"Усач" заболел

 

День 3 марта 1953 года я помню в мельчайших подробностях, словно это было вчера. Мы, как всегда, в сопровождении большого конвоя и собак отправились на работу в аэропорт.

Никто не мог тягаться по спорости и ловкости в работе, даже, сказал бы, по красоте движений, с белорусами. По всему видать было, что любая работа для них привычна. Особенно я любил смотреть, как работают братья Прищычи и Серафим Хамицевич — этим людям бы работать у себя на поле вольными людьми! Настоящие белорусские крестьяне. А вот молодежь, выросшая в годы войны, скитавшаяся по Европе да лагерям, явно отставала от них.

 

Настоящий труд они узнали только на приисках якутских. Старшие, видимо, скучали по работе, иногда работали с таким азартом, позабыв, где находятся. Но стоило кому-то произнести: "Перекур! Работа — не медведь, в лес не убежит", — тут же садились, дымя папиросками, начинали молоть языками. Этот пустой разговор был густо присыпан такими присказками, как "Работа дураков любит", "От работы кони дохнут"...

Мы, якуты, немногочисленны, во всем повторяем основную массу: если встают работать — встаем, садятся отдохнуть — садимся. Да и с чего усердствовать, выделяться? Я не думал, что честным трудом смогу сократить себе срок. И никто в тюрьме так не думал.

Одна из первопричин нынешнего недобросовестного отношения к труду, стремления меньшими затратами получить больше, падкость на дармовое — тюрьма. Коммунистический режим пропустил миллионы людей через подневольный тюремный труд, превращающий их в лодырей и мостырщиков, хитрецов и лжецов. И это никак не могло не отразиться на жизни общества в целом. Закон бесхребетной диалектики, который в любом случае большевики оборачивали себе на пользу, на этот раз им не помог: те самые люди, которых они упекли в тюрьмы, чтобы защитить свой режим, отучившись там работать, потом сыграли большую роль в его расшатывании.

Чем же был так тяжек тюремный труд? Это был труд подневольный. Рабский труд. Если работа для себя и в охотку — любой тяжелый труд кажется легким. Принудительная работа становится во сто крат тяжелее.

Это мне знакомо с детства. В нашей стороне сроду не было никаких мельниц, каждая семья молола хлеб для себя ручными жерновами. Чтобы получить муку хотя бы на одну лепешку, приходилось изрядно попотеть, а лепешка была ежедневной основной пищей для всей семьи. Это был ежедневно повторяющийся, надоедливый и примитивный труд. Все дети уходили купаться, бегали за бурундуками, а ты стоишь и все крутишь и крутишь тяжеленные камни...

Потом — работа в колхозе, ночная пахота, тучи комаров, упрямый бык... К утру так измотаешься, что вот-вот напорешься на острые бычьи рога. Мы ненавидели колхозного бригадира, отнявшего у нас беззаботное детство с его ясным небом. Увидев его издалека, прятались по углам, чтобы не увидел, не отправил на работу... Вот тогда я впервые узнал, что такое труд по принуждению.

С каждым днем это рабское существование станови-

 

лось все труднее, невыносимее. Сколько это может продолжаться? Сколько я еще смогу выдержать? Неужели не будет никакого просвета? Рабский труд все глубже засасывал в какое-то темное, липкое болото. "Я твои письма получил, за что спасибо. Работаю, жду этапа. Здоровье нормальное, самочувствие — то же самое. За последнее время редко пишу и читаю, т.к. вечерами после работы очень устаю", — писал я Яне. Любознательного студента-жизнелюба рабский труд должен был постепенно превратить в вялого, ничем не интересующегося, тупого от усталости и загнанности зека.

Вечером возвращался с работы утомленный, упавший духом. Завалившись на сырую солому в сырой и холодной землянке "фашистов", забывался тяжелым сном. А утром — опять побудка, топтание дрожащих от холода людей в стылом полумраке, злые голоса конвоя, никак не сходящийся счет. Сколько это может продолжаться? А впереди этап: завтра, послезавтра — тебе не дано знать.

