Мои посетители

 

В царские времена заключенным предоставляли свидание через каждые четыре дня, значит, 90 свиданий в год. Во времена Федора Михайловича Достоевского население весьма сочувствовало арестантам, чуть ли не долгом считало подкармливать их. Достоевский поддерживал связь с близкими, со школьными друзьями, получал от них денежную помощь, переписывался и даже выписывал книги.

В годы советской власти число разрешенных свиданий сократилось до 25—60, а в "ежовщину" по секретной инструкции и вовсе были запрещены для политических заключенных. А при нас, по-моему, лагерное начальство решало как хотело: угодишь — получишь свидание, нет — не получишь.

Для приходящих на свидание это была жуткая картина: разговаривали через коридор из железных сеток, натянутых на расстоянии метра, по которому безостановочно ходили надзиратели. Приходилось кричать, чтоб быть услышанным.

Как умер Сталин, сперва сняли одну сетку, потом разрешили свидания лицом к лицу.

Дом свиданий находился по одну сторону ворот. На другой стороне — вахта. Заключенные входили туда с территории зоны, а посетители — с улицы.

В основном ко мне приходила моя сестренка Еля Дьячковская, тогда студентка пединститута. Приходили Маша

 

Бучугасова (будущая жена Афони Федорова), Яна Алехина (моя будущая жена), Р.П.Максимова, Е.П.Новгородов, собираясь перед тем в доме моей тети Елены Леонтьевны Яковлевой в Залоге. Этот дом был их штабом. Хочу вспомнить дом, сыгравший немалую роль в моей жизни.

Этот покосившийся большой дом до революции был лавкой купца Мордухова. Мой дед Бушков, водивший дружбу с политссыльными, постоянно таскавшийся в город, стал конюхом этого купца, а бабушка — стряпухой. После революции большевики экспроприировали дом "классового врага", судьбу самого хозяина не знаю. Когда мы учились, дом был поделен на три квартиры, что-то типа коммунального жилья с часто меняющимися жильцами. Постоянно проживала только семья моей тети. В тесной квартирке, разделенной на комнаты дощатой перегородкой, нашли приют много молодых людей из Чурапчи и Усть-Адданского района. В этом доме каждый в свое время жили известный педагог В.Ф.Афанасьев, известный краевед, фольклорист И.Е.Березкин, ученый Н.З.Корнилов и я. Виктор Афанасьевич иногда шутил: "Друзья, давай повесим в этой комнате мемориальную доску, что тут жили такие-то и такие-то". Мой друг, известный поэт С.Ф.Софронов, говорил: "В Якутске жили семь якутских старух-меценатов, благодаря которым получили образование много якутской молодежи. Одна из них — твоя тетя". Хочется сказать слова благодарности моей неграмотной и бедной, но удивительно рассудительной, спокойной и мудрой тете Елене Леонтьевне, так легко находившей общий язык с молодежью, оказавшей немалую услугу в те голодные, полные нужды годы всей якутской интеллигенции. Из этого дома отправился на юг лишенный всего, что когда-то имел, Г.П.Башарин, избегая ареста (можно даже сказать, бежал). Я собственными ушами слышал, как мои родственники советовались об этом с Виктором Федоровичем. Потом муж моей тети Семен Николаевич тайком доставил багаж Георгия Прокопьевича в аэропорт.

Страх каждого хватал за пятки. Сестренка и тетя скрывали от людей, что встречаются со мной. Тем не менее работники МГБ посетили ближайших соседей, расспросили об этом доме, изучили домовую книгу. То, что я не был прописан там, спасло моих от обыска.

Те, кто находил мужество, с большой оглядкой приходили к нам (ведь мы были "врагами народа", и поддерживающие с ними связь попадали под подозрение), ехали до аэропорта на ветхом маршрутном автобусе, изредка совер-

 

шавшем рейс в порт. Потом переходили через территорию аэропорта, пересекали открытое поле, чтоб добраться до первой колонии. Стоя в толпе по ту сторону двойной сетки, кричали, плакали, вручали надзирателям принесенную передачу. Заключенному ее вручали только после тщательного осмотра. Мне приносили немного продуктов, кое-какую одежду, чтобы не простывал.

