10. Непреодолимая сила

(заключительное слово автора)

 

Что такое жизнь, как не цепь безрассудных поступков? Бернард Шоу

Что значат все эти явления? Какой смысл в этом хаосе? В. Ключевский

Лет тридцать тому назад, еще не приступив к систематическому чтению Библии, но уже прочитав «Мастера и Маргариту», я впервые в жизни попал на международный рейс «Аэрофлота». Находясь под свежим впечатлением от слов Воланда о том, что человек не просто смертен, но иногда внезапно смертен, я читал текст, напечатанный на обложке моего билета. Самая большая авиакомпания в мире, именуемая в дальнейшем «Перевозчик», гарантировала мне, именуемому в дальнейшем «Пассажир», соблюдение всех своих обязательств передо мною. Я с удовольствием ознакомился с перечнем таковых, почувствовав себя, наконец, субъектом международного права. Увы, потом я наткнулся на фразу о том, что Перевозчик гарантирует соблюдение моих прав, если их нарушение не вызвано действием непреодолимой силы. Эта оговорка произвела на меня сильное впечатление! Летя со скоростью девятьсот километров в час на высоте десяти километров, сидя в стратоплане моих детских мечтаний, я задумался. Непреодолимая сила отправила нашу семью на Северный Кавказ в 1932 году. Непреодолимая сила убила отца и арестовала мать пять лет спустя. Непреодолимая сила загипнотизировала меня, внушив идею истового служения гневному государству, родине-мачехе, олицетворяемой великим, мудрым и добрым вождем — Иосифом Сталиным.

Непреодолимая сила иной природы одушевила меня любовью к физике и любовью к книгам, наполненным волшебной русской речью; эта сила привела меня в МЭТ и МГУ, познакомила с истинными

 

интеллигентами, околдовала и увлекла идеалом надличностного объяснения причин наблюдаемых явлений, основанного на физико-математическом постижении законов природы.

Непреодолимая сила страха гневного государства перед им же порожденными призраками могла вышвырнуть меня из аудиторий и лабораторий Московского Университета и заставить нюхать параши на Лубянке и в Бутырках, в самарской и ташкентской пересыльных тюрьмах. Но эта сила не смогла преодолеть идеи всеобщего обязательного образования — идеи, столь простой и с таким бесстрашием взявшей меня под свое крыло. Став провинциальным учителем физики и математики, я сохранился как личность, способная к саморазвитию.

Саморазвитие! Свойство жизни, порожденной хаосом и хаосу противостоящей со скромным, но истинно непреодолимым упорством. Прилетев, не помню куда, то ли в Берлин, то ли в Прагу, я отвлекся от своих философических мыслей ради хлопот, кои должны были придать социалистическому научному приборостроению способность к саморазвитию. Суждены нам благие порывы! Впрочем, все не так просто.

Сады Галензевского. В 1969 году один веселый венгр рассказал мне побасенку о встрече двух давно не видавшихся приятелей один из которых тащил за собой на грязной веревке шелудивого пса. Другой брезгливо осведомился, зачем столь модному парню понадобилось это убогое животное.

— Ты ничего не понимаешь! Этот пес стоит миллион форинтов!

— Шутишь?

— Отнюдь. Подожди меня здесь. Владелец собаки скрылся в здании с вывеской «СЭВ» и через несколько минут вышел с тяжелой сумкой.

— Вот, а ты не верил!

— Фантастика! Я никогда не видел миллиона форинтов. Покажи!

— При чем тут деньги!? Там две кошки по полмиллиона

Военное положение генерал Ярузельский ввел как раэ тогда, когда подошла очередь Польши проводить ежегодное научно-координационное совещание по нашей приборост-

 

роительной теме, включенной в план совместных работ стран-членов СЭВ. Дела наши к 1984 году шли уже совсем скверно, а эта новость была очередным похоронным салютом по СЭВ и всем его мероприятиям, в которых мне довелось участвовать с 1973 года.

