Каждый человек, для определения

прав и обязанностей и установления

обоснованности предъявленного ему

уголовного обвинения, имеет право

на основе полного равенства

на то, чтоб его дело было рассмотрено

гласно и с соблюдением всех требований справедливости

независимым и беспристрастным судом.

Статья 10

 

Закрытый суд

 

Древние греки изображали богиню правосудия с завязанными глазами и с весами в руках. Повязка на глазах служила гарантией беспристрастного отношения к судимому. Весы гарантировали точное определение его вины. И этот облик Фемиды для всех народов мира является символом праведного суда.

Какой бы представил Фемиду ваятель сталинской эпохи? Может быть, копией Ульриха с бериевским взором, пронзающим фальшивую повязку.

В Якутске по улице Орджоникидзе стоит старое двухэтажное деревянное здание. До недавнего времени в нем размещалась детская музыкальная школа. А еще раньше - нарсуд. Никакой музыке, даже исполняемой детьми, не изгнать прошлое из этих стен.

Каждый день, по дороге на работу, прохожу мимо этого здания. Каждый раз вспоминаю... Какие ясные, погожие дни стояли 5—6 июня того года! Все вокруг цвело, обновлялось. Наполнялось щебетом птичьим... К зданию суда нас привезли в железном фургоне, прозванном в народе "черным вороном". Посадили на скамейки, поставили сзади конвойных. Наголо остриженные, бледные, исхудалые, мы не узнали друг друга. Меньше всех изменился Миша Иванов, хотя и просидел в тюрьме вдвое дольше нас, почти четыре месяца, хотя и издевались над ним куда изощреннее, чем над нами. Бедный Афоня усох так, что остались одни глаза. Глаза друга... Как они изменились за это время!.. Глаза псами затравленного зайца... Позже, отсиживая свой срок, я уже не удивлялся таким глазам. Один старик, осужденный на четверть века, объяснил мне: "У тех, кто попадает сюда, в первую очередь меняются глаза".

 

Но когда улеглось первое волнение от встречи в зале суда, Афоня опомнился скорее нас с Мишей.

— Давайте отпираться до конца.

— Как отпираться, если уже признались на следствии?- удивился Миша.

— Так признались под нажимом. Откажемся от показаний.

— Нет, — не согласился Миша. — Лучше всего просить о помиловании. Может, пожалеют: мы все-таки молодые.

— А я свою вину не признаю, — ответил на это Афоня. Я так и не нашелся, что сказать. По-моему, Афоня был прав: нас действительно заставили подписаться под фальшивыми протоколами. Если мы все как один откажемся, то дело могут вернуть на доследование, но в таком случае опять начнется следствие, опять — внутренняя тюрьма. Ожесточенные следователи доконают нас. Вот, видимо, почему возражал Миша. Пусть хоть куда отправят, лишь бы не возвращаться туда. Да и суд не пойдет против следственного отдела МГБ. Покуда так раздумывал, начался суд.

Состав суда — и в этом чувствовалось влияние органов МГБ — был придуманно интернациональным: судья Кучин — русский, заседатели суда Шеметова и Арефьева — русская и якутка, прокурор Мыреев — якут, адвокат Кулгинский — русский.

Всю ночь перед судом не сомкнул я глаз своих. По наивности думалось мне, что суд должен быть открытым. И что тогда в зале суда будут друзья, сокурсники и наши любимые девушки. И что судилище пройдет так же, как собрание по поводу книги Башарина. И что мы втроем должны перед публикой доказать свою невиновность. И пусть попробуют обвинять нас! Всю ночь готовился я к пламенной речи, представляя себя и друзей в героической роли Петра Алексеева на суде. О, святая простота! Теперь самому смешно, как глуп и наивен я был. Суд оказался закрытым. И я прямо-таки опешил от пустого зала, от наглухо закрытых дверей. Так нас и судили, тайком от общественности, от народа.

О, сталинская Фемида!

Это была уже не "особка", не суд "тройки". Здесь были и прокурор, и защитник, и свидетели. Но сразу стало ясно, по чьему сценарию произойдут все действия этого спектакля. Не зря следователи хвастались: "Никому еще не удалось вырваться из наших рук!" Нам грозило от десяти до двадцати пяти лет лишения свободы.

 

Все равно из последних сил мы пытались доказать свою невиновность. Кучин и не слушал нас, если же мы начинали просить вызвать других свидетелей или приобщить к делу другие документы, он зло обрывал нас: "Где ваши документы? Дайте их сюда. Если их нет, то мы не посыльные, чтобы бегать за ними". Говорили, что Кучин из рабочих. Поражало его воинствующее невежество. Он устроил форменный разнос Афоне Федорову за его писательский псевдоним — Даллан Хаан. "Фамилия Федоров ему, видите ли, не понравилась, потому что хорошо звучит. Это для него не приемлемо. Ему непременно нужна националистическая фамилия Даллан Хаан". А как судья "из рабочих" вышел из себя, услышав, что "зарплата наркома не должна превышать средний заработок рабочего"! Не пытаясь разобраться, кому принадлежат эти слова, вопрошал: "Как это можно сравнить наркома тяжелой промышленности с каким-то рабочим?" Одним словом, судья Кучин соответствовал роли, отведенной ему по сценарию. А заседатели, устав от собственных немых ролей, в конце концов задремали. Одна чуть не свалилась со стула.

Среди свидетелей была Избекова. Это она, единственная из преподавателей, дала 5 марта показания против Миши Иванова. Слушая ее невразумительный жалкий лепет, я сгорал со стыда. Багровая от волнения, она все твердила: "Я пожилой, больной, нервный, психически неуравновешенный человек". Надо же, нас учила "невротичка"... При этом она не забыла дать показания против нас.