Человеком, больше всех болевшим за меня, никогда меня не забывавшим, была моя двоюродная сестренка Еля Дьячковская — дочь младшей сестры отца. Она была младше меня только на год, так что мы выросли вместе. Я даже любил ее больше единокровных братьев и сестер. Еле начав лопотать, я прозвал ее Ачиком, и это прозвище стало ее вторым именем.

Навсегда запомнил то ясное и чистое осеннее утро, когда мы с ней, в нарядной одежде, сшитой тетей Старшей Еленой — Еленой Леонтьевной, с матерчатыми сумками, в которых лежало по одной тетрадке (не помню, откуда у нас появилось такое добро) и одному карандашу, отправились вместе в первый класс в Киленки за семь верст от Быйакыйа.

Еля была одной из чистых, наивных представителей того молодого поколения, живущих мечтами об идеальном царстве коммунизма, готовивших себя к этому.

В годы войны училась в городе, жила у тети. Может, городская жизнь сделала ее характер таким бойким. Она даже была на приеме у нового министра такого грозного ведомства — МГБ — Горбатова. Министр был с ней весьма благожелателен (наверное, впервые с ним так смело говорила молодая сельская девушка, тем более — якутка). Еля наивно потребовала: "Мы с ним росли вместе, лучше всех знаю своего брата, он ни в чем не виноват, освободите его". Министр быстро спрятал мелькнувшую на губах улыбку (посчитал, видать, ее просьбу за святую простоту), сказал то ли с угрозой, то ли предупреждая: "Жалобу, которую отправили в высшие инстанции, там рассмотрят подробно, ждите. Если откажут в освобождении, лучше не настаивать слишком, хуже будет самой, а ты так молода".

Это все случилось, когда уже ушли на юг мои жалобы.

Тяжкое дыхание войны и голода сократили жизнь не одному поколению людей. Моя сестренка Еля тоже прожила недолго.

Сохранилось мое письмо Яне, в котором я просил ее достать следующие книги по математике: "Аналитическую геометрию", "Дифференциальное и интегральное исчис-

 

ления", "Высшую математику для изучающих самостоятельно" Выгодского, "Высшую математику для инженеров" Фихтенгольца, "Курс математики для индустриального техникума" Брусиловского, "Высшую математику" Смирнова, "Курс математического анализа" Жигалкина, "Высшую алгебру" Шапиро или Окунева, "Физику для пединститутов" Путилова. "...Конечно, достать все эти книги нельзя, но все-таки при желании можно достать некоторые из них". Откуда я мог знать о существовании подобных книг? — конечно же, подсказал Яков Израилович. Яна принесла "Аналитическую геометрию", "Дифференциальное и интегральное исчисления", "Высшую алгебру".

Весной 1954 года, доставив мою жалобу в Москву Генеральному Прокурору СССР, ко мне в первую колонию приходил В.Ф.Афанасьев.

В одно воскресенье, зайдя в дом свиданий, увидел по ту сторону сетки рядом с Елей Виктора Федоровича. Надзиратели молча пропустили дородного, важного человека в рыжей кожанке, какую носили только большие начальники. А сестренку — нет, да она и не настаивала. С Виктором Федоровичем тогда мы поговорили наедине, сидя рядышком. Никто нам не мешал. Его слова о том, что моя жалоба доставлена прямо генеральному прокурору, что ее уже начали рассматривать, подняли мой приунывший было дух.

Хочу, пользуясь случаем, выразить искреннюю благодарность старшему брату, известному педагогу Виктору Федоровичу, человеку, оказавшему помощь в самую трудную пору жизни, поддержавшему меня тогда.

Род В.Ф.Афанасьева был одним из самых замечательных и древних родов якутского народа, иначе говоря, он был обладателем прекрасных генов. Подозреваю, эту породистость так и не смогли ему никогда простить ни большевистская власть, ни чекисты. Этим можно объяснить некоторые странные, непонятные выходки, столь несвойственные его благородной натуре...

Для меня лично он сделал только добро. Помог побыстрее вырваться их железных тисков МГБ. Поддержал и после тюрьмы, взяв на работу в институт безработного бывшего зека, помог закончить учебу. Когда жил в Чурапче, каким-то чутьем понял мою неудовлетворенность собой, жизнью, бросил мостик, ведущий от безысходности в науку...

Виктор Федорович больше всего любил делать людям добро, немало сил отдал образованию молодежи. Надеюсь, что со временем люди вспомнят о нем, как об одном из интереснейших, колоритнейших представителей якутского народа.