Состоится ли наше совещание? Звоню Анджею — трижды директору завода РАДИОПАН. Первый раз он был назначен директором по приказу Президиума ПАН — Польской Академии Наук — потому, что был энергичным и грамотным специалистом. Потом наступила эпоха Солидарности, директора должен был выбрать трудовой коллектив; Анджея избрали единогласно, ибо был он не только технократом, но и веселым, понятным, демократичным и предприимчивым руководителем, внимательным ко всем своим подчиненным и способным удержать завод на плаву в любых обстоятельствах. Военные власти заново пересмотрели состав руководителей польской промышленности; Анджей был вновь назначен директором — потому, в частности, что завод работал по тематике СЭВ.

Действуя с двух сторон, мы с Анджеем спасли наше совещание. Летя в Варшаву, я вспоминал, как одиннадцать лет назад поляки дерзко вмешались в наши выверенные планы разделения труда приборостроителей внутри социалистического лагеря. заявив о создании завода РАДИОПАН, который готов продавать ЭПР-спектрометры в любых количествах. Тогда это показалось хлестаковщиной: про польское приборостроение никому ничего не было известно, а ответственность за ЭПР-спектрометры годом раньше разделили между собой Академии наук ГДР и СССР. Как ни странно, но именно РАДИОПАН за прошедшие годы лучше всех справлялся с погоней за Западом...

(Не вникая в подробности, поясню случайно читающему эту страницу гуманитарию, что ЭПР — электронный парамагнитный резонанс — явление, открытое в 1944 году академиком Завойским, получившим за это Ленинскую премию, а Нобелевскую премию не получившим из-за безвременной кончины от инфаркта. Именно этот метод применяли в своих диссертационных работах начинающие биофизики Татьяна и Сергей Никитины, столь удачно покинувшие эту стезю ради песенной славы).

 

В Варшаве меня по поручению Анджея встретил пан Фогг, с которым мы на привычном эзоповом языке обсудили польские события, погуляли по Варшаве, с содроганием посмотрели на Вислу, от берега до берега заполненную лохмотьями грязной вонючей пены: природа откликнулась на социальный пожар наводнением и сопутствующей экологической катастрофой. Потом мы страшно долго просидели в ресторане, с ужасом наблюдая за тем как истаивает время, остающееся до отлета самолета на Познань. Впрочем, пан Фогг ужаса не испытывал: он, католик, знал, что жизнь должна быть трудной, а человек, уповая на Бога, должен любые трудности преодолевать. До аэропорта 15 минут на такси, не надо беспокоиться. В шесть вечера вышли из ресторана. Остановка такси, как и обещал Фогг, совсем рядом. Стоим 15 минут — такси нет. Фогг командует: идем на Старо Място, там стоянка более престижная. Он прав — там втрое больше народу. В полседьмого предлагаю ехать на автобусе. Фогг, упомянув о том, что понадобится пересадка, соглашается. Галопируем на остановку 175-го. Садимся. Едем. Едем долго. Без четверти семь выходим на пересадочной остановке, совсем рядом с аэропортом, но нам надо объехать все летное поле, чтобы попасть в здание внутренних линий. 114-го нет. Мы опаздываем, говорю я. У нас достаточно времени, отвечает Фогг, ведь ваш рейс в девятнадцать двадцать. Молча показываю билет, в котором написано «19 час 00 мин». Фогг покрывается алыми пятнами. Голосуем, но никто не останавливается. Наконец, нас подхватывает белый «Мерседес». Мчимся. Лихорадочно благодарим водителя. Бежим к стойке. Самолет улетел, говорит нам пани колежанка.. Лопочем про ничтожность багажа, про билет «Аэрофлота», настаиваем на моей абсолютной безобидности. Пропускает! На поле — стайка пассажиров ждет автобуса. Уф! Сообщение об отлете самолета на Познань было преувеличением. Не слишком, впрочем, сильным. Через пять минут усаживаюсь в последнем ряду салона «Ан-24». Подходит до зубов вооруженный детина, просит освободить место: в последнем ряду летит охрана с автоматами наизготовку. Не впервые за день — наглядное напоминание о военном положении здесь, в зоне европейской перенапряженности.

