Спецпоселенцы

 

Если в рассказе о тюрьмах и лагерях Якутии упустить тему спецпоселенцев, будет неполной общая картина репрессий не только в республиканском, но и во всесоюзном масштабе.

Мировая история не знает депортации таких масштабов, какую учинил над целыми народами коммунистический режим. Великое переселение народов по сравнению с ней — детская игрушка.

Как пишет историк Н.Бугай, еще до войны были переселены 3,5 миллиона человек. А в военные и послевоенные годы эта отработанная дорога превратилась в мощный поток, достигший далеких, суровых окраин Якутии. Н.Бугай приводит следующие цифры: в 1939 году в Якутии уже проживали 3903 немца-переселенца. В 1942 году отправлены были еще 2117 человек. Их использовали в Булунском районе на рыбодобыче. Потом начали прибывать ли-

 

товцы, латыши, эстонцы. Их точное число не известно. " 14 июня 1941 года в три часа ночи по приказу Москвы по всей Прибалтике — в Литве, Латвии и Эстонии — одновременно начались массовые аресты и депортация людей в Сибирь. Для этого были мобилизованы чекисты из Белоруссии, Смоленска, Пскова и других мест.

Переполненные эшелоны один за другим шли на Восток, увозя тех, кому в большинстве никогда не суждено было вернуться.

Везли народных учителей, преподавателей гимназий и высших учебных заведений, юристов, журналистов, семьи офицеров Литовской армии, дипломатов, служащих различных учреждений, крестьян, агрономов, врачей, ремесленников и других... Мужчин, отцов семей, чекисты уводили в передние вагоны, говоря, что отделяют временно, лишь на время пути. На самом деле их судьба была предрешена — их взяли в лагеря Красноярска и Северного Урала для ликвидации, хотя они не были ни под следствием, ни под судом...

Членов их семей — от младенцев до чуть живых стариков — в заколоченных скотских вагонах, другими эшелонами везли в глубь Сибири, часто не дав захватить с собой самое необходимое. Родственников, пытавшихся передать в вагоны продукты и теплые вещи, конвойные отгоняли прикладами".

Это из книги воспоминаний депортированных литовцев.

Многих ждала смерть на пустынных и холодных берегах осенних северных рек и морей. Их безымянные кости разбросаны по Быковскому мысу, Трофимовскому, Тит Ары, Куогастаху в устье Яны и другим местам, где они, по замыслу режима, должны были добывать рыбу.

В 1944 году прибыли 280 калмыков. Их использовали на Покровском кирпичном заводе, сангарских шахтах и слюдяной фабрике в Алдане.

В этом же году число депортированных поляков достигло 1 610, а крымских татар — 93.

Среди спецпоселенцев Якутии были чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкары, греки, болгары, армяне. Якутской ссылки вдоволь нахлебались 5 853 "власовца", 1 889 "оуновцев", 35 605 немцев. Скольким из них последним прибежищем стала мерзлая и чужая якутская земля?

Резистенция — сопротивление... Сопротивление оккупантам...

Сопротивление народов Прибалтики, оккупированной в 1940 году согласно пакту Риббентропа-Молотова, про-

 

должалось долго и упорно. Например, в Литве — вплоть до 1952 года, пока не вышел приказ командира литовских партизан А.Раманаускаса о прекращении партизанской войны. А в некоторых местах борьба продолжалась до середины шестидесятых.

Если смотреть исходя не из интересов коммунистического режима, а с точки зрения мировой объективности, гибель лучшей части народов Прибалтики, их интеллектуальной элиты, без которой любой народ не народ, разграбление богатств и земель — что может быть страшнее и трагичнее?

Якутская молодежь наиболее тесно общалась из всех сосланных народов именно с прибалтами. Тогдашняя пропаганда для знакомства с латышской литературой предоставляла нам выдуманные, угодные им произведения латышского стрелка Яна Судрабкална и Вилиса Лациса. А жизнь была совсем иной.

Отец моей жены Яны открыл в 1942 году школу для детей чурапчинских переселенцев и депортированных прибалтов, Яна с детства сдружилась с литовцами. И в институте тоже были студенты-прибалты. Так что с их жизнью в Якутии мы были весьма осведомлены.

— В Булун прибыли в основном женщины и дети, говорили, что мужчин отделили еще в пути, — рассказывала Яна. — Жили в страшных условиях. Очень много умирало от голода и холода. Чтоб не умереть, пытались обменивать на еду украшения из золота, часы, одежду.

Из письма Дали Гринвевичюте, жившей тогда в Трофимовске: "Когда умирали родители, детей забирали в отдельный барак для сирот. Условия были такие же, смертность детей — еще большая. Голодные дети сдирали руками лед с окон и сосали. Дети умирали один за другим. Возчики покойников часто находили на снегу у дверей детского барака мешки с детскими трупами-скелетиками. Сколько их было в мешке — неизвестно, их бросали в общую кучу, не развязывая.

