«РЕЖИМНАЯ» БРИГАДА

Отчизна позвала к труду. — Совхоз имени 8 марта. — «Утренняя молитва». — Размышления о запасе жизненных сил. — Лапти. — Разнарядкам и наши бригадиры. — «Туфта». — Я меняю амплуа. — Шлейф дыма в мертвой тишине. — Иллюзии оптимистов. — В руки рабов не вкладывают оружия.

В один погожий июньский день закончились и мое «лечение», и моя деятельность на поприще медицины — был собран небольшой этап, и нас повели на 5-ю ферму совхоза имени 8 марта — отчизна позвала к труду.

Ферма выслала за нами свой конвой, который состоял из трех пожилых мужчин, одетых в солдатское обмундирование настолько изношенное, что оно мало разнилось с лагерным тряпьем. Внешнее отличие этих людей от нашего брата заключалось, пожалуй, только в том, что у них были винтовки.

Восемь километров, отделявших ферму от лазарета, мы шли долго и медленно. В конце пути, преодолев не без усилий длинный и пологий подъем, оказались перед вахтой 5-й фермы. Зона небольшая. Кругом — засеянные поля. В зоне — несколько землянок и одна надземная постройка, баня.

Встретила этап наша старая знакомая — та самая Валентина Степановна из «Комсомольской гвардии», которая была начальницей ОПП. Здесь она исполняла обязанности «помпотруду», то есть снова была на командной должности. Кое-кто из местного «населения» вылез из землянок поглазеть на вновь прибывших, но большинство не проявило ни

какого любопытства, продолжая заниматься делами большей важности: люди только что вернулись с работы и хлопотали об ужине. А после него можно завалиться спать и отдохнуть с приятным сознаньем, что срок хоть немного, хоть на один только день, но все же стал короче!

Нам, новичкам, тоже смертельно хотелось отдохнуть, но мы не ложились в надежде получить обещанную пищу. В конце концов мы ее получили — в весьма скромном объеме и недостаточно высокого качества. Досадно быстро покончив с едой, мы улеглись на нарах. Я заснул мгновенно... Но тотчас же раздался шум, крики, кто-то стал трясти меня за плечо — оказалось, что уже наступило утро, что ночь прошла, не дав телу желанного отдыха. В землянке все было в движении, люди толкались, кричали, непристойно ругались. Одни куда-то выбегали с пустыми котелками; другие возвращались с баландой и хлебом; третьи, кое-как пристроившись где попало, уже чавкали над котелками.

Громче всех орали и больше всех ругались бригадиры, собиравшие свои бригады на работу. Новичков поспешно распределили по бригадам. С криком и бранью указывали Ошалелым людям, где им получить хлеб, и, едва дав время на еду, гнали на развод. Еще не совсем рассвело, когда мы уже стояли перед вахтой в установленном для бригад порядке. Вахтер пересчитывал людей и по счету же передавал их конвою. Последний, со своей стороны, обращался к заключенным с обязательным наставлением — «утренней молитвой», как мы это называли: «Не разговаривать, не нарушать рядов, соблюдать дистанцию...» Наставление заканчивалось угрозой: выход из строя рассматривается как побег, и конвой применяет оружие.

Бригада, в которую я попал вместе с тремя товарищами по лазарету, называлась «режимной». Что означало это название, не знаю до сих пор. Бригадиром у нас была Вера Манукьян — молодая бойкая женщина из города Орджоникидзе. Не удивительно, что командовала нами женщи-

на — вся бригада состояла из женщин, которые походили на крестьянок или работниц. Интеллигентных среди них не было, равно как и уголовных. Держались они скромно и к нам, новичкам, отнеслись дружелюбно и сочувственно. Надо прямо сказать, что мы — четверо мужчин не стали украшением бригады. От работы мы отвыкли и еще не вполне освободились из цепких объятий пеллагры. Трое из нас — двое азербайджанцев и я — находились примерно на одном уровне физических сил, и только четвертый — молодой и худощавый парнишка обладал еще некоторой трудоспособностью.

Наши товарки по бригаде выглядели бодро и работали хорошо. По их веселому нраву и здоровому виду нельзя было сказать, что они испытывали те же лишения, что и мы. А между тем большинство их довольствовалось тем же скудным лагерным пайком, которого так не хватало нам, мужчинам.