 

Нахожу место впереди, усаживаюсь, глядя на раскручивающиеся винты. Самолет вибрирует, обороты набраны. Взлетаем? Нет. Двигатели стихают, винты вяло останавливаются. Суета, проходы должностных лиц по салону, взволнованные переговоры с экипажем. Так полетим или не полетим? Двигатели взревели вновь, и в девятнадцать тридцать (ай-да Фогг!) мы взлетели. В Познани, столице Великой Польши, меня встретил Анджей, первым делом осведомившийся: «Как тебя встретил Фогг?» Я сказал, что по высшему классу, мы сели в микроавтобус «Жук» и примчались к мотелю «Сады». Там, на лоне природы и прошло совещание — в садах Галензевского, как я выразился в день открытия.

Советский Союз в 1984 году — гигантский рынок сбыта ЭПР-спектрометров, ибо именно там размещается большинство ЭПР-спектроскопистов мира. Этот перекос был очевидным следствием двух обстоятельств: в СССР возникла мощная и очень продуктивная школа химической радиоспектроскопии академика Воеводского, а в рамках работ этой школы в середине пятидесятых годов был сконструирован первый в мире очень надежный и дешевый серийный ЭПР-спектрометр «ЭПР-2», выпускавшийся тремя заводами в огромных количествах. За тридцать лет ЭПР-2 безнадежно устарел, а по упомянутым выше причинам ему на смену приходили одни лишь проектные задания на более современные приборы. Польские ЭПР-спектрометры, не являясь последним словом научно-технического прогресса, были вполне приличны, их с удовольствием покупали для советских лабораторий. Анджей решил расширить РАДИОПАН до размеров, отвечающих советским потребностям. Но Польша вся покрыта оставшимися от Великого Плана недостроенными промышленными гигантами, а на «большом» РАДИОПАНЕ будет работать не более трехсот человек. Денег на новое строительство или на достройку лишь малой части нерожденного гиганта теперь не даст никто, если не заложить в бизнесплан такую баснословную прибыльность, какую даже лихой Анджей пообещать не в состоянии. Что делать? А вот что: надо найти замок восемнадцатого века в запущенном саду над прозрачным карстовым озером. И чтобы рядом стоял костел, придел

 

которого освящен в пятнадцатом веке, а весь он достроен в разгар первой мировой войны.

В ответ на мое по этому поводу изумление, слышу от Анджея, что в Польше возможно все, а в особенности — маловероятное. На восстановление исторического памятника в целях вовлечения его в бурную жизнь двадцатого века деньги найдутся. А раз так, надо действовать. Через три — четыре года здесь все изменится! Жители села Люсова получат ресторан! В замке — кабинеты для инженеров-разработчиков и гостиница для гостей со всех концов света! В низких сводчатых подвалах будем под треск поленьев в камине подписывать протоколы и договора! Конференц-зал! Библиотека! Выставочный зал для приборов из всех стран СЭВ! На озере — маленькие яхты для сосредоточенных раздумий! Макетные мастерские! Центральное отопление! А по этой винтовой лестнице будем подниматься к основанию флагштока, на котором будут реять флаги стран, граждане коих в данный момент гостят на фирме! С Институтом лесоведения заключим договор на работы по обновлению парка! Глаза Анджея горят. Он видит все это законченным, красивым, полезным и для люсовцев и для всех добрых людей Директор на все времена, поляк — хозяин своей страны. Он знакомит нас с ксендзом. Дела Галензевского угодны Богу, говорит этот спокойный, уравновешенный, многоопытный человек.

Наше возвышенное настроение несколько снижает убедительный запах, источаемый каменными люсовскими свинарниками. Но Анджей уже договорился, что в этих зданиях будут размещены заготовительные и сборочные цеха большого РАДИОПАНА, а к новым свинарникам проложат асфальтированную дорогу.

Самое забавное, что РАДИОПАН до конца восьмидесятых годов на самом деле поставил в СССР более сотни ЭПР-спектрометров. Романтика не помеха делу, если ею одушевлен истинный сын своего времени и мастер своего дела, органически не приспособленный к ожиданию распоряжений начальства, не связанный по рукам и ногам идиотическими советскими запретами, действующий в любых условиях, цепляясь за любую возможность, добавляя грош к грошу, рубль к рублю, миллион к миллиону.

