- 96 -

"Урка"

 

Нам полагалась ежедневная двадцати-тридцатиминутная прогулка на свежем воздухе. Крохотный тюремный двор позволял выводить на прогулку только покамерно. С вышек за "гуляющими" неусыпно следили караульные. Но все равно было хорошо почувствовать на себе тепло по-настоящему летнего солнышка, подышать свежим воздухом. На какое-то время будто даже забывали о своем "загоне", резвились, как выпущенные из хотона телята. И однажды мы с Афоней нашли себе развлечение разглядывать солдат на вышках. Только потом мы поняли, каким же это было преступлением: ведь это они должны следить за нами, а нам никак не полагалось смотреть на них. Но мы еще не знали ничего про этот один из неписаных законов тюрьмы. К нашему несчастью, оба солдата на вышках оказались на редкость уродливыми.

— Ты только посмотри на нос того низенького! — Афоня со смехом указал мне на одного из них.

— Ну, точно поросячий пятачок, — отозвался я. Мы громко расхохотались.

— Смотри, сердится, не нравится, что мы смеемся, — сказал Афоня.

— Ну и пусть сердится себе на здоровье, что он нам сделает, — отмахнулся я.

Но, оказалось, мы по неопытности и зелености своей здорово ошибались. У надзирателя в руках была неограниченная власть над бесправным зеком. Он мог что угодно сотворить с ним в отместку.

Через несколько дней меня вызвали из камеры, объявили "семь суток карцера за повреждение забора". Не дали объясниться, а жаловаться было некому и некуда. Как часто говаривали заключенные, "сила была у них". Надзиратель, над кем имели несчастье посмеяться мы с Афоней, оказался свиньей не только по наружности, но и по нутру. Помню, я даже усмехнулся про себя: "Вот грустный пример верности марксистско-ленинского учения о соответствии внешней формы внутреннему содержанию".

Карцер — тюрьма в тюрьме, куда бросали строптивых или провинившихся зеков, — оказался каменным мешком два метра на три. Не знаю, как бы выдержал зимой холод

 

- 97 -

голого цементного пола и скудость карцерного пайка: 300 грамм хлеба в сутки да кружка воды. Спасла меня жара на улице. Более всего страдал от невыносимого запаха из параши без крышки. Но постепенно вроде бы пообвыкся. Так что расчет "Чушки", как я прозвал того злопамятного надзирателя, расшатать мое здоровье не оправдался, зато он помог мне узнать еще одну сторону тюремной жизни. Карцеров было несколько. Камера рядом с моей тоже не пустовала, ее "занимал" обладатель удивительно красивого голоса, который одинаково уверенно служил ему и в песнях, и в грязной ругани с надзирателями. Репертуар его сплошь состоял из блатных песенок про тяжкую участь зека, героизм и мужество урок да про женщин легкого поведения:

Здесь под небом чужим я как гость нежеланный,

Слышу скорбные крики журавлей...

Летят птиц караваны мимо древних церквей,

Больших городов и скорбных распятий.

Прибудут они — им откроет объятья

Золотая весна — Украина моя!

Не успеет он допеть куплет, как подбегает надзиратель, пинает в дверь, орет:

— Прекрати сейчас же! Ишь ты, как заливается. Тоже мне соловей!

Сосед мой будто только этого и ждал, затягивает еще сильнее, раздольнее:

Здесь холод и мрак, непогода и слякоть,

Вид угрюмых людей.

Сердцу больно в груди,

Как мне хочется плакать,

Перестаньте рыдать надо мной, журавли...

Дверь камеры содрогается от сильных ударов, вместе с тем низвергается целый поток отборного мата. У певца будто только теперь открываются уши — в ответ несется еще более грязный мат... Песня сменяется яростной руганью с разных сторон двери. После очередной такой сценки, как только отошел надзиратель, сосед постучался ко мне в стенку. Подхожу к кормушке, чтоб лучше слышать его.

— Ты что, сахаляр? — спрашивает он.

— Нет, якут, — говорю я.

— Хорошо говоришь по-русски. За что сидишь?

— По 58-й статье.

 

- 98 -

— Понятно, болтун.

— А ты за что?

