Учителя
В пятидесятых годах авторитет учительства все еще был высок, влияние его на подрастающее поколение — огромно. Так что остаться вне поля зрения главного контролера человеческих дум и мыслей — МГБ — они никак не могли. Неизвестно, сколько учителей по всей республике было арестовано по обвинению в политическом преступлении, погублено в сырых тюрьмах и лагерях, если на единственную кузницу педагогических кадров — пединститут — они смотрели как на гнездо национализма.
Афоня с Мишей в тюрьме не раз вспоминали своего учителя, преподавателя Вилюйского педучилища Сивцева А.К., за преклонение перед А.Е.Кулаковским сосланном куда-то на сланцевые рудники. Лично я знал об аресте нескольких работников Чурапчинского педучилища.
В первой колонии тоже было несколько учителей. Один из них — карачаевец, окончивший в свое время учительский институт. Ни до, ни после я еще не встречал такого красивого мужчину. Удивительное сочетание мужественной красоты горца с утонченностью интеллигента создали поразительный человеческий экземпляр. Скорее всего, потому и обратили немцы на него внимание, поставив стремянным назначенного ими наместника Кавказа. За это он и сидел.
- Он же бывший стремянной кавказского князя, наместника немцев, — рассказал нам получивший десять лет за убийство летчика якут Шадрин, совершенно свободно говоривший по-русски. Мы даже не пытались сблизиться с карачаевцем, да и вряд ли он захотел бы снизойти до каких-то вчерашних школьников. Имени его я не помню.
Лучше расскажу о двух учителях-якутах, с которыми судьба свела меня в лагере.
О Прокопии Даниловиче Яковлеве я был наслышан с детства. Знал, что он был директором Кытанахской школы задолго до моего поступления туда. Принимая у лесорубов дрова для школы, говорили, директор вскакивал на штабеля и начинал прыгать по ним, утверждая, что его хотят надуть, дрова сложены рыхло, внахлест. Крепкие, горячие, еще не измотанные и не изломанные голодом и войной люди тридцатых, конечно же, не могли стерпеть такого оскорбления, обвинения в мошенничестве, стаскивали его вниз, и начиналась драка. Опять-таки в пору его директорства кытанахские учителя разделились на два враждующих лагеря, школу раздирали интриги, скандалы. Из
уст в уста по всей Чурапче передавалась очередная новость о его пьянстве или дебоширстве, или о суде над ним. Это действительно было редкостью, чтоб кто-то был судим за преступление. Мне и самому пришлось однажды, в год окончания училища, во время игры в мяч увидеть проезжающего мимо нашего двора в сторону Чурапчи вдрызг пьяного охотника на коне. "Смотрите, вот везу гостинец моему дитятко, птенчику моему", — тряс он за шейку селезня с радужной головкой. "Это Прокопий Яковлев", - сказали вслед ему.
В 1952 году в сумраке землянки первой колонии еле-еле узнал своего земляка Прокопия Даниловича. От сырости у него открылась чахотка, время от времени его увозили в санчасть. До самого моего освобождения мы были вместе.
Признаюсь, встретил его в первый раз с явной прохладцей и настороженностью, помня его репутацию пьяницы и скандалиста, не раз осужденного дебошира. Но чем больше я узнавал его, тем больше убеждался в его неординарности. Сама природа наделила его недюжинным бунтарским умом, никак не желавшим укладываться в жесткие общие рамки, определенные властью, что и должно было привести к логичному концу.
Он рассказал мне о многолетнем своем соперничестве ли, борьбе ли с Субурусским. Куда только не писал, не жаловался на него. Они с Николаем Дмитриевичем Субурусским были выходцами из одного наслега — сошлись характеры один другого ершистее и упрямее. Тем не менее, я не уловил из его рассказов какого-либо принципиального противоборства. Отзывался он о Субурусском как о человеке упрямом, с тяжелым характером и сильной волей.
— Даже став начальником в ГПУ, никому не давал поднять на него глаза, всех подавил, — с восхищением, бывало, говорил он.
В 1940 году Прокопий Данилович попал в тюрьму за драку. Там неожиданно встретился с бывшим прокурором республики Пономаревым: когда-то всесильный прокурор подшивал валенки для детей. От него Прокопий Данилович узнал об обвинении Аммосова за слова: "Да здравствует фашизм!" — якобы выкрикнутые во время выступления на многотысячном митинге. Обо всем этом он поведал мне шепотом в темном сыром углу барака.