 

Миллионы для Анджея не самоцель. Он хочет делать хорошие приборы, которые нужны хорошим ученым, и при этом обеспечить своим сотрудникам интересную жизнь с перспективой завтрашней радости. Вполне законное желание!

...Белой завистью завидовал я ему, трудившемуся в мире реальных свершений, а не в причудливом мире бюрократического крючкотвортва. У него был работоспособный и растущий завод, а у меня? У меня, координатора нашей социалистической активности, — липовые структуры, на потребу дня наскоро придуманные для получения жалкого финансирования, я постоянно занят приспособлением наших программ к очередным фантазиям начальства, сочинением прогнозов и сводных планов, без которых, впрочем, и Анджею, при всей способности польского делового мира к саморазвитию, было бы не выплыть. Я изо всех сил стараюсь опровергнуть мнение веселого венгра о деятельности СЭВ, но за прошедшие годы не слишком преуспел в этом.

Эти невеселые мысли томили меня в Варшаве на обратном пути. Я смотрел на город с пятнадцатого этажа тридцатиэтажной гостиницы «Форум». Прошедшая ночь была наполнена бурной дискуссией о наших общих перспективах. Выпито было много, и говорил я много, пытался острить, высекал искры оптимизма, но было ясно, что вовсе не безоблачен наш горизонт. Утром чуть не опоздал на экспресс Познань-Варшава. Суперэкспресс плавно отошел от Познани Главной точно по расписанию, но минут через пятнадцать затормозил в чистом поле среди полегшей ржи. И стоял ровно час! Раздраженные польские обыватели, заплатившие за скорость и приставку «супер» по пятьдесят лишних злотых с каждого билета, громкими голосами посылали свое железнодорожное и иное начальство до ясной холеры. В Варшаву суперэкспресс прибыл с опозданием на полтора часа. Военное положение не могло обеспечить полного порядка в стране...

Я не знал, что миновал наш последний общий выпивон. Не за горами была антиалкогольная речь Лигачева в Армении. Без пьяных денег заржавевшая советская экономика окончательно остановилась.

 

Наука — высшая форма общественного богатства. Когда государство нищает, первым делом перестают финансировать науку. Так что грандиозный советский рынок, на который рассчитывал Галензевский, исчез, а остальному миру польские ЭПР-спектрометры не понадобились. Но история РАДИОПАНа весьма поучительна. Почему Анджею на излете эры Ленина улыбнулась удача, пусть всего лишь в границах рептильного СЭВ, но несомненная удача, — да еще в Польше, потрясенной социальными катаклизмами, а тем моим друзьям и знакомым, которые, нисколько и ни в чем не уступая Анджею, прописаны в Минске и Ленинграде, Перми и Казани, Новосибирске и Красноярске, Львове и Краснодаре, настоящая удача в руки не дается? Чтобы найти ответ, придется начать издалека.

Рост сложности на основе саморазвития не был коммунистическим идеалом. «Промышленность есть применение искусного труда свободным человеком с целью добыть путем торговли эквивалент, пригодный для удовлетворения любой потребности» — это классическое определение не имело никакого отношения к идее «социалистичекой» индустриализации, положенной в основу сталинских пятилеток.

Материально-техническая база коммунизма, о которой нам прожужжали уши, должна была появиться по воле партии, на основе «научной» теории развития общества, а саморазвитие, основанное на свободе предпринимательства и торговли, на рыночной экономике и энергичном стимулировании потребностей всего населения, — приравнивалось к контрреволюции. Искусный труд повелевалось применять лишь в рамках выполнения Великого Плана. Это злое детское ослепление, так хорошо объясненное мне профессором NN перед моим арестом, привело бы к тотальной катастрофе в самом начале индустриализации, если бы жизнь, упрямая и насмешливая, с непреодолимой силой не вмешивалась в планы большевиков, в целях маскировки приобретая весьма причудливые формы.