Война, кстати, внесла ясность в этот казавшийся парадоксальным вопрос. И в тылу, и на фронте, и в лагерях женщины физически оказались выносливее мужчин и значительно лучше противостояли пеллагре и истощению. В лагерях, например, женщин-доходяг почти совсем не было. Я, по крайней мере, не помню ни одной. Некоторые склонны делать из этого вывод, что женщины-де обладают особым мужеством и силой духа, особой способностью преодолевать невзгоды и лишения. Не умаляя достоинств «слабого пола» и преклоняясь перед героизмом, мужеством и высокими моральными качествами многих его представительниц, нельзя все же не заметить, что в тех случаях, когда мужчины получали все необходимое здоровому организму, и они не утрачивали ни физических, ни моральных сил. Но тогда, когда продовольственное снабжение отставало от потребностей людей, — а лагеря в этом отношении были особенно показательны, — мужчины действительно быстрее опускались до степеней крайнего истощения. Еще раз под-

твердилась мудрость природы, которая возложила на женщину обязанность быть матерью! Поэтому она и предоставила потенциальным матерям больший, против мужчин, запас жизненных сил — резерв, рассчитанный и на ребенка.

...Нашу «режимную» бригаду водил на работу один-единственный конвоир, худой и высокий пожилой мужчина. Читая перед вахтой «утреннюю молитву», он произносил ее слова строго и внушительно. Но стоило зоне скрыться за бугром, он превращался в обыкновенного и доброжелательного человека. Правда, он не пускался в излишние разговоры, но в поступках и действиях его сквозило сочувствие к нам. В первый же день, когда бригада гуськом поднималась на противоположный склон балки, он увидел, что я отстаю по недостатку сил. Остановив «цепочку», он поставил меня впереди и не понукал идти быстрее, а приведя нас на место работы, сказал: «Ну а теперь ложитесь и отдохните». Ручаюсь, что ему и самому был нужен отдых, ведь он шел, неся немалый груз — винтовку. Он устроился поодаль и полулежа клевал носом. Позже мы всегда так отдыхали, и отдых длился никак не менее часа, судя по тому, какой путь успевало за это время проделать солнце.

В первые дни нашу «режимную» водили за 4—5 километров на прополку очень засоренного ячменного поля. Погода установилась жаркая, и мне пришлось очень туго от неприспособленности одежды к таким условиям: ватные брюки и кирзовые сапоги. Однако жаловаться было некому. К счастью, какая-то добрая душа — не Валентина ли Степановна! — вскоре распорядилась, чтобы мне выдали лапти. Вот гениальное изобретение русского человека — удобно, мягко, невесомо!..

Не стану задерживаться на буднях 5-й фермы. Как всякие будни, они были единообразными и бессобытийными. Вокруг меня было много людей, но память не удержала ни одного имени. Не было среди них никого, о ком хотелось бы вспомнить.

На этом тусклом людском фоне достойна упоминания лишь небольшая группа людей, игравших в нашей тогдашней жизни по лагерным меркам положительную роль. Я говорю о бригадирах вообще, не выделяя никого из них в отдельности. В сущности, они были такими же заключенными, как и работяги в их бригадах, но отличались от рядовых «зеков» практической смекалкой, безапелляционностью суждений, умением быстро принимать решения и не робеть в разговорах с начальством.

Все эти качества играли немаловажную роль на ежевечерних — после ужина — «разнарядках», на которых распределялись задания на работы следующего дня и оценивалось выполненное сегодня. Эти сборища лагерной «верхушки» сопровождались такими криками и руганью, что со стороны могло бы показаться, что дело не обойдется без увечий.

Но если посмотреть в корень и доискаться до сути, то эти ругатели — бригадиры предстанут в ином обличье. Ведь не личные же интересы заставляли их повышать голос и вкладывать в него столько сердца! В жарких схватках с другими бригадирами и начальством они отстаивали те немногие права, которые еще оставались у работяг из их бригад — права, обусловленные процентом выработки. Любой бригадир во что бы то ни стало стремился доказать, что его бригада работала отменно и поэтому заслуживает поощрения в виде «восьмисотки» и «премблюда» — пайки хлеба в 800 граммов и дополнительного черпака баланды.

Для достижения этой цели в арсенале бригадиров главным инструментом была знаменитая лагерная «туфта». Полагаю, что нет надобности пояснять это слово. Подобно многим другим из блатного жаргона, оно широко известно в нашей стране. Туфта — это надувательство, обман, мошенничество. Но все бригадиры пользовались этим, дабы приумножить трудовые заслуги своих бригад. Это ни для кого не было секретом, об этом знали все, но никто брига-

диров не осуждал. Нисколько не противореча истине и не преувеличивая, могу даже выразить убеждение, что все 200 километров рельсового пути, которые строил Сарлаг, удалось проложить в значительной степени благодаря этой самой туфте. Уверен, что поощрительное добавление к рациону, как бы мало оно ни было, сыграло благую роль в сохранении на этом свете лагерных трудяг, а значит и в выполнении задачи Саратовского лагеря.

Скажу, кстати, что стыковка путей двух встречных строек дороги произошла на исходе лета 1942 года недалеко от города Красноармейска, бывшего Бальцера — городка немецких колонистов. Любопытно, что дорога эта явилась неожиданностью для немцев — они ее не успели нанести на свои карты — и сыграла свою роль в битве за Сталинград.

...И еще несколько слов о 5-й ферме. Очень скоро я доказал полную бесполезность свою в бригаде, и бригадирша Вера легко от меня избавилась. Начальник фермы, молодой годами и незначительный чином, согласился с ней и перевел меня на другую работу: дневальным в большой землянке. Эта «должность» имела свои плюсы и минусы. К последним относилось регулярное смазывание пола в землянке глиной, «чтобы было, как в украинской хате». Требование это хоть выполнялось, но без всякого энтузиазма и с немалым напряжением. В остальном преобладали положительные стороны моего нового амплуа: я получил место, обособленное от общих нар, над койкой было небольшое окно, а в нескольких шагах — печка. В придачу я получил еще и соседа — пожилого сапожника, который трудился в небольшой кабинке, служившей ему одновременно и рабочим местом и спальней. Клиентуры у него было не густо в соответствии с малочисленностью вольного персонала. Тем не менее, он все же что-то шил и поколачивал молотком, забивая в подошвы деревянные шпильки. Мне этот скромный и тихий русский мастеровой человек оказал неоценимую услугу, обменяв мои

кирзовые сапоги на пару крепких ботинок, которые прослужили мне более двух лет и служили бы еще, если бы их у меня не украли.

С пребыванием на 5-й ферме связано для меня и зрелище, напомнившее о том, что война продолжается, и что мы находимся не так далеко от театра военных действий. Тогда рассказывали, что немецкая авиация стремилась разбомбить под Саратовом железнодорожный мост через Волгу. Не достигнув поставленной цели, немцы все же запалили нефтехранилища. Выйдя утром из землянок, мы увидели у себя над головой черную полосу дыма, рассекавшую небосвод надвое. Подхваченный спокойным током воздуха, дым этот медленно компактной массой и не рассеиваясь, двигался с севера на юг. Ни начала, ни конца этой траурной ленты не было видно — она и возникала и терялась где-то за горизонтом. И все это — в абсолютной мертвой тишине...

Вообще, как ни бедна была событиями лагерная жизнь, ее мелкие повседневные интересы и заботы почти совершенно заслоняли собой грозную действительность первых военных лет. Оторванность наша от внешнего мира была настолько глубока, что даже войну мы не воспринимали, как реальное бедствие. По немногословным сводкам Информбюро в газетах, которые изредка попадали нам в руки, мы кое-как могли судить о ее ходе, но это были для нас вести из какого-то совсем другого мира. Лишь ближе к осени 1942 года краешек завесы приподнялся, мы увидели, что творится по другую сторону проволоки. Не далее как в полукилометре от зоны проходил грунтовый тракт на Саратов. На этом тракте в течение нескольких недель днем и ночью кипела лихорадочная жизнь: толпы людей, стада, вереницы машин и повозок — все нескончаемым потоком стремилось на север: немцы приближались к Сталинграду!..^[1]

С разными чувствами смотрели мы на движущуюся по тракту живую ленту. Не ошибусь, если скажу, что многие видели в приходе врага единственную возможность обрести

желанную свободу. За 12—15 месяцев, прошедших после начала войны, уже успели рассеяться иллюзии, что в тяжелую годину власть проявит гуманность и даст право защищать Родину всем ее сынам без исключения. Эти иллюзии имели широкое распространение в 1941-м и в начале 1942 года. Некоторые оптимисты считали, что их буквально вот-вот освободят, чтобы отправить на фронт. Много было и наивных людей, писавших повсюду и пытавшихся убедить кого-то красивыми, патриотическими словами: «...послужить Отчизне», «...пролить кровь за Родину»... и проч. и проч. Им казалось почти несомненным, что адресаты этих многочисленных заявлений умилятся звучными словами и с распростертыми объятьями примут з/к в ряды защитников страны.

В действительности ничего похожего не произошло. Не берусь утверждать, что случаев замены заключения отправкой на фронт вовсе не было, но с полной ответственностью заявляю: мне о таких случаях ничего не известно. Напротив, на многие подобные просьбы, которые я писал за своих товарищей по заключению, неизменно получался стандартный отказ. И это подтверждает тот факт, что всякая неограниченная власть неизбежно должна недоверчиво относиться к народу и подозревать его в посягательстве на прерогативы, которыми она пользуется. Что ж, рабовладельцы всех времен имели достаточно оснований не вкладывать оружие в руки рабов^[1].