Миша Иванов первым ушел в этап — погнали в Аллах-Юньский прииск Бриндакит. После тюрьмы Миша рассказал, что это было за место. При отправлении их запихали в закрытые грузовики, утрамбовывая ногами. "Особенно усердствовал один сахаляр, которого я часто видел в Якутске", — со злостью говорил Миша. Ехали без остановок и днем, и ночью. В лагере при поселке всех 58-статей-ников поселили в один барак. К шахтам водили пешком. Зеки должны были на тачках вывозить из-под земли золотоносную породу. Выполнишь норму — 23 тачки — получишь паек, в карцер не попадешь. Бригадирами обычно ставили уголовников.

"Оказывается, хуже нет, особенно для подневольного молодого, лезть по принуждению под землю, работать там, когда так ярко светит солнце, вокруг такая теплынь и зелень", — говорил Миша. Там у него, не привыкшего к высокогорью, впервые поднялось давление.

Сердцем чуял, что меня тоже ждет нечто подобное.

В тот памятный вечер конвоиры совсем рассвирепели, без конца раззадоривали готовых вот-вот кинуться на нас собак — поймали одного молодого русского вора-уголовника, попытавшегося бежать.

В конце рабочего дня, как обычно, выстроили всех. Начали считать. Счет не сошелся. Пересчитали заново. То же самое. Прошлись в третий раз — опять. Конвоиры звали караульных с вышки только тогда, когда все заключенные были на месте. Началась беготня, солдаты обыскали

 

строящийся объект. Скоро притащили одного парня. Тот оправдывается: "Увлекся работой, не услышал команды". Уголовник "увлекся работой", смех да и только. За него досталось всем.

Едва переступил порог барака, Афоня с Данилом бросились навстречу.

— Догор, "Усач" заболел! — зашептали наперебой. У Данила, как всегда, от улыбки не сходятся губы. У Афони появился странный блеск в глазах.

В нашей землянке был старый хохол с рыжими густыми усами, почему-то первым на ум пришел этот старик: ну и что с того, что он заболел, тоже мне новость.

— Ну и пусть болеет, подумаешь, большое дело, — ответил раздраженно под влиянием ставшего почти постоянным теперь настроения.

Сразу догадавшись, о ком говорю, друзья опять горячо зашептали:

— Нет, нет, заболел кремлевский "Усач"!

Не столько слова, сколько оживленные лица друзей дали понять, что произошло нечто необыкновенное.

— Кремлевский "Усач"? — я понижаю голос. — Сталин, что ли?

— Он-он.

Новость оглушила, словно хватили обухом по голове: нам-то и не думалось, что Сталин может болеть, что у него — земного бога, пришедшего во спасение нас, — может быть, как у обыкновенных людей, какое-то здоровье. Разве может бог болеть и умирать? В голове замельтешили разные мысли.

— Выздоровеет.

— Объявили по радио, — возбужденно шептал Афоня.

— Если б это было простое недомогание, вряд ли стали на весь Союз объявлять.

— В вечерних новостях тоже будет сообщение, послушай сам, — сказал Данил.

И вправду: зачем кричать о небольшой болезни всему советскому народу? Значит, положение серьезное.

В землянке нависла необычная, настороженная тишина — все молча ждали, что же будет дальше.

Вечером по радио передали правительственное сообщение. Все сгрудились под черной тарелкой, висящей над столом в центре барака.

"Правительственное сообщение о болезни Председателя Совета Министров СССР и Секретаря Центрального комитета КПСС товарища И.В.Сталина.

 

В ночь на второе марта у тов. Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг. Тов. Сталин потерял сознание. Развился паралич правых руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания", — услышали мы. Для спасения товарища Сталина были мобилизованы лучшие кадры советской медицины.

Только теперь я поверил. Значит, заболел серьезно, находится при смерти, раз решились на открытое сообщение. Что будет... Афоня незаметно ткнул меня в бок. Данил, как обычно, улыбался. Другие заключенные молча разошлись по своим нарам. Только Иван Сорокин обронил:

— Ждите манифеста.

— Какого манифеста? — спросил кто-то.

— Каждый новый император при восшествии на престол первым делом подписывает манифест об амнистии.

В истории, которую изучали мы, ничего об этом не было, да и восшествия нового императора на престол мы не видели. Из осторожности сделали вид, что слов о манифесте не поняли, отошли от Ивана Николаевича, не желая распространяться на опасную тему.