Вместо рынка, на котором в результате движения капиталов происходит ценообразование, приговаривающее к смерти целые отрасли промышленности и порождающее новые направления деловой активности, большевикам пришлось зажмуриться и допустить повсеместное существование отделов снабжения, в которых собралось своеобразное племя людей предприимчивых и старательных. Снабженцы, эти странствующие рыцари прямого продуктообмена, проводили все свое время в командировках, мотаясь из конца в конец огромной стра-

 

ны в поисках стали и спирта, серной кислоты и транзисторов, стекла и цемента, досок и полиэтилена, каучука и кирпича, — словом, всего, что необходимо для родного предприятия, но чего в наличии не оказалось из-за сплетения разных случайных обстоятельств. Не каждому из добытчиков улыбалась удача, но в большинстве случаев, пусть с огромным промедлением и перерасходом, искомые товары попадали в места, где их пускали в дело, хотя зачастую совсем не то, которое было предусмотрено Госпланом. Но на всех никогда не хватало! Вся эта лихорадка приобретала совсем уж гротескный характер в декабре каждого года, когда надо было израсходовать все деньги, оставшиеся на счетах предприятий. На витрине нашей экономики был выставлен муляж Великого Плана, а внутри царила хаотическая погоня за дефицитом. Но ЦК КПСС должен был в ноги кланяться ловчилам-снабженцам: только благодаря их суетливой активности отличались от нуля вероятности тех бесчисленных событий, которым надо было регулярно свершаться, чтобы советская промышленность хоть как-то действовала. Но эти вероятности всегда оставались на порядок меньше, чем «там», на Западе. Экономика «развитого социализма» не могла, задрав штаны, бежать за экономикой развитых стран, она могла лишь ползти.

В Польше, где слово «торговля» не успело стать ругательством, было чуть больше свободы и заметно меньше страха, потому-то Анджей и преуспел в соревновании с ГДР и СССР в области ЭПР-спектроскопии. Задаваемые «Брукером» темпы технического развития в этой области не были чрезмерно высокими, и продукция РАДИОПАНа была вполне пригодна к употреблению. Это — важный урок!

Беда механистичного Великого Плана — в его нацеленности на победу, а не на поиск подходящей экологической ниши. В коммунизме не было бы ничего опасного, будь он миролюбивым и умеренным, скромным и независтливым. Но коммунизм замахнулся на победу над миром капитала, где господствует неожиданность и счастливый (или несчастливый) случай. С гораздо большим успехом популяция гиен могла бы претендовать на победу над популяцией львов или рептилии — возмечтать о вытеснении млекопитающих с поверхности Земли.

Но если отказаться от беспочвенных амбиций; то почему бы некоторым неторопливым народам и не жить по указке Госплана! Переуспокоенная экономика не может развиваться предельно быстрыми темпами? Да, это вполне очевидно, но отсюда вовсе не следует, что она

 

исторически обречена! Низкая производительность труда способствует более полной занятости и более идиллическим деловым отношениям. Более скромные потребности населения — скорее преимущество, чем недостаток. Регионы, избравшие такой медленный способ развития, не смогут участвовать в разработке сверхмощных средств смертоубийства? Вот и славно! Важно лишь понимать природу выбранного способа производства и оптимизировать его, не допуская возмутительного расточения ресурсов и добиваясь, чтобы продолжалась жизнь, то есть было возможно саморазвитие, хотя бы и сомнамбулически медленное. Не удастся догнать и перегнать Америку? Нет, не удастся, что верно, то верно. Но ведь отдельный человек вовсе не страдает от того, что не может прыгать с шестом, как Сергей Бубка, или перегнать на десятикилометровой дистанции кенийского бегуна! Кстати, ведь и Бубка не угонится за бегуном-стайером , а кениец — не прыгнет с шестом через планку на высоте шести метров. Каждому — свое!

Важно лишь не ошибаться в самоидентификации и не заноситься в мыслях своих, не мечтать ни о царстве Божьем на земле, ни о водружении над землею какого-нибудь единственного знамени. Важно помнить также, что даже в сонной экономике останутся области деятельности, в которые Госплану соваться не следует. И, разумеется, не препятствовать отдельным гражданам добровольно перебираться из одной экономической системы в другую: в противном случае снабженцы начнут строить в этой мирной Утопии теневую экономику, что и случилось в СССР...