— Неужели он мог так сказать? — шепчу я ему. — Как он мог так поступить? Неправда это.
— Сам никак не пойму.
Уже после реабилитации М.Аммосова стало известно об этом обвинении. До сих пор есть сторонники версии, что Аммосов мог по ошибке выкрикнуть не те слова. Но я абсолютно не верю, что человек, которого называли вторым красным трибуном после Кирова, мог так ошибиться. А вот насчет провокации... "Шестерки" Ежова и не такие дела были мастера стряпать.
Узнав, что нас обвинили в утверждении о принудительном присоединении Прибалтики, Прокопий Данилович разгорячился:
— Я в то время как раз был в Прибалтике. Сразу бросалась в глаза фальшивость всего торжества. Никакой всеобщей радости и народного ликования не было. Все ложь, пена одна, обман зрения.
Как-то само собой получилось, что в первой колонии человеком, которому я верил безоговорочно, доверял полностью, которого почитал как отца, стал Прокопий Данилович Яковлев. Много долгих тюремных вечеров мы прокоротали за разговорами о прошлом и мечтами о будущем в затхлом углу землянки. Обоим становилось будто легче от воспоминаний о родной Чурапче, общих знакомых.
— Вы уж больно молоды, вас-то выпустят на потребу власти. А от такой старой рухляди, как я, пользы никакой, так что останусь я тут догнивать, — успокаивал он нас.
Иногда, в минуты особого настроения, он делился с нами воспоминаниями о своей бурной и не всегда праведной жизни.
— В молодости я всегда таскал в кармане завернутые в носовой платок монеты для самозащиты. Если даже попадешься, это не считалось орудием преступления, — говорил он.
Как-то, пользуясь случаем, я спросил:
— Прокопий Данилович, чурапчинцы всегда считали вас человеком скандальным, неуживчивым, дебоширом.
Благодушие мигом слетело с его лица.
— Я всегда боролся за правду, никому не давал себя в обиду.
В каких только ситуациях, от кого только не слышал я эти самые слова.
В тюрьме спиртным не разживешься. И люди, на воле ни дня не обходившиеся без выпивки, там годами спокойно выдерживали вынужденное воздержание. Ни разу я не видел человека, сходившего с ума от этого. Прокопий Да-
нилович тоже ни разу не обмолвился о желании выпить. А ведь он считался горьким пропойцей.
Ни разу при мне он не только не ссорился, даже на повышенных тонах не говорил ни с кем. С виду он, конечно, был неприветлив, не принимал никакого участия в общей жизни барака, больше сидел на своих нарах с высоко поднятой головой. Увидев меня, оживлялся, смеялся по-детски искренне, вспоминая прожитое, и оживали передо мной неизвестные доселе картины жизни родного района двадцатых-тридцатых годов.
Особенное уважение, преклонение вызывала истинно интеллигентная закалка Прокопия Даниловича, его нравственная чистота и совестливость, от которых он ни на йоту не отступился даже в тюрьме. Тюрьма — своего рода индикатор человеческой сущности. Если в свободном гражданском обществе человек волей-неволей вынужден придерживаться каких-то рамок, условностей, зависим от общепринятых норм, то в тюрьме вырывается наружу вся низменность его натуры. Старый учитель ни разу не дал повода усомниться в его честности и порядочности. Терпеть не мог, когда мы матерились, подражая зекам. К уркам и блатным относился с нескрываемой брезгливостью, обходил их далеко стороной. Я никак не мог взять в толк, за какие же драки и хулиганства он не раз был осужден, отбывал срок. Это был настоящий интеллигент старой закваски, мудрый человек.
Потому и согласился написать от его имени очередную кассационную жалобу на имя прокурора СССР, хотя до этого отказывался от всех подобных просьб. Обвинение его было до смешного абсурдно и нелепо. Первое: в 1949 году выступил в качестве общественного защитника по делу о воровстве, просил смягчения приговора для своего подзащитного, аргументируя тем, что раньше в Чурапчинском районе он помнит лишь один случай воровства, теперь же жизнь стала тяжелее, голоднее, потому число краж все растет.
