Разум нельзя запретить, мысль невозможно удержать в неволе
Зачем человек так тянется к знаниям? Кто или что: таинственная сила природы, создавшая человека, Бог, вдохнувший в него душу, или инопланетная цивилизация, зажегшая на земле искорку жизни, — вложил в него эту силу мысли, страстное стремление вперед — к неизведанному, незнакомому, которые не истребить и не остановить? Так и мое желание знать, видеть не могли зажать или заставить замереть никакие условия тюрьмы и неволи. Только прошло первое ошеломление, чувство потерянности и растерянности, вновь появилась извечная жажда человеческого мозга к новым знаниям, опытам. И, к моему счастью, летом 1953 года познакомился с учителем Яковом Израиловичем Кершенгольцем.
В новоприбывшем в самый разгар лета этапе я сразу заметил двух мужчин одинакового роста. Лица подвижного еврея с выдающейся вперед нижней челюстью и самой обычной внешности русского из общей массы арестантов выделяла печать образованности. Первым оказался Яков Израилович — преподаватель математики техникума связи. А второй, по фамилии Шатров, был бывшим работником обкома партии. Его недолго продержали в первой колонии, скоро увезли куда-то дальше: по лагерю поползли неизвестно как и откуда возникшие слухи, что он, якобы, крупный шпион, до сих пор умело избегавший разоблачения.
Не успел Яков Израилович ступить на зону, как у него стащили мешочек с конфетами и печеньем (видимо, получил передачу). Он беспомощно оглядывался, пытаясь понять, как он мог потерять мешок. Сами же воры сперва бросились искать с показным усердием, но вдруг, без всякого перехода и логики, начали возмущаться:
— Значит, хочешь сказать, что мы украли? За воров нас считаешь? — кровно обиделись "честные воры".
— Я так не говорю. Был ведь мешочек, а теперь его нет,— дипломатично ответил новичок. — Просто констатирую факт.
Не найдясь, как придраться к такому ответу, вор замолчал.
Яков Израилович был родом из местных евреев. Дед его был выслан из Польши в наши края еще в 1877 году, отец родился в 1881 году в Бестяхе Хангаласского улуса, занимался хлебопашеством, мелкой торговлей. К 1909 году Кершенгольцы переехали в Якутск. С тех пор и жили в
Заложной части города. В 1931-32 учебном году Яков Израилович был студентом ФЗУ, окончив его, какое-то время учился в Томском университете, в 1941 году закончил Якутский пединститут. После службы в армии работал преподавателем в рыбтехникуме, затем — в электротехникуме связи. Следствие по его делу вел тот самый "мой" Филиппов. Наверняка тут не обошлось без влияния еврейского процесса и "дела кремлевских врачей".
Давно уже живущий в Якутске Кершенгольц имел обширные связи, почти наперечет знал всех руководителей республики, глубоко вникал в процессы, происходящие в республике, ее настоящее положение. Потому говорить с ним было чрезвычайно интересно. Дело его тоже заслуживало внимания.
Во время войны, 7 ноября 1941 года, в кинотеатрах в центре и в Заложном районе города, гастрономе и других местах нашли 25 рукописных листовок. В сочинении и распространении их подозревали его. Такие листовки были разбросаны несколько раз. Одна из них начинается так: "Товарищи! В Чурапчинском районе..." А вторая гласит: "Товарищи! Что у нас есть? Бесправие, голод, мало того, существуют факты, говорящие о смерти из-за недостатка хлеба и полного отсутствия его (Чурапчинский район). У нас есть чинопочитание, подхалимство, грубость. У нас нельзя не согласиться со Сталиным: думай так, как думает Сталин, пляши под его дудку. И миллионы баранов в образе людей пляшут под его дудку, делают вид, что преданы ему, обманывают друг друга, лицемерят друг перед другом, боятся друг друга. Доносят друг на друга.
Требуем свободы: Певзняку, Шараборину, Ершову, Ойунскому, Абобурко, Окоемову и др.".
В то время такие мысли и речи требовали огромного мужества и отваги. Распространение таких листовок путь на верную гибель.
Те, кто нашел листовки, испугались больше автора и в доказательство своей преданности тут же доставили властям. Таким образом, в основном из-за трусости людей немногочисленные, написанные из-за конспирации печатными буквами на тетрадных листочках листовки почти никто и не увидел. Молодцы, всегда бахвалившиеся своим всевидящим оком и длинными руками, целых десять лет не могли дознаться, кто же автор листовок, столь открыто и явно выступающий против советской власти и солнца вселенной — Сталина. Только в 1952 году объявили, что нашелся бумагомаратель.