Промышленность в мире капитала нацелена на удовлетворение любой потребности. Но среди человеческих потребностей есть все-таки потребности доминирующие, и главная среди них — потребность в пище. Пожалуй, самая катастрофическая ошибка Ленина — недооценка специфики сельского хозяйства. Непонимание того, что труд на земле требует ответственности, интуиции, творчества и огромных знаний, аккумулированных в народном опыте, породило все зигзаги большевистской политики в деревне (от продразверстки к продналогу, от интенсивников-единоличников к кооперации, а от нее к сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса, от колхозов мелких — к колхозам укрупненным, от ликвидации неперспективных деревень — к «агрогородам», от МТС — к продаже тракторов и комбайнов колхозам) достойно увенчанные при Хрущеве началом массовых закупок зерна и мяса за морем-океаном, гибе-

 

лью сыроделия, превращением колбасы и фруктов в остродефицитные продукты. Добавим к этому полувековую идиотическую барщину горожан на уборке зерна, капусты, картошки, свеклы с последующими авралами тех же горожан на разгрузках и перегрузках добытых овощей и злаков в городских и пригородных хранилищах, метко прозваных в народе «гноилищами».

Сталин унаследовал страх Ленина по поводу ежесекундного самозарождения капитализма в практике индивидуального землепользования. Он не был способен осознать простую истину: уничтожить такой самозарождающийся сельский капитализм можно, лишь поборов непреодолимую силу жизни. Такая победа — неминуемая смерть сельского хозяйства, чего почти удалось добиться в СССР.

Искусный труд свободного человека на земле, которая ему принадлежит и за устойчивый рост плодородия которой он несет строгую ответственность перед обществом, — вот, собственно, и все, что требуется для начала истинного возрождения России. Без процветающего сельского хозяйства у нее, наследницы советского коммунизма, нет будущего. Но пока слишком многие факторы, необходимые для разумного хозяйствования на земле, имеют равную нулю вероятность включения в российскую деревенскую повседневность. Остается надеяться, что в новом тысячелетии гибельность такого положения будет осознана. Это расчистило бы пути преодоления нынешних громадных трудностей. Я мог бы добавить к этому много слов о возможной роли науки в предполагаемом светлом будущем России в целом и ее земледелия в частности, но вынужден признать, что говорить об этом рано. Вполне очевидно лишь одно: без большой науки Россия, с грехом пополам, может и обойтись, но без большого хлеба — нет, не сможет.

Штурмуя небо, в пустоте которого они искали горы хлеба и бездны могущества, отец и его товарищи обесплодили свою землю. Горькими были их мысли перед бессудным расстрелом в ростовской тюрьме, так близко от заводов, строительством которых они командовали, от плодородных северокавказских полей, на которых они, солдаты партии, были призваны к соучастию со Сталиным в одной из самых страшных трагедий современности.

Отдаленный результат этой трагедии — осознание академиком Несмеяновым, ровесником отца и тоже солдатом партии, полной недееспособности колхозного строя. Эта мысль вполне естественным образом привела его к идее производства искусственной пищи на

 

химических заводах. Несмеянов добился одобрения этой идеи в ЦК КПСС. Дело закипело. Но однажды он вызвал меня и спросил, могу ли я как физик объяснить, насколько обоснован решительный (и непреодолимый!) запрет врачей на употребление в пищу рацемических смесей аминокислот. Я не знал, почему упорствуют врачи. Это незнание занозой сидело в моей многодумной голове до того самого вечера, когда мы с Морозовым решили включить спектры образцов Кабачника в более широкий научный контекст. Тут-то меня и осенила идея охраны генетического кода посредством кирального самоочищения биосферы. Я содрогнулся, представив себе результаты попадания в наш голубой и зеленый мир миллиардов тонн советской искусственной пищи, в которой каждой «нашей» молекуле противостоит другая, чужая — из Зазеркалья...

Врачи оказались правы не потому, что знали нечто, чего не знал Несмеянов, а всего лишь бесхитростно подчиняясь клятве Гиппократа! С тех пор меня преследует наивная мысль о желательности подобной клятвы для политиков и ученых.

Прослеживаем прихотливые цепочки взаимных сцеплений людских судеб и, принимая свой жребий, повторяем то, что говорили деды и прадеды: неисповедимы пути Божьи.