Обходной

 

Больше года уже не было Сталина. Был расстрелян Берия, с 1918 года боровшийся против советской власти.

 

Ошибки и упущения органов МГБ были обнародованы. Только в судьбе политических заключенных никаких изменений не происходило. Каждый день так же гоняли на работу. Один за другим уходили в небытие одинаковые, ничем не приметные ни для души, ни для сердца серые дни. Только одно происшествие как-то взбудоражило лагерную жизнь.

В конце мая нас опять повели сажать картошку. Как обычно, в основном валяли дурака. Помню, я лежал немного в стороне на пригорке, грелся на солнышке.

Вечером во время построения не оказалось на месте одного зека. Сколько ни считали и ни кричали конвоиры, потеря не нашлась. Доставили нас в зону с большим опозданием.

Только в зоне стало известно, что бежал молодой бурят-уголовник: одним словом, у него в городе, оказывается, живут родственники, решил проведать их, погулять.

Мне велели идти на вахту. Молоденький лейтенант сразу огорошил вопросом:

— С каких пор ты знаком с бежавшим? О чем говорили? Почему лежали рядом?

От неожиданности я глупо улыбнулся. Видимо, это вышло как издевка. Опер продолжал допрашивать с еще большим пристрастием: но если б даже я знал что-то, не дождался бы...

По правде, я вообще не знал этого парня, не говорил с ним ни разу. Только потом сообразил, что лежал-то я над оврагом, потому он и примостился рядом. Но даже я не заметил, когда и как он исчез. Откуда было знать русскому лейтенанту, что мы совершенно разные, непохожие люди, по нему выходило: раз азиаты, значит, непременно сговорились.

Вряд ли буряту дали уйти далеко... Так в мой период из колонии бежали два человека, два уголовника — русский и бурят.

Недалекий человек почти всегда оказывается мстительным — опер приложил все усилия, чтоб доказать мою причастность к побегу бурята, но ничего не получилось.

26 мая выдался по-летнему теплым, ясным. Весь день мы вяло шатались, делая вид, что работаем. В тот день я особенно устал, приуныл — вообще несвободу свою особенно остро переживал в такие погожие дни.

Едва ступил в зону — опять позвали на вахту. Там было несколько офицеров, среди них — опер.

— Яковлев, тебе обходной! — и вручили лист бумаги. Каждый заключенный знает, что такое обходной — это

 

вершина, пик всех мечтаний и сновидений его! Оказалось же — просто клочок бумаги. Какая буря чувств поднялась тут во мне! Но больше всего была злость: кто дал им право больше двух лет продержать меня в тюрьме, раз я не виновен? Так стало жалко этих двух лет. Вот каким глупцом был я тогда. Так и не понял еще, что сталинская система запросто могла и десять лет продержать в тюрьме, а то и вовсе превратить в лагерную пыль.

Видимо, эти чувства отразились на лице, вахтеры зажужжали:

— Почему не радуешься? Ты же выходишь на свободу, освобождаешься.

А опер тянул свое:

— Надо было еще раз допросить Яковлева о беглеце. Есть такая порода людей, получающая удовольствие и удовлетворение, испортив кому-то лучшие минуты. Кумопер, видать, был из таких.

Я бросился в барак скорей сообщить Афоне радостную весть: постепенно радость освобождения начала распирать грудь.

В бараке увидел сияющего Афоню в окружении неработающих инвалидов Прокопия Даниловича Яковлева, Данила Оконешникова, Терехова, Гуляева и других стариков.

— Друг мой, обходной! Свобода! — крикнул он. — Я уже заполнил обходной, жду тебя: вместе попали сюда, вместе и выйдем.

Не помню, когда еще бегал в тюрьме с таким усердием: во что бы то ни стало заполнить обходной сегодня, непременно выйти сегодня, ни одной ночи больше здесь! Обежал мигом разные каптерки, КВЧ, заполнил все. Все книги, одежду роздал остающимся — на свободе и не такое раздобудем! Пусть пользуются несчастные. Искренне простился с людьми, с которыми жили, в общем-то, дружно.

— Чтобы больше никогда не заглядывали сюда! — благословили остающиеся.

Захлопнулись за нами ворота колонии, мы с Афоней ступили на свободную землю 26 мая 1954 года в семь часов вечера. Человек — он и есть человек, даже великий Достоевский ровно сто лет назад, в 1854 году, воскликнул: "Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!"

Более эмоциональный, как все творческие натуры, Афоня, как только закрылись ворота, крикнул:

— Да здравствует золотая свобода!

 

Потом без конца теребил меня: "Посмотри, ведь нет никого сзади? Никаких конвоиров? Никто не приказывает "Руки назад"?"

Радость друга заразила и меня: два якутских парня, окрыленные только что полученной свободой и этим прекрасным майским вечером, пробуждающейся природой, бодро зашагали в сторону Якутска.

— К черту автобус, пройдем пешком по городу, так давно не видели его, так долго скучали по нему!

Мать-природа! Весенняя природа! Свободная, никому неподвластная! С чем сравнить твою красоту и силу? Бездонное голубое небо! И с этого самого голубого, самого высокого неба ласково улыбается ясное солнце! Вокруг бескрайний простор, дышащий свежестью, наполняющий душу радостью.

Мы с Афоней должны были войти в город по улице Дзержинского и, пройдя всю ее, по улице Октябрьской перебраться в Залог, к дому № 7 улицы Чепалова — к моей тете. Шли, не спеша, разглядывая все по пути.

Прошли мимо дома офицеров МГБ, так значительно прохаживавшихся по Якутску, давая всем понять, какой огромной важности делом они заняты, мимо того самого здания, куда они привели нас с видом людей, сослуживших государству большую службу, вовремя раскрыв "вражеский замысел". Везде тишина, никого из тех офицеров не видно. Куда они все подевались? Ведь оставался на этом крыльце следователь Березовский, задумчиво смотревший нам вслед. Мы не были знакомы с их повадками, их стилем работы внезапно появляться неизвестно откуда, наносить смертельный удар, какой нанесли нашей интеллигенции в 1921, 1928, 1937—1938 годах, затем исчезать так же внезапно, как и появились. Речкаловых, артемовых, немлихеров, березовских, сделавших все, что от них требовалось, давно уже след простыл в Якутске...

Подходя к мосту через лог, на остановке автобуса увидели, как некий дурной знак, Зайцева. И мы, и он сразу узнали друг друга. Он удивленно посмотрел на нас. Наверное, проявил бдительность, проверил потом в МГБ. А мы от-

 

крыто и нагло посмеялись, показывая на него пальцами.

Оказалось, определение судебной коллегии Верховного суда СССР по уголовным делам об освобождении всех троих вышло 24 апреля 1954 года. До нас это определение добиралось больше месяца. А Миша Иванов, гнувший спину в шахтах Бриндакита, получил еще позже — аж 9 августа.

Что может быть дороже свободы в этом огромном мире!