храм Христа, спасшего Россию в 1812 году. Стоит, отражаясь в воде, как век назад. Как будто и не было ничего... Но всё было. Спасет ли Христос Россию в новом веке?

Филин во времена царя Давида почитался птицею нечистою. Псалмопевец знал, что птица сия любит пустые и уединенные места,

 

поселяясь в старых развалившихся зданиях и вблизи кладбищ. Во тьме испускает пронзительный жалобный крик, который особенно резко выделяется в ночной тишине...

Леме. 1988, 1992

Майнц. 1999