И то подвернулся Яков Израилович со своим анонимным письмом с критикой в адрес секретаря обкома И.Е.Винокурова и председателя Совмина В.А.Протодьяконова, в котором нелестно отозвался о плохой организации торговли в магазинах города, указал на отсутствие колбасы, рыбы, высказался в защиту евреев, депортированных из Литвы. Критику местного руководства расценили как клевету на советскую власть — вот тебе и готовое обвинение. Письма Кершенгольца передали на графологическую экспертизу и идентифицировали с давнишними листовками. Экспертиза (насколько она могла быть независимой от МГБ?) доказала, что листовки написаны почерком Кершенгольца, что равносильно вынесению приговора по части 2 статьи 58-10.
В 1952 году во всех коллективах обсуждалось разгромное постановление бюро обкома от 6 февраля, клеймившее Башарина и трех писателей-классиков. На таком же собрании, состоявшемся в электротехникуме связи, по показанию начальника В.И.Бочковского, Кершенгольц "смазал политическую остроту вопроса, сделал это умышленно". Сумма всех этих обвинений оказалась достаточной, чтобы приговорить Якова Израиловича к 25 годам лишения свободы и 5 годам лишения свободы за антисоветскую агитацию еще с времен войны.
В 1953 году Верховный суд СССР скостил срок до 10 лет. А после смерти Сталина, 16 мая 1956 года, он был освобожден, позднее — реабилитирован.
Все это произойдет много позже, а в момент нашей с Яковом Израиловичем встречи на политическом небосклоне России не предвиделось ни проблеска света, все было наглухо закрыто железным занавесом коммунистического режима сталинской поры. В таких условиях встреча с ним, наши беседы были для меня светлым лучом, прорвавшимся сквозь плотные слои туч, за что я безмерно благодарен Якову Израиловичу.
"Nihi humani a me alienum esse puto" ("Ничто человеческое мне не чуждо"), — сказал один из римских мудрецов Теренций в I веке до н.э. Молодость самоуверенна: мне тогда казалось, что все смогу понять, постичь, одолеть, стоит только постараться, приложить усилия. Узнав о профессии Якова Израиловича, я захотел выяснить, что же такое пресловутая высшая математика. К тому же тогда уже начал подумывать: если только суждено когда-то выйти отсюда, плюну на гуманитарную науку и займусь технической. Настолько запало в душу презрительно-цинич-
ное отношение эмгебешников к ученым-гуманитариям, как к каким-то популяризаторам (хотя была, наверное, какая-то доля правды в этом). Под влиянием И.Н.Сорокина все больше склонялся к электротехнике, к профессии инженера.
Для высшей математики обязательным оказалось знание тригонометрии, чего нам в педучилище не преподавали. Без учебников, бумаги и карандаша Яков Израилович начал мое обучение. Тригонометрические функции мы писали на песке, подобно первобытным людям, занятия проходили в основном во время работ на картофельном поле, благо, конвоиры не очень гоняли нас. Учителем он оказался от бога, и вскоре мы перешли к дифференциальным исчислениям.
Со свиданиями стало полегче, и сестренка Еля с моей любимой Яной, уже заканчивающей к тому времени физмат, приходили часто. Яна с неразлучной подругой Таней Ли с большим трудом отыскали учебники по высшей математике, обеспечили бумагой, карандашами. Занятия пошли быстрее.
Тут я хочу остановиться на одном субъективном моменте. Целая пропасть лежит между учебой на свободе и в тюрьме. Там ты знаешь, для чего учишься, что получаемые знания пригодятся в будущем в работе по специальности. А в тюрьме никаких перспектив не было: может, завтра тебя погонят по этапу к черту на кулички, может, убьет случайный блатной.
Талант и опыт Якова Израиловича медленно, но все же вели вперед по дебрям математики. Много сил отняли у меня ординаты, абсциссы, дифференциал, производная... Из всего этого я понял, что благодаря открытию дифференциала, дифференциальных исчислений человечество получило возможность точно, научно определять процессы, происходящие в природе, движение, скорость, а раньше могло изучать предметы только в состоянии покоя. Кто знает, может, я и стал бы инженером-электриком, освободившись, как решил суд, только в 34 года.
Занятия математикой прекратились, когда Якова Израиловича погнали на работу в шахты Бриндакита. Самостоятельно заниматься я не мог.
