Очная ставка

 

До сих пор никак не пойму, кто из нас на этой очной ставке был свидетелем: Миша Иванов или я, — да и была ли в ней какая-нибудь необходимость. Может, следователям захотелось лишний раз продемонстрировать силу свою и власть. Ведь и доныне бывает: лежачего бьют.

В жестокое время вставало на ноги наше поколение. И воспитание получили такое же безжалостное и суровое.

 

Годы идут, все больше и чаще задумываешься над прожитым. Нас формировали "Как закалялась сталь" Островского, "Поднятая целина" Шолохова и им подобные произведения с характерными героями. "Как служишь революции? Жале-е-е-шь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишек, баб... Да скажи мне, что их надо в распыл... Для революции надо... я их из пулемета... всех порешу..." — это слова Макара Нагульнова. Если вдуматься, страшно ведь? Настоящая жизнь превзошла все литературное. Павлик Морозов... Павел Корчагин... В наши податливые детские души навек впечатались эти образы — фанатично преданные идее, не ведающие жалости, неумолимые вершители социализма. Мы считали, что иной правды, чем правда этих героев, нет. И что лишь на одной шестой части мира строится жизнь, достойная человека.

Направить по единому руслу течение жизни разноликих народов, не считаясь с историческим опытом их, согласно единственно верному плану, рожденному в мозгу единственно непогрешимого человека, под контролем репрессивного аппарата, бдительно следящего за идейно-моральным воспитанием миллионов людей, с тоталитарным стереотипом мышления, — вот что значит сталинская система. И мы, и работники МГБ были жертвами системы.

В башаринском кружке я написал реферат на эту тему — о влиянии государственного аппарата на жизнь народа. И при этом основывался на конкретном историческом примере.

Поработав в архивах Москвы и Ленинграда, изучив неизвестные на то время материалы, С.А.Токарев написал и опубликовал в 1940 году "Очерк истории якутского народа". В нем автор утверждал, что царская Россия силой оружия завладела Якутией. И в подтверждение приводил следующие данные:

— в 1631 году Иван Галкин разгромил и разграбил тойонов Бодочь и Тынина;

— в 1632 году Петр Бекетов напал на бетюнских князей Семена Улту и Камыка, сына последнего — Докоя — захватил в плен, тем самым заставил Камыка сдаться, заплатить ясак и поклясться и глаз не поднимать;

— после этого покорил батулинского тойона Ногоя, заставил заплатить ясак и тоже поклясться в послушании;

— далее покорил мегинского тойона Бурухана, убив двадцать его подданных, заставил заплатить ясак;

— в 1633 году напал на дюпсюнского тойона Еспеха, занял укрепленный острог, 20 человек убил, 80 сжег в остроге;

 

— окончательно разгромил Камыка, сжег в остроге 300человек;

— кроме всего этого, колонизаторы подавили мечом и огнем более поздние восстания якутов...

"В чем были причины такого сравнительно легкого успеха завоевания? Во-первых, завоеватели обладали более высокой военной техникой — огнестрельное оружие, которое якутам не было до этого даже известно..." — говорит Токарев.

Хотелось бы не верить вышеперечисленным данным и доказать обратное тому, что занесено в скрижали железом и кровью. Вряд ли это под силу смертному... А ведь термин "завоевание" сменили на "присоединение". Последнее — на "вхождение". В конце концов признали "добровольное вхождение". Как же зависима от политики так называемая историческая наука!

В мои студенческие годы утвердился термин "присоединение". Я верил всему, чему нас учили. Имея в руках столь красноречивые факты завоевания, я должен был писать о мирном характере "присоединения". После долгих тягостных размышлений пришел я к такому выводу: неужто русским крестьянам семнадцатого века, не разгибающим спины Иванам, Федорам, Сидорам, так уж загорелось покорять неведомые им народы в сибирских глубинах? Нет. То была политика русского государства. Но не русского народа. И все же русские пошли в Сибирь, сея смерть и горе. Как же объяснить это? И я стал писать о своем понимании государственной власти и народа: именно государство, как система власти эксплуататорских классов, повело русский народ на войну с другими народами. И подтвердил свой тезис примером из недавнего прошлого: нацистская власть привела немецкий народ к катастрофе. Хоть мне и не удалось в своем реферате доказать историческую верность "присоединения", тем не менее казалось, что все-таки теоретически верно высказал я мысли, основанные на марксистско-ленинском учении о классах, о государстве и власти. Святая простота, я и не мог предположить, что на нашем курсе могут быть осведомители, что нельзя демонстрировать самостоятельность мышления и что любую мысль можно исказить до неузнаваемости. Следователи МГБ оценили мой реферат следующим образом: "будучи враждебно настроенным, среди студентов проводил антисоветскую националистическую агитацию — выступил с националистическими измышлениями о насильственном присоединении Якутии к русскому государству".