Второе: напившись на новоселье, он затеял драку, при этом разбился портрет Ленина.
Целых полтора месяца над ним бились "наши" следователи Березовский и Филиппов. Почему они на этот раз вели допрос вдвоем? Может, фигура показалась очень уж колоритной и опасной? На нас же вполне хватило по одному из них. 36 раз вызывали его на допрос со дня ареста: с 12 октября до 10 декабря 1951 года.
Из протокола допроса от 13 октября:
"Вопрос: Вы арестованы за антисоветскую агитацию, которую проводили, проживая в селе Чурапча, среди окружающих вас лиц. Намерены ли вы рассказать правду по этому вопросу?
Ответ: Никакой антисоветской агитацией, проживая в селе Чурапча Чурапчинского района Якутской АССР, среди окружавших меня лиц я не занимался. Виновным себя в этом не считаю.
Вопрос: Вы говорите неправду. Следствию известно, что в течение ряда лет вы проводили антисоветские высказывания. Прекратите запирательство и показывайте правду.
Ответ: Никаких антисоветских высказываний с моей стороны никогда не было. Я заявляю следствию, что говорю только правду.
Вопрос: Следствие предупреждает вас, что в случае вашего дальнейшего запирательства вы будете изобличены имеющимися в распоряжении следствия документами.
Ответ: Я показываю правду".
На допросе через месяц, 15 ноября:
"Вопрос: На протяжении всего следствия вы упорно пытаетесь скрыть неопровержимые факты своей преступной деятельности, хотя в этом весьма конкретно изобличены проверенными материалами следствия. Показывайте правду.
Ответ: Ничего я от следствия не скрываю и не намерен скрывать. Показываю все время правду и моим показаниям прошу верить.
Вопрос: Оставьте голословное отрицание, а лучше показывайте правдиво о своих антисоветских связях.
Ответ: Антисоветские связи я ни с кем не поддерживал и своих антисоветских взглядов никто со мною не разделял. Таких людей я не знаю".
В 1951—1952 годах Сталин был еще жив, но власть в стране практически перешла к органам МГБ, уверовавшим в свое могущество. А чрезмерная уверенность в собственной силе и непогрешимости ведет к деградации ума. Этим и объясняется подобная примитивность практики ведения следственных дел. Бедность лексикона следователей МГБ, тупость методов ведения допросов напоминает бессмысленную "Сказку про белого бычка". Бесконечный круг одних и тех же вопросов днем и ночью, мат, угрозы, лишение сна, отдыха...
Старый учитель выдержал всю эту изматывающую нормальную психику бессмысленность и безвыходность. В пожилом больном человеке обнаружилась такая твердая
воля, которую не смогли сломить удвоенными силами Филиппов с Березовским. И страха никакого он перед ними не испытывал. "Смешно было смотреть, как пыжился, важничал Филиппов, — посмеивался он потом в бараке. — А в соседней комнате простуженным басом стращал кого-то Немлихер".
И обвинительное заключение звучит до смешного надуманно, односторонне: "Проведенным по делу предварительным расследованием установлено, что Яковлев среди жителей села Чурапчинского района Якутской АССР проводил антисоветскую агитацию. Так, в октябре 1949 года в Хатылинском наслеге выступил общественным защитником по делу расхитителей государственного имущества. Яковлев в защитительной речи в зале суда клеветал на советскую действительность и колхозный строй. В октябре 1950 года Яковлев, пригласив на новоселье некоторых жителей с. Чурапча, выступил перед ними с речью, содержащей антисоветские выпады против руководителей ВКП(б). В этот же вечер Яковлев разбил портрет одного из руководителей ВКП(б), сопровождая свои действия злобной антисоветской клеветой".
Получилось так, будто Прокопий Данилович под видом новоселья специально собрал жителей Чурапчи и на их глазах растоптал портрет Ленина, выступил с речью против советской власти. Но Прокопий Данилович не был таким необузданным и тупоумным человеком.