После тюрьмы Яков Израилович продолжал преподавать, стал заслуженным учителем школ Якутской АССР. Этот прекрасный учитель сейчас находится на пенсии, живет в Якутске. При редких встречах вспоминаем годы, с каждым днем отходящие все дальше и дальше в тень, все
подергивающиеся дымкой забвения. Пусть эти строки напомнят когда-нибудь нашим потомкам, как мы жили и страдали вместе.
Мишу Иванова, Колю Слепцова, Якова Израиловича отправили в Бриндакитский лагерь, мы с Афоней словно осиротели. Но больше страдал я, Афоня же весь отдавался писательству. Бумагой, письменными принадлежностями обеспечивала его Маша. Написанное же он тайком переправлял ей через расконвоированных заключенных. В основном это были короткие рассказы.
Часто Афоня надолго замирал на втором этаже нар со взглядом, устремленным в потолок "инвалидного" барака. Рядом молился Аллаху казах-мулла или же неподвижно лежал под своим пальто. Иногда я смеялся над Афоней:
— Смотришь на бога, которому возносит молитвы твой мулла? Ну и как же он выглядит?
Он смотрел на меня взглядом только что проснувшегося ребенка, улыбался мягко:
— Не говори ерунды.
Мой друг жил в совсем другом мире, куда, как ни старались тюремщики, не проникало дыхание тюрьмы. Этот удивительный мир — рай, созданный воображением писателя, мир его творчества, его убежище и спасение. Афоня читал мне свои рассказы, но мне они не очень нравились — слишком в розовых тонах описывалась в них наша жизнь. Это называлось, как узнал позже, методом социалистического реализма. К тому же, где была гарантия, что произведения его не попадут в руки органам, вздумай он писать иначе. Только однажды Афоня под большим секретом прочитал мне коротенький рассказ, написанный с неподдельной искренностью и душевной болью. Этот рассказ о судьбе несчастной девушки и ее родных запал в сердце крепко. Побоявшись, что так можно и схлопотать дополнительный срок, посоветовал сразу же уничтожить его. Да и Афоню, кажется, ничье больше мнение не интересовало.
Кершенгольца угнали, все книги скудной библиотечки КВЧ были прочитаны от корки до корки, мой мозг опять затосковал. Я приступил к изучению английского языка.
С детства мечтал знать много языков. До войны почему-то в Кытанахе открыли было Чурапчинскую среднюю школу. Видимо, потому для старших классов ввели доселе невиданный предмет — изучение диковинного немецкого языка. Я был еще мал, только завидовал им со стороны. Еще с той поры накрепко врезались в память слова "Еs
Lebe genosse Stalin!" В педучилище самостоятельно изучал немецкий язык по учебникам 5, 6, 7 классов.
В пединституте английский преподавала старая, кроткая женщина по фамилии Рунд. Судя по тому, что она жила в свое время в Париже и Берлине, тоже была ссыльной. За два года ее преподавания наши знания английского ничуть не умножились.
Яна принесла мне в тюрьму учебник английского. Глядя, как корплю над иностранным, ко мне неожиданно обратился интеллигентной внешности русский:
— Переведи-ка вот это: "Nothing can be so sweet as a liberty".
— Нет ничего слаще свободы, — сказал я. Он оживился:
— Если ты учишь английский, я могу помочь.
Но его, бухгалтера, обвиненного в хищении денег, содержали в другом бараке. Никак не смогли состыковаться, пришлось заниматься в одиночку. Может, виновата была моя великовозрастность или отсутствие среды практикования, но английский так и не дался. Понимал только адаптированные тексты, прочитал несколько английских книг, выучил наизусть несколько стихов. Но затраченные усилия все же не пропали даром — позже довольно легко сдал кандидатский минимум и не так давно на Аляске выдержал дней десять без переводчика.
Хотел бы подчеркнуть для сегодняшней молодежи: знание хоть одного иностранного языка — требование времени. Это поможет освободиться от плена навязываемого стереотипного мышления.
Нас пытались превратить в бессловесный рабочий скот, одним словом, в "быдло", лишенное способности мыслить. "Яковлев В.С. 1928 г. легкие везикулярные, дыхание, сердце тоны чистые ритмичные, живот мягкий, безболезненный. Диагноз: здоров. Вывод: годен к физическому труду", — написала справку старший лейтенант медицинской службы Чеснокова в тюрьме МГБ. Но нельзя уничтожить мысль. Еще в XVI веке Декарт сказал: "Coqito, ergo sum" ("Я мыслю, следовательно, существую"). Уничтожить разум человеческий, заточить в темницу мысль не удалось даже коммунистическому режиму.