— Корову украл, теленка оставил, — уклончиво ответил он, но не удержался, спросил: — Ничего не слышал про убийство в камере общей тюрьмы?

В его голосе мелькнула горделивая нота удачливого охотника, добывшего крупную дичь. Будто вся тюрьма должна была жить только новостью о его геройском поступке. Но до нашей камеры, например, такая "добрая" весть не дошла, так что я ничего не знал об этом.

— Кого же ты убил? — спросил я.

— Одного суку.

Я замолчал, враз пропала охота говорить.

В тюрьме через каждые десять дней нас водили в баню, всю одежду, пока мы мылись, дезинфицировали, прожаривали с целью уничтожения вшей. Даже в карцере не дали пропустить банный день...

Вша... Хоть в прямом, хоть в переносном смысле тварь зудливая!

К счастью, в тюрьме ее не оказалось. Видимо, за годы двух войн и многолетней концентрационной деятельности, когда в одно место сгоняли, подобно скоту, тысячи людей, был накоплен немалый опыт борьбы с ней. Так или иначе в тюрьме со вшами мы не столкнулись.

А уж на воле — в школьном интернате, общежитии педучилища — это были наши неразлучные спутники. В подмышках телогрейки, во всех швах штанов, не снимаемых всю долгую зиму, их кишело кишмя. Как быстро она размножалась, как была плодовита! Однажды в Кытанахской школе мой сосед вызвал взрыв смеха, поймав у себя за пазухой здоровенную вшу и бросив ее на парту с возгласом: "О, вот и покатилась вша по наклонной!" — за что мы с ним незамедлительно были выгнаны с урока учителем Михаилом Ксенофонтовичем Поповым.

Но как стыдились мы, уже подросшие, в педучилище! И вша словно чувствовала, знала, что ты на уроках связан по рукам и ногам, — особенно разгуливалась, свирепствовала над нами, лишенными возможности сопротивляться. Как можно было чесаться, сидя рядом с девушками?! Особенно если среди них была одна особенная... Приходилось терпеть, пыхтеть и краснеть от натуги.

Зато после занятий, в общежитии, когда никто не видел, мы брали реванш, объявляли войну вшам...

В баню нас повели вместе с моим блатным соседом. Вместо эдакого ладного русского богатыря, которого пред-

 

- 99 -

ставлял себе по голосу, я увидел перед собой маленького, тщедушного хмыря примерно одного со мной возраста, с провалившимся носом и бегающими глазками. "Дегенерат", — брезгливо подумал про себя. Подобное человекообразное я после видел разве только в образе насильника дочери комиссара Каттани в фильме "Спрут". Таких в тюрьме называли "шестерками". Они прислуживали блатным, убить человека могли, но только по указке "паханов".

После помывки тут же развели по камерам.

У меня был довольно сносный пиджак, сшитый и подаренный теткой Еленой Леонтьевной к поступлению в институт. В баню я зачем-то отправился в этом пиджаке, несмотря на жару. Урке пиджак мой, видимо, очень уж приглянулся, как только не выпрашивал его, какие только слова не расточал, наобещал в обмен кучу одежды, аж дошло до того, что пиджак якобы ему даже во сне снится. Сперва я удивился, на что ему в тюрьме мой старый пиджак, где он тут форсить будет?

Что касается одежды, я тоже знал, что значит видеть на других хорошую одежду, когда на тебе лохмотья. Но подобного вожделения даже не представлял.

В Кытанахской школе, в Чурапчинском педучилище мы ничуть не меньше голода испытывали страдания от нехватки одежды. Как трудно было ложиться во время военных занятий на колючий снег и ползти по нему в рваной одежде!.. А чего стоило чувство унижения и стыда перед девушками за свое рванье?!.

На втором курсе педучилища у меня была единственная ситцевая рубашка. О пиджаке и мечтать не приходилось. Зато имел белую телогрейку, сшитую из американского мешка, выданного отцу как охотнику-промысловику. Как ни берег, все же до весны сохранить тонкую ткань мне не удалось, среди зимы рубашка сперва разорвалась на спине, потом начала расползаться во все стороны. Остался один воротник да перед. Так и проходил зиму в "манишке", как пан Паниковский из "Золотого теленка", не снимая телогрейки.