 

Защищая на следствии свою правоту, я совершил еще одну ошибку. Следователей не интересовали мои объяснения: они и не прислушивались к ним. Я просто не догадывался, что они задались одной-единственной целью — представить меня врагом и отдать под суд. Сумей я доказать свою невиновность, это был бы "брак" в их работе. Споры, объяснения, доказательства вызывали лишь новые потоки ругани и издевательств. Нужно было, особенно не распространяясь, отвечать четко и кратко, двумя-тремя словами, на вопросы и молчать. Верно, "молчание — золото".

Очная ставка состоялась 30 апреля 1952 года. Днем.

Меня ввели в угловую комнату справа на втором этаже МГБ — к Березовскому. Там же был и Немлихер. Посредине комнаты на табуретке сидел остриженный наголо, сильно побледневший, но державшийся достойно и мужественно Миша Иванов.

После темных, гнилых тюремных камер с зарешеченными окнами-гляделками и ставнями-намордниками кабинет помощника начальника следственного отдела показался мне дворцом, залитым светом. От этого стало еще тягостнее: как можно при таком весеннем солнце проводить в тюрьме свою молодость...

Березовский, сидя за столом, уже готов был вести протокол. Полковник Немлихер, как обычно, копался в носу пальцем, обильно смоченным одеколоном.

— Ты, Иванов, вместе с Яковлевым, будучи враждебно настроенными к великому русскому народу, высказывали различные националистические измышления, например, о насильственном присоединении Якутии к России.

— Высказывание своих мыслей на занятиях кружка или семинара не может быть враждебной агитацией...

— Давай, Иванов, рассуждай логически, — гудит Немлихер. — Ты добиваешься признания своего мнения. Ведь так?

—      Так. Но в споре на семинарах...

Немлихер не дает договорить.

— Значит, ты распространяешь среди других студентов свои националистические измышления. Если смотреть объективно, это и есть агитация — антисоветская, националистическая агитация. Разве не так?

— Вы все искусственно подстраиваете. Например, "Сахасирэ" переводите как "Земля якутов", хотя прекрасно знаете, что это в переводе Якутия. Только казаки раньше писали "якутская землица"... Вот и сейчас повернули по-другому.

 

Тут подключается к допросу Березовский.

— Иванов боится ответственности, поэтому пытается уйти от ответа.

Миша обижается.

— Даже если я совершил какую-то вину, сидеть в тюрьме буду я, а не вы.

— Конечно, ты, а не твой дядя, — поддакивает Березовский. — Он давно отсидел свое.

...Я вижу, как опытный, хитрый полковник все сильнее затягивает в свои сети Мишу. Опутывает паутиной. Завязывает узлы. Потом, словно решив, что с того уже достаточно, оборачивается ко мне.

— Яковлев в своем реферате написал о насильственном присоединении Якутии к русскому государству. Не отрицаешь?

— Нет. Не отрицаю. На кружке...

— Неважно — где. Рассуждал, точно как Иванов. Сговорились? Когда? Где?

— Мы не сговаривались. Просто мое мнение совпадает с Мишиным. Но я говорил это не из ненависти к русскому народу.

— Неважно, что вы там думали, — говорит Немлихер. — Факт то, что высказывали свои националистические убеждения...

Мы оба оказываемся в сети. Немлихер с Березовским удовлетворены. Даже обошлись без мата и угроз. А мы перебрасываемся несколькими словами по-якутски. Оказывается, Миша получает передачи. В конце очной ставки он просит Березовского приказать часть передач назначать мне.

Посмотрим на ваше поведение.

В этот день из кабинета Березовского я вышел весьма подавленным. Если до этого еще не понимал всей тяжести положения своего, то теперь был уверен, что следователи обязательно доведут дело до суда.