Жалобу его написал, призвав на помощь все свое умение и красноречие, хотя надежд на положительный ответ не было. Но в тюрьме каждый лелеет хоть маленькую искорку надежды: а вдруг, как-нибудь... Без нее было бы совсем худо, невыносимо. Но жалоба канула, как камень, в глубоком омуте судебных канцелярий. Прокопий Данилович проводил нас на свободу в подавленном состоянии: видимо, подтверждалась его догадка, что советской власти не нужен на свободе больной старый человек. Все свои книги, в том числе тогдашний "Уголовный кодекс", запасную одежду (особенно он обрадовался искусно сшитому моей теткой Еленой Леонтьевной жилету) я оставил ему.
Через полгода после нашего освобождения однажды зимним вечером в дом к моей тете, которая проживала по улице Чкалова, ввалились два человека. Это оказались мой земляк поэт Виктор Башарин и... Прокопий Данилович. Оба явно навеселе. Прокопий Данилович сразу бросился ко мне обниматься, целоваться, даже прослезился.
— Ну, сынок, рука у тебя оказалась счастливой. Сработала написанная тобой жалоба, вызволил ты меня из тюрьмы, от смерти спас, вторую жизнь подарил. Огромное тебе спасибо, сынок! — в жизни я больше не видел такого радостного и благодарного человека.
Виктор вторил ему. Бесполезно оказалось убеждать старика, что моя рука тут ни при чем, просто наступила "хрущевская оттепель", началось массовое освобождение политических заключенных.
— Я старый человек, верю в приметы, так что ни крохи в тюрьме не оставил, все забрал с собой, — сказал он. (По нему выходило, если оставишь что-то в тюрьме — обязательно туда вернешься).
До сих пор не могу простить себе тогдашнюю свою толстокожесть и непонятливость: не налил ни рюмки гостям. Хоть и не намекали ни словом, все же наверняка рассчитывали на угощение. Наоборот, вздумал учить ровесника своего отца, целую нотацию прочитал.
— Прокопий Данилович, теперь ты на свободе, не вздумай пить...
"Всякому свое время и время всякой вещи под небом", — сказал много веков назад мудрейший из царей Израиля и Иерусалима Соломон устами Екклесиаста живые и поныне слова.
Второй мой собрат по лагерю, о ком хотелось бы рассказать, — учитель Ойской школы Хангаласского улуса Михаил Николаевич Платонов — прибыл по этапу в июне 1953 года.
Мы все набросились на новичков в надежде узнать свежие новости. Среди немногочисленных якутов мы сразу выделили худощавого человека со смешливыми глазами. Это был учитель русского языка Ойской семилетней школы Миша Платонов. Из-за болезни сердца и туберкулеза попал в барак инвалидов. Когда познакомились поближе, оказалось, мы приняли за своего сверстника человека намного старше, прошедшего труднейшую школу жизни.
Все началось в тот день, когда пришли раскулачивать отца Миши. В общем-то крепкий, работящий человек не выдержал такой несправедливости, запил, бросил семью, пропал неизвестно где. Мать тоже недолго продержалась. Умерла, оставив совсем еще маленького сына сиротой. Можно догадаться, сколько пришлось вытерпеть мальчику, сыну кулака, чтобы выжить, получить образование, кочуя из школы в школу. О мытарствах четырнадцатилетнего Миши Платонова был даже опубликован очерк в рес-
публиканской газете под названием "Жизнь Миши Платонова". Но в конце концов он сумел стать учителем, женился, родились трое детей. Жизнь только-только начала поворачиваться к нему лицом, как грянул арест 2 августа 1952 года. Не знаю, что думал Афоня о Мише Платонове. А мне он показался хулиганистым городским парнем, из числа знакомых мне по институту петушистых, вечно ищущих причин, чтоб придраться, привязаться, продемонстрировать свое превосходство молодцов. Несмотря на сходство характеров, Миша был намного развитее, эрудированнее и умнее молодчиков, ограничивающихся весьма скудным лексиконом вроде: "Че задираешься? Получить хочешь?"
Допрашивал его Березовский, помогал иногда Филиппов. Миша в таких юмористических красках передал свою первую встречу с Березовским, что мы покатывались со смеху. Да нам и самим хорошо были известны методы Березовского.
В протокол первого допроса, длившегося с 11 часов 20 минут до 13 часов 20 минут, после просеивания всего "лишнего" записано всего лишь следующее:
"Вопрос: На каком языке желаете давать свои показания следствию?
Ответ: Свои показания буду давать на русском языке, которым хорошо владею.