Два мальчика-финна, 12 и 13 лет, в том бараке для сирот повесились. Это видела тринадцатилетняя Юзя Лукминайте из Кедайняй, которую туда поместили после смерти родителей и двух старших братьев. Маленькая Юзя плакала, вспоминая смерть родителей и особенно — шестнадцатилетнего брата. Умирая от голода, братишка все ждал обещанного хлеба. Но так и умер с протянутой рукой, не дождавшись...

Юзя все просила людей отвести ее на могилу брата.

 

Как-то раз одна женщина отвела ее туда. Но в куче трупов она братика не увидела, только на всю жизнь запомнила объеденные песцами руки и ноги, белые кости да чью-то голову, которую катал ветер".

Вот как пишет Живиле Слесорайтене об этих годах в своем письме Яне в 1988 году: "Мне все это кажется страшным сном: холод, голод, полярная ночь, а люди мрут и мрут, у юрты штабеля трупов.

Я тебе расскажу лишь один-два момента, связанные с местными жителями — якутами, конкретно об одном из них — Бондареве (отец и другие литовцы звали его Ильюшей). Он был бригадиром рыболовецкой бригады, где все литовцы, ничего вначале не смыслящие в этом деле. Он очень терпеливо учил и все сам старался делать. Но, главное, разрешал унести за пазухой по рыбинке (или делал вид, что не замечает). А это было спасение семьи от голода, а заодно и риск быть, если поймают, отправленным в тюрьму, где обычно по дороге (гнали пешком) замерзали. Это все было, когда мы были поселены в 1942 г. в поселке Быковском. Там прожили до 1947 г.

С этим человеком судьба нас столкнула еще раз. Осенью 1947 года отправились на барже к югу. Когда прибыли в Кюсюр, приехала с берега охрана и всех нас повыбросила на берег, мол, кто вам разрешил? А на берегу холодно, уже снег, деться некуда, мать больная. И вот отец встретил Ильюшу. Он забрал всех нас, повел к себе в малюсенькую, но теплую юрточку и велел жить у них. У него дочка Клара и жена. Ночью, когда мы укладывались на полу, они не могли слезть с кровати. Так жили несколько месяцев, пока отец не нашел куда деться. И чаем поил, и есть давал".

Когда в 1948 году я поступил в пединститут, на физмате и естфаке было много высоченных, совершенно белых прибалтов. Все они учились очень хорошо. И вообще, сразу была видна их высокая культура, благородное, что ли, происхождение — наука им давалась намного охотнее, чем нам, русским и якутам. Но как бы отлично ни учились, руководство института не особенно жаловало спецпоселенцев.

Даниляускас, Климовичете, Раджунас, Рапкаускас, Мирките, Бурагайте, Микульскас, Лайтинен и другие наши институтские прибалты все уехали к себе на родину. Но трудное детство догнало их и там — многие умерли молодыми, большинство живых стали инвалидами.

В тюрьме тоже было полно спецпоселенцев, видимо, в

 

основном сопротивленцев против оккупации своей родины в 1940 году или же каким-то боком причастных к этому. Среди них были немцы, литовцы, латыши, эстонцы, поляки и другие. Работящие, весьма дисциплинированные и порядочные люди. Очень хорошо относились ко мне, вообще ко всем якутам. Только никогда не говорили о причинах, приведших их сюда. В основном работали там, где техника: в гараже, на пилораме, мастерской или на стройках. Никто их не трогал, жили сами по себе. Помню только единственный случай, когда староста нашего барака немец Демьян Шпулинг не сдержался, вступил в перепалку с языкастым шовинистом Прудовским.

— Фриц, это тебе не сорок первый год! — крикнул Прудовский.

— Кому-кому, не тебе говорить об этом! — ответил Шпулинг.

И Прудовский, схлопотавший 25 лет за предательство Родины по п. 1 ст. 58, не нашелся, что ответить.

Лежавший рядом со мной литовец в годах был очень трудолюбивым человеком. Укладываясь спать, он бессвязно и недовольно ворчал о чем-то. Судя по всему, он весьма нелестно отзывался о режиме, растоптавшем его родину, а его самого сославшем в холодный северный край. Но, боясь доносчиков, вслух никогда не говорил на эту тему. Его напарник Ионас, чуть старше нас, беспрекословно следовал советам земляка, никогда в разговорах не затрагивал политические темы, зато изредка вспоминал похождения по девушкам.

Бледный, худой, болезненного вида высокий латыш (забыл его фамилию) на наши вопросы о жизни в дооккупационной Ульманистской Латвии отвечал очень сдержанно, повторяя публикации нашей прессы. Но слова его были неубедительны и вялы.

После смерти Сталина почти все прибалты вернулись на родину. До сих пор с благодарностью вспоминают якутян, поддержавших их в тяжелую пору, и друзей своего тяжкого детства. С огромной радостью написали нам о борьбе Прибалтики за независимость и долгожданной свободе. И мы порадовались вместе с ними.