- 322 -

В «МАЛОМ ОЦЕПЛЕНИИ»

Ничего «особого». — «Большое оцепление». — Прораб Газенко из «малого». — Морячок. — Удался ли побег, неизвестно. — Талантливый мошенник. — Для чего бывает нужен «громоотвод». — Неугомонный Вахвах. — Хоть пешком по дну реки. — Злой рок.

 

В 1946—1947 годах я был в ОЛП-3, как называли сокращенно наш «особый лагерный пункт», хотя ничего «особого» в нем, конечно, не было. Расположенный неподалеку от Куйбышева на Волге, он представлял собой большую территорию со множеством однотипных бараков, вмещавших в общей сложности более четырех тысяч человек. Во время войны здесь с лихорадочной поспешностью строили нефтеперегонный завод и, конечно, как большую часть наших «великих строек», силами заключенных. Завод возводили по проекту американских инженеров, на американском оборудовании и, как кажется, даже при техническом участии американских специалистов. Для самого завода, подземных нефтехранилищ и прочего была отведена огромная площадь, к которой непосредственно примыкала территория нашего лагеря. И весь этот огромный кусок земли был, так же как и лагерь, обнесен ограждением из колючей проволоки с лагерными же вышками для охраны.

Территория завода за колючей проволокой называлась «Большим оцеплением». Отличие собственно лагеря от «Большого оцепления» заключалась в том, что первый охранялся денно и нощно, а второе — только днем во время работы. Лагерные охранники занимали посты по периметру

 

- 323 -

«Большого оцепления» до начала работ и покидали их, когда последний заключенный перешагивал «демаркационную» линию, отделяющую «оцепление» от «зоны». Кроме «Большого» существовало еще и «Малое оцепление». Оно располагалось примерно в километре от завода и зоны, там строили жилые дома для будущих работников нефтеперегонного завода.

Об ОЛП я начал говорить не для того, чтобы подробно и в деталях рассказывать о моей жизни в те годы, но лишь затем, чтобы поведать о двух известных мне за все «десятилетие» попытках побега заключенных. Одна из них увенчалась, кажется, успехом — не знаю точно, полным ли. Вторая же, как я думаю, так и осталась попыткой.

В то время я был «художником отряда». Все заключенные того большого лагпункта делились на отряды — их было десять, и каждому отряду полагалось иметь художника для выполнения так называемой «наглядной агитации». Кроме того, в лагере была еще и главная художественная мастерская для общелагерных и более квалифицированных работ. Из отрядных художников меня довольно скоро перевели в эту мастерскую. Но прошло всего несколько дней, как во время работы к нам вошел высокий худощавый мужчина и спросил: «Кто из вас Голицын?»...

Оказалось, что прораб Газенко — «большой человек», руководивший строительством рабочего поселка в «Малом оцеплении», решил забрать меня к себе в качестве чуть ли не главного художника. И уже на следующий день я шагал среди множества людей, направлявшихся под конвоем к месту работы в «Малое оцепление». Мне предстояло заняться оформлением интерьеров здания детского сада. Работа оказалась для меня очень интересной, хотя я и не имел опыта по оформительской части. Газенко относился ко мне прекрасно и сделал все, что было в его возможностях, чтобы вознаградить меня за работу: я стал получать питание по самой высокой норме; получил новое и приличное обмун-

 

- 324 -

дирование, добротную обувь. После детского сада, где я был занят месяца полтора-два, меня перевели на такую же работу в детские ясли — только что построенное кирпичное двухэтажное здание. Там еще отделывали помещения, монтировали сантехнику.

Эту последнюю работу как раз и делал тот, о ком я хочу рассказать. Он был военный моряк, воевал с немцами на Черном море, но к концу войны или сделал что-то не так, или сказал что-то не то, что следует, и оказался за решеткой.

Наша работа в яслях совпала с серединой лета. Дни стояли солнечные и жаркие. «Морячок» — сохраню за ним это наименование — оборудовал себе верстак возле дома, и там на вольном воздухе занимался своими слесарными делами. С техникой он, видимо, был знаком, возможно, и на корабле был судовым механиком. Иногда, в свободные минуты, мы вели у его верстака разговоры, впрочем незначительные и недолгие. Наше знакомство было случайным, осталось поверхностным, и я не могу сказать о нем ничего определенного, кроме одного: было ясно, что этот человек всем существом протестует против несправедливого обвинения, приговора и заключения. Он считал, что честно выполнял долг солдата, что в его поступках и словах никогда не было никакой злонамеренности и уж тем более, преступного замысла. Он искренне не понимал времени, в которое жил, оставаясь в то же время человеком разумным и безусловно порядочным.

Когда кончилась моя работа в яслях, Газенко перевел меня на оформление вестибюля школы, а потом — клуба. Последняя работа оказалась для меня наиболее увлекательной, поглощавшей все мои мысли. Общение с морячком оборвалось, а если мы и встречались с ним, то редко и мимолетно. Однажды, при такой случайной встрече он попросил меня сделать увеличенный рисунок с чьей-то фотографии, прибавив, что за работу заплатит. Спустя довольно

 

- 325 -

много времени, уже зимой я вспомнил о его просьбе и о возможности подработать, стал его разыскивать. Когда я нашел человека хорошо знавшего морячка и попросил помочь мне найти его, тот изобразил на лице крайнее удивление и сказал: «А разве вы не знаете — он совершил побег!»

Вот, оказывается, как это было. В декабре — январе рассвет, как известно, наступает поздно, и бригады, выводимые ранним утром из зоны на работу в «оцепление», пересчитывали у ворот при электрическом освещении. Дальше, за воротами была уже просто тьма, а если к ней добавлялась еще и метель, то уследить за человеком было просто невозможно. Морячок здраво рассудил, что для побега нужно использовать именно такую погоду, приготовив заблаговременно все необходимое для обретения воли. Он и набрался терпения, ожидая дня, когда сама природа придет ему на помощь. И такой день наступил. В предрассветном сумраке зимнего утра, едва ступив на территорию «Малого оцепления», он сразу направился к проволочному ограждению в заранее присмотренном месте и, не теряя времени, приступил к выполнению своего плана. Видимо, у него было белое покрывало для маскировки и кусачки для разрезания проволоки.

Словом, эта часть плана удалась. Но добился ли он вожделенной свободы? На этот вопрос ответа нет. Во всяком случае, у него было немало времени до того момента, когда обнаружилось его исчезновение и была поднята тревога. Что сталось с ним дальше? Избежал ли он погони? Можно представить себе, какие препятствия встали на пути беглеца, не имеющего документов, не знающего как объяснить откуда и куда он идет или едет... Я искренне надеюсь, что он сумел преодолеть все преграды.

По ассоциации с написанным несколькими строками выше о «беглеце без документов», в памяти всплыли еще два персонажа, подвизавшихся на воле в качестве аферистов. Эта весьма узкая «специальность» требовала большого

 

- 326 -

мастерства в изготовлении каких угодно документов. Следовательно, такой «специалист» просто не мог не быть художником в прямом смысле слова. В течение довольно продолжительного времени я жил бок о бок с представителем этой своеобразной профессии Сашей Рашидовым.

Он был одним из моих товарищей по художественной мастерской ОЛП-3, где я числился уже главным художником (кстати сказать, это единственный случай в жизни, когда мне довелось быть «главным»). До сих пор с неизменно теплым чувством вспоминаю я Сашу. Этот ничем не примечательный внешне татарин лет 30-ти был поистине щедро наделен природой; спокойным, мягким характером, юмором и деликатностью, не дававшей ему пользоваться острым словом во вред кому бы то ни было. Однако, главный дар — безусловный талант истинного художника. Я видел его работы, которым он посвящал досуг. Это были портреты — либо увеличения с фотографий, либо с натуры. Меня поражало, как быстро и безошибочно схватывал он сходство с оригиналом, как красиво ложились на бумагу смелые, уверенные штрихи — почерк зрелого мастера. Посвяти он себя только искусству, из него мог бы получиться незаурядный художник.

Несмотря на то, что с Сашей у меня были добрые, дружеские отношения, о его жизни до лагеря я почти ничего не знаю — он не рассказывал, а я не расспрашивал. О своем же «прикладном» искусстве Рашидов кое-что поведал. Приведу один из наиболее запомнившихся рассказов, наглядно показывающий, что аферисту недостаточно иметