СВОБОДА - ЭТО МЕЧТА.

Из древнетюркского словаря

СВОБОДА ЕСТЬ ОСОЗНАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ.

Марксистская категория

 

Разговоры о следствии

 

Оказалось, первым кассационную жалобу подал Афоня Федоров. На следующий день, 10 июня, подал Миша Иванов. Я же вручил свою последним из нашей троицы — 11 числа. Видимо, потому моя писанина оказалась самой пространной. Конечно же, возможность сравнить их представилась нам только в наши дни. А тогда ни о какой копии и речи не могло быть — писали-то в тюрьме МГБ под контролем. Бумагу, ручки тут же отобрали. Только внимательнейшим образом процензуровав все написанное (вероятно, не усмотрев никаких фактов, доказывающих или подвергающих сомнению несостоятельность выдвинутых против нас обвинений), нас перевели в общую тюрьму, куда отправляли всех политических заключенных, приговоры по чьим делам были уже вынесены.

"От тюрьмы да от сумы не зарекайся", "Раньше сядешь — раньше выйдешь", "Входишь — широкие ворота, выходишь — узенькие калитки" - известные русские поговорки. До прихода русских якуты и понятия не имели не то что о каких-то тюрьмах, даже об обычных запорах. У свободных детей природы не было ни тюрем, ни острогов, ни карцеров, чем объясняется отсутствие подобных поговорок и пословиц.

Сельские якуты называли острогом место содержания арестантов в Якутске и боялись его пуще огня. Ужас этот, видимо, был посеян еще царскими воеводами. Городская тюрьма находилась на одной из центральных улиц имени Дзержинского. Раньше он был обнесен частоколом из толстых бревен, напоровшись на острые пики которых выл и плакал, как рассказывали безграмотные суеверные сельские якуты, острожный дух. Позже над тюремным запло-

 

том, как знак "прогресса", была протянута колючая проволока да возвышалась караульная вышка, мигали электрические лампочки и сновал по темному небу острый клин прожектора. Рядом находилось Министерство внутренних дел. Общая тюрьма не пряталась от пытливых глаз прохожих, подобно внутренней тюрьме МГБ, наоборот, как бы всем своим видом пыталась внушить страх. Казалось, она говорила: "Не попади сюда, обходи далеко стороной..."

Нас впихнули в машину, неспроста прозванную народом "черным воронком", привезли в эту двухэтажную деревянную тюрьму и втолкнули в одну из многочисленных камер на втором этаже. Загремел засов. Вот и все. Началась расплата длиною в десять лет тюрьмы и еще пять лет лишения всех прав за страшную "вину", подтвержденную приговором суда.

Как это было дико, невозможно для двадцатичетырехлетнего молодого человека в расцвете сил, жившего с таким желанием и предчувствием счастья, вдруг оказаться в тюрьме с толстыми решетками на окнах, сидеть под замком, словно зверь какой, не чувствуя, хоть убей, никакой вины за собой! Казалось: вот-вот проснусь — и все окажется лишь дурным сном. Но пробудиться никак не удавалось. Это была жестокая неумолимая правда, реальность, подтвержденная законами Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Ни понять этого сердцем, ни объяснить разумом было невозможно, оставалось лишь с горькой иронией усмехаться над собой. Что ж, государство целых четыре года бесплатно обучало тебя, такого здоровяка, натаскивало, а теперь еще десять лет будет бесплатно кормить в тюрьме, не требуя взамен никакой пользы для общества... Хоть и вырос я в постоянной нужде, всегда жил впроголодь, но с такой неразумной рачительностью столкнулся впервые. Самое страшное — передо мной была глухая стена, об которую сколько ни бейся, только голову проломишь. Вот с чем труднее всего было примириться...

"Человек есть существо, ко всему привыкающее", — сказал Достоевский в своем произведении о русской каторге "Мертвый дом". И это правда. Особенно в молодости. Так и я начал привыкать к своему положению, каким бы безысходным оно не казалось вначале. Если, конечно, считать привыканием мое недоверчивое, ироничное отношение ко всему окружающему.

Жизнь общей тюрьмы была совершенно не похожа на жизнь внутренней тюрьмы МГБ, где все было рассчитано

 

на подавление человеческой воли: узкие темные камеры, крошечные окна, не пропускающие света, спертый воздух, запрещение разговоров, лишение сна... А тут целый день стоял сплошной гул голосов, в просторных камерах воздух был чище, сквозь выкрашенные снаружи известью зарешеченные, но большие окна проходило достаточно света. Нам казалось, что мы выбрались из темной и душной ямы на волю.

В первый день нас поразили громкие, непринужденные разговоры сокамерников, их ничем не стесненные передвижения по камере, даже некоторая развязность. После нескольких месяцев жизни в потемках, общения шепотом, нарушаемого и "раскрашиваемого" лишь грязным матом следователей МГБ, мы вздохнули полной грудью.

В камере нас было десяток: нас трое, высокий парень с бледным лицом явно смешанных кровей (позже выяснилось, что шустрый, подвижный Коля Слепцов из Аллаихи) и пять-шесть русских. Один из них слепой. Все оказались политическими, осужденными по 58-й статье, то есть "болтунами", как прозвали в тюрьме всех, кто шел под этой статьей. Только намного позже мы поняли, каким везением было попасть именно в эту камеру, а не к уркам. Все-таки судьба, видать, решила пожалеть нас, подарить шанс выжить.

Во внутренней тюрьме Николай Кривальцевич рассказывал, как новичкам, переступающим порог камеры, бросают под ноги полотенце. И не дай бог переступить через него. Нужно сперва вытереть ноги об полотенце и только потом пнуть его куда подальше. Иначе урки сразу же причислят тебя к никудышным фраерам, сделают козлом отпущения. Если же поведешь себя подобно им, сразу заслужишь уважение и снисходительность. Перед камерой я с тревогой вспомнил рассказ Кривальцевича. Но никто полотенец нам под ноги не кидал, да и не похоже было, чтобы у кого-то появилось желание прощупать нас.

Миша Иванов, самый общительный и контактный из нас, во внутренней тюрьме часто получал передачи от знакомых девушек, так что за это время накопил почти целый мешок сухарей. Судя по всему, он решил честно расплатиться по приговору. У нас же с Афоней ничего с собой не было. На радостях, что попали в одну камеру, аппетитно хрумкая Мишины сухари, мы никак не могли наговориться. Конечно же, основной темой наших разговоров были перенесенные пытки, поведение следователей МГБ.

— Никакой правды им не нужно, их задача обвинить,

 

— начал Афоня, блестя чернющими глазами на бледном исхудалом лице. — Поняв это, я не выдержал, подписал все, что подсунули. Думал на суде отказаться от своих показаний.

— Ну, раз подписал, как же ты мог отказаться? — возразил Миша.

— Но ведь меня вынудили подписаться. Сказал же, что подписал под нажимом.

— А я от своих слов не отказывался. Только пытался доказать следователю, что не из вражеских побуждений говорил. Но следователь Филиппов будто разговаривал с немым, все твердил, что я враг, вел специальную антисоветскую агитацию, — делился я с друзьями. — В протокол тоже записывал лишь выгодное обвинению.

Мы с Мишей сразу поняли, что Афоня серьезно болен. Хоть и знал, что нет за ним никакой вины, больной, измученный, подписал все, что предъявил ему следователь. На суде же категорически отказался от своих показаний. Видимо, тактика Афони была самой правильной. Почему-то прокурор Мыреев запросил ему всего семь лет, хотя по 58-й статье меньше десяти лет не предусматривалось. Может, прокурор просто решил блеснуть гуманностью... Я тоже был уверен в своей правоте, но, в отличие от Афони, не верил ни суду, ни прокурору, ни адвокату. В глубине души понимал, что для них слово МГБ выше любого закона, а суд — всего лишь фарс. Видимо, помимо собственного сознания в сердце моем свил гнездо страх, так старательно прививаемый народу чекистами, энкаведешниками да эмгебешниками.

Было видно, что больше всех досталось Мише Иванову. Целых четыре месяца его терзали в тюрьме МГБ. Допрашивали по очереди Немлихер, Березовский и даже министр Речкалов собственной персоной. Теперь это был уже не тот студент Миша, которого мы знали. Это был совершенно другой человек — с резкими, порывистыми движениями. Глядя на его нервное бледное лицо, я подумал, что ежедневно и еженощно вдалбливая в его измученный бессонницей и унижениями мозг одно и то же, следователи добились своего. Миша на самом деле поверил, что "своими действиями он причинил вред советской власти, следовательно, он на самом деле совершил преступление".

Только много времени спустя я понял, что нет ничего удивительного в таком самовнушении нашего товарища. Он был членом коммунистической партии. Попадая в по-

 

добную ситуацию, коммунисты, в большинстве своем действительно люди преданные и непоколебимо верующие в идеалы коммунизма, были совершенно уверены в собственной чистоте перед советской властью и партией, считали, что произошла какая-то глупая ошибка, которая скоро выяснится, что перед ними извинятся и отпустят. Были даже такие, кто всячески старался помочь своим тюремщикам, пытаясь таким образом доказать невиновность и преданность партии. Случалось, они добивались каких-то льгот и привилегий для себя, были даже "особо удачные" случаи вплоть до освобождения, но такое встречалось совсем уж редко.

Все эти трения, взаимодействие между коммунистической идеологией и его пенитенциарной системой порождали какие-то чудовищные, доселе невиданные миром отношения. Здесь и не таких людей перемалывали, не то что нашего Мишу...

Что стоило многоопытным следователям МГБ сломить волю и уверенность юного учителя, привыкшего принимать правду и кривду, хорошее и плохое, как они есть на самом деле, учившего ребятишек такому же восприятию окружающего мира. Можно понять, каково же было ему, истинному коммунисту и патриоту, быть обвиненным в предательстве интересов родины, Сталина, коммунистической системы, в торжество которой на всей земле свято верил со всем пылом юной души. А признание собственной вины помогло бы перенести все испытания, которые выпали на его долю, отбыть срок, не сломавшись духовно. Слишком горько, невыносимо было бы думать, что тебя, безвинного, унижали, топтали свои же, что настоящие коммунисты оказываются в тюрьме... Нет, лучше и легче признать виновным себя.

Нет в этом среднем мире ничего хуже духовного рабства, несвободы ума и мыслей! Это хуже и страшнее физического рабства.

А коммунистический режим довел до такого состояния целый народ, огромное государство. В книге А.Волкова "Волшебник Изумрудного города" властитель-колдун Гудвин заставлял своих подданных носить, не снимая под страхом смерти, зеленые очки, чтобы простые стекляшки казались изумрудом. Подобно этому коммунистическая идеология, заключив всех в замкнутое пространство, в один сплошной лагерь — огороженное несколькими рядами колючей проволоки государство СССР, заставляла принимать черное за белое, а белое за черное. Живя в нищете,

 

радовались, что дожили до изобилия, понятия не имея о свободе, восхваляли страну свободы, построив "коммунизм" лишь для партийной номенклатуры, кричали о всеобщем равноправии. Освобождение от этого наваждения, осмысление всего с правдивой точки зрения было слишком тяжело для народа, каждой личности, а для некоторых — непосильно.