Вопрос: Вы арестованы за антисоветскую деятельность. Следствие предлагает вам дать откровенные показания об этом.
Ответ: Никакой антисоветской деятельностью я не занимался и ничего сообщить следствию по этому вопросу не могу.
Вопрос: Вы говорите неправду"...
На следующий день в течение четырех часов Миша повторяет, как заведенный, одно и то же: "Я человек вполне советский и никаких антисоветских убеждений у меня не было и нет. Поэтому высказывать антисоветские убеждения среди окружающих меня лиц я не мог".
Можно только поражаться, в каком строжайшем секрете держалась вся работа МГБ, как были запуганы люди, прошедшие через его жерло, если каждый попадающий в лапы эмгебешников оказывался совершенно не осведомлен о таком примитивном сценарии ведения следствия, применяемом по всей стране шаблоне, не меняющемся годами.
5 августа опять-таки целых четыре часа следователь
пытается "расколоть" подследственного, Миша стоит на своем: "Я — честный советский человек, и поэтому считаю, что показания о моей антисоветской деятельности могли дать только люди, желающие оклеветать меня в силу ненормальных взаимоотношений, имевшихся и имеющихся между мною и рядом лиц, с которыми я ранее был знаком и вместе работал".
"Вопрос: Покажите конкретно, с кем из окружающих вас лиц вы имели ненормальные взаимоотношения и кто конкретно, по вашему мнению, мог оклеветать вас?"
Коварный вопрос — вечная загадка сфинкса. Этот вопрос задавали и мне. Если подумать, общаешься, имеешь дело со множеством людей: с кем-то ссорился, с кем-то мирился... Откуда тебе знать, кто какого о тебе мнения? Я, например, попытался назвать Сосина Анатолия, Анициферова Феодосия, Колмакова Леонида, но Филиппов даже не стал заносить в протокол их имена, а вот Федосеева Ивана почему-то включил. Потом я узнал, что именно они дали самые отрицательные показания обо мне. Но Миша Платонов не мне чета, настоял, чтоб были включены в протокол все пятнадцать названных им лиц. И тогда следователь задал второй коварный вопрос, приберегаемый специально для такого случая: "Вопрос: Скажите, кто же из вашего окружения может дать правдивые показания о вас, которым можно безусловно верить?" И на этот раз Миша назвал человек пятнадцать.
Трудная жизнь сделала Мишу Платонова упрямым, неуступчивым. Не смогли пробить брешь в его решимости никакие хитрости и уловки Березовского с Филипповым. Протоколы следствия полностью доказывают это. 7 августа допрос с 20 часов 10 минут длился до 1 часа 10 минут.
"Вопрос: Следствием установлено, что вы, проживая в 3-м Мальджагарском наслеге Орджоникидзевского района, среди окружавших вас лиц высказывали антисоветские националистические убеждения. Покажите об этом.
Ответ: Я заверяю следствие, что я антисоветские националистические убеждения никогда и ни по какому поводу не имел и не имею. Поэтому высказывать антисоветские убеждения не мог и не высказывал.
Вопрос: Следствие предупреждает вас, что по этому вопросу вы будете изобличены показаниями лиц, которые лично от вас слышали антисоветские измышления. Рекомендуем (в протоколе так и записано!) рассказывать правду.
Ответ: Я рассказываю и буду рассказывать правду.
Вопрос: Ваше голословное запирательство не поможет
вам уйти от ответственности за совершенные преступления. Следствие настаивает на даче правдивых показаний.
Ответ: Предупреждение следствия мне хорошо известно. Но я давал и даю только правдивые показания".
Вот и вся запись пятичасового допроса. А чем занимался остальное время следователь? Догадаться нетрудно.
Мишино упрямое нежелание признать себя виновным ожесточило следователей, вывело их из себя. К концу августа его стали допрашивать ночи напролет. Например, с 21 часа 30 минут до 5 часов 30 минут утра. Во внутренней тюрьме отбой давали в 11 вечера, поднимали уже в 6 утра. Надзиратели строго следили, чтобы подследственные днем не смели спать. И это не помогло заставить молодого учителя оговорить себя. Я и теперь поражаюсь, откуда черпал силы и мужество болезненный, тщедушный на вид Миша.
В чем же еще обвиняли его?
Подозрение в политической неблагонадежности началось еще в 1949 году, когда он работал в Бердигестяхской семилетней школе (Горный район). Возникает вопрос: связано ли дело Миши Платонова еще с одним драматическим моментом в истории якутского народа — с делом парней из Горного? И почему подобное дело было возбуждено в одном Горном районе? Или это зависело от личности районного начальника МГБ? В ту пору начальником райотдела работал Платонов Савва Дмитриевич, оперуполномоченным — Аманатов Ефим.
Рукой С.Д.Платонова записан протокол первого показания о Мише. Давал их друг детства, учитель Бердигестяхской школы Егоров Гаврил Павлович, находящийся буквально при смерти (он умер дней через двадцать). Раздосадованный отказом райсовета предоставить ему жилье, выпивший Миша пожаловался другу: отца раскулачили, ничего хорошего от этой власти я не видел. "Ведь они -коммунисты и партийцы — шарлатаны, подхалимы и пустозвоны. Кто своим умом, зарплатой не может прокормить себя и семью, тот вступает в партию, чтобы получить доверие и попасть на выгодную ответственную работу", "по принуждению подписывался на государственные военные займы, в результате жил полуголодным", "в недалеком будущем воскреснут и произведения Ойунского П.А., но только сейчас время другое". По доносу друга за эти два последних высказывания он получил второй пункт 58-10 статьи.
На суде, состоявшемся 13—14 ноября 1952 года, Миша боролся за себя как мог: настаивал присоединить к делу
другие документы в его пользу, пригласил свидетелей, наотрез отказался признать вину. И все же получил 10 лет' тюрьмы, 5 лет лишения прав, конфискацию всего имущества, лишение медалей за победу над Германией и за доблестный труд в годы Великой Отечественной войны. Его по непонятной причине продержали во внутренней тюрьме до 16 июня 1953 года.
Постепенно Миша Платонов отдалился от нас, стал неразлучным с поляком Бучинским, частенько они потягивали чифирь. Тяжелая тюремная атмосфера подействовала на него удручающе. Прямо на глазах он терял облик образованного учителя, становился агрессивнее, злее. Научился очень образно ругаться, "литературно усовершенствовав" жаргон блатных. Если б не умер Сталин, не повернулась бы жизнь круто в другую сторону, неизвестно, что из этого могло получиться в дальнейшем...
Старания Березовского подвести его под второй пункт не пропали даром. В 1955 году по протесту Генерального прокурора СССР ему лишь сократили срок до 6 лет и лишение прав до 2 лет. Миша был реабилитирован и вышел на свободу только в 1956 году — через два года после нас.
С Михаилом Николаевичем Платоновым я столкнулся в тот год прямо в дверях министерства просвещения.
— Совсем недавно вылупился из того учреждения, -Миша по обыкновению в юмористических красках обрисовал свое освобождение. Вместе с чувством юмора к нему опять вернулся облик учителя. Еще раз мы увиделись, когда он вернулся из Вилюйского района, где недолго работал учителем.
— Слушай, я там Мишу Иванова встретил, — и на этот раз он был весел и оживлен. — Он теперь директор училища. Это тебе не прежний Миша, в кабинет просто так не зайдешь. "Почему пыль на столе?", "Почему эта ручка не пишет? Подайте другую!", "Дай-подай", — вокруг услужливый секретарь, всякие подручные-посыльные стоят наготове, ловят каждое слово. А посредине восседает наш Миша!
Рассмешил меня, нарисовав мужскую копию старухи пушкинского рыбака, превратившуюся в столбовую дворянку.
На прощание он поразил меня еще:
— Я вступаю в славные ряды коммунистической партии — ума, чести и совести нашей эпохи.
— Что ты!.. — когда я разинул рот от удивления, он объяснил:
— Броня крепка...
Это была наша последняя встреча. Больше я не видел его смешливые глаза, подергивающиеся от сдерживаемой улыбки губы, готовые вот-вот выдать очередную шутку.
Вспоминаю сегодня двух простых сельских учителей, старого и молодого, встреченных в тюрьме, и растет чувство гордости за мужество и чувство человеческого достоинства, силу воли, сохранившиеся в их изъеденных болезнями телах, которые не смогла подмять под себя даже всемогущая машина МГБ.