Зимой было еще ничего. Из-за холода в помещении никто и не раздевался. Но когда весной дирекция училища начала требовать, чтобы студенты раздевались, передо мной встала ужасная дилемма: как учиться дальше без рубашки. Учился я всегда с охотой, завуч П.В.Афанасьев все сетовал, что мне чуть не хватает до отличника, так что бросать учебу не хотелось.

 

- 100 -

Не знаю, что делал бы, если б не земляк Гоша Новгородов. Говорили, что его дядя по отцу служит на фронте денщиком у какого-то большого чина. Немцы в то время отступали, командирский денщик отправил домой большую посылку с одеждой. Ходили слухи о "ста метрах шелка". Сто не сто, но Гоша одолжил мне прекрасную немецкую рубашку. Я был спасен на время, пока отец не справил новую рубашку, опять-таки сшитую из американской мешковины. До сих пор помню тот субботний вечер, когда впервые с ног до головы оделся во все новое: сшитые из выкрашенной в вытяжке из сосновой коры мешковины гимнастерку и штаны. Казалось, взоры всех девушек обращены только на меня...

А урка мой пристал как репей, все канючил и канючил. В конце концов я подумал: пусть берет, раз такие завидки одолели. Еще целых десять лет впереди, мало ли что может быть, еще вредить начнет. К тому же, признаться, за четыре года пиджак мне порядком надоел. "Хорошо, я согласен. Только не пойму, как ты собираешься меняться?" Вот тогда я и постиг еще одну тюремную хитрость: как с помощью "коня" передавать вещи из камеры в камеру.

Тюремный "конь" оказался обычной веревкой, свитой чаще всего из полосок какого-нибудь тряпья. Высовываешь руку с "конем" через оконную решетку и кидаешь один конец в сторону другой решетки, где его подхватывает адресат и подтягивает к себе привязанную на другом конце посылку. Таким же образом мой пиджак перекочевал в соседнюю камеру карцера.

На последнем курсе директором педучилища был назначен прибывший из центра Ф.З.Самарин — последователь Макаренко. Заметив, что один из выпускников, собирающийся стать в будущем педагогом, ходит чуть ли не голышом, обратился в министерство образования, на выделенные деньги купил ткань на костюм для меня. Сшила же его тетя. В институте надевал костюм только по особо торжественным случаям. К моему наряду чуть ли не очередь выстраивалась: кому сегодня и куда его надеть — в театр, на свидание или еще на какое большое событие. Вот уж действительно "у якутской шпаны на троих одни штаны". Но подарок директора недолго служил мне. Брюки стащили хулиганы, ночью взломав окно комнаты. А довольно сносный пиджак оказался на плечах тюремного урки. Подарок Федора Зиновьевича, лучшего представителя русской интеллигенции, перешел в руки русских же

 

- 101 -

Людей, даже отдаленно не напоминающих моего благородного учителя.

Я ничуть не остался внакладе — получил взамен полную рабочую экипировку: штаны, рубашку, робу. Так что удачной сделкой были довольны обе стороны. Сосед, даже не помышляющий ни о какой работе, обзавелся "нарядным" пиджаком, хоть обнова и болталась на нем, как на вешалке. А мне теперь было в чем выйти на лагерные работы. Вдобавок мой урка натолкал хлеба в просверленную в перегородке между камерами дырку — "кавур". Видимо, в самом деле имел крепкие связи в воровском стане. Таким образом семь суток вынужденного карцерного поста, подстроенного "Чушкой", обернулись для меня сытной жизнью.

Больше я никогда не встречал этого человека, но песни его до сих пор звучат в ушах.

Эх, загуляла, заиграла шпана,

То и дело баян да гитара!

Я влюбился в одну шансонетку

В ту ночь хмельного угара...

Афоня радостно бросился мне навстречу.

— Ну, где ты был? — нетерпеливо набросился с расспросами. Видимо, он опять жил в эти дни надеждой на повторное следствие.

— В карцере, — весьма радостно сообщил я и рассказал, как все получилось. Афоня сразу сник, отвернулся.