Иначе держались на суде Н.П.Канаев и В.А.Семенов-Кюстях Баска (Васька-силач).

Канаев был яростным противником Башарина и клеветал на основоположников якутской литературы. Кстати сказать, в 1975 году он напрочь забыл прежние свои слова и поднимал на щит тех, кого ниспровергал. Вот такие критики и наносят непоправимый урон литературе. Но на процессе нашем Канаев дал показания в пользу Афони, вместе с которым работал тогда в книжном издательстве. Странно: с одной стороны, он начал кампанию, приведшую нас на скамью подсудимых, а с другой — выступил в защиту.

Поддержал нас и Семенов, читавший нам лекции по русской литературе. На суд он явился в прекрасном, редкостном по тем временам сером костюме. Быть может, это и задело судью, прокурора и адвоката: по крайней мере, так показалось мне. Они задавали ему уж очень каверзные вопросы. Василий Алексеевич достойно и уверенно отпа-

 

рировал им. А ведь, как и Канаев, обвинял Башарина в национализме! Еще до ареста, как-то встретив нас в преподавательской, он покачал головой: "Зря вы, ребята, защищаете Башарина!" Я ответил ему: "История рассудит". Откуда что взялось, но в моих словах, словах зеленого юнца, прозвучало что-то пророческое. Так оно и случилось.

Что бы там ни было, по отношению к нам эти двое были честны.

После опроса свидетелей прокурор запросил для меня и Миши по десять, а для Афони — семь лет. До этого я как-то не принимал происходящего всерьез, казалось, что вот-вот все разъяснится, где правда, где ложь. Но после слов Мыреева сердце сжалось в груди, кровь бросилась в лицо: нет, это не комедия, не фарс.

Адвоката навязали нам силой: без участия его, видимо, нельзя было обойтись. И сам Кулгинский, которого мы видели первый раз в своей жизни, судя по всему, понимал, какая роль ему отводится. Наверное, мы, трое молодых парней, были для него на одно лицо. В своей защитной речи он не стал останавливаться на мере виновности каждого в отдельности, а сгреб все в одну кучу, чем немало помог судье. На самом деле, статья 58-11 была самым слабым звеном обвинения: стоило только вытащить нас из общей кучи поодиночке, она повисла бы в воздухе или осела бы, как взбитая мыльная пена. А Кулгинский к тому же содрал с бедных моих родителей 500 рублей. Такой суммы мать и отец сроду не видывали. За них заплатила двоюродная моя сестра Е.И.Дьячковская. Подумать только: содрать такие деньги с обездоленных колхозников для того, чтобы засадить их сына и брата!

Кучин предоставил мне последнее слово. И я без остатка вытряхнул свои "заготовки". В многочисленных кассационных жалобах, разосланных после в различные инстанции — Верховный суд и Прокуратуру РСФСР, Генеральному прокурору, министру юстиции, Верховный суд СССР, Никите Сергеевичу Хрущеву и т.д., я так часто повторял сказанное на суде, что запомнил слово в слово. Вот небольшой отрывок: "Приписываемые мне слова, будучи тесно связаны с основным занятием, учебой, были высказаны в учебной аудитории на семинарах. Хоть немного разбирающемуся в педагогическом процессе должно быть ясно, что они носят не агитационный, а познавательный характер. Студенты на семинарах не выступают с целью агитации. Лишение свободы студента за выступление на семинаре не совпадает с принципами цивилизации и социализма...

 

Я никогда не был врагом советского строя. И нет для этого никаких причин. Я родился в советское время, никто из моих родственников не запятнал свое имя никакими преступлениями против власти. Я только и учился: из четырнадцати лет три года жил в интернате, семь лет на стипендии — всего десять лет — на государственные средства. Мое прошлое, собственно мое социальное положение никак не могут быть почвой для зарождения преступных убеждений. Утверждение о том, что советская действительность сама породила стихийно, не имея на то никаких объективных причин, из своего питомца врага, в высшей степени несуразно..."

Видимо, не принято было прерывать последнее слово обвиняемого. Кучин мне не мешал. Но и не слушал. Я словно обращался к стене, но остановиться не мог. Вся моя двадцатиминутная взволнованная речь, подготовленная бессонной ночью, осталась для сведения будущих поколений в изложении секретаря суда Березовской только вот в таком виде: "Подсудимый Яковлев в последнем слове сказал: я прошу суд учесть мою молодость и вынести справедливый приговор". После меня выступил Афоня, потом — Миша. Их тоже не слушал никто.

Приговор Кучин зачитал скучным невыразительным голосом: "Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики..." Все наши "грехи" без всяких изменений были переписаны из материалов МГБ. Заключение гласило: "На основе изложенного и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР, судебная коллегия приговорила:

Иванова Михаила Спиридоновича, Яковлева Василия Семеновича и Федорова Афанасия Игнатьевича лишить свободы по ч. 1 ст. 59-7 УК РСФСР на два года каждого и по ч. 1 ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР на 10 лет каждого, с поражением в избирательных правах на 5 лет, а по совокупности совершенных ими преступлений в силу ст. 49 УК РСФСР к отбытию меры наказания считать 10 лет лишения свободы с отбытием в ИТЛ с поражением в избирательных правах на 5 лет каждого".

Когда Кучин закончил читать, Миша Иванов громко, чтобы всем было слышно, воскликнул:

— Это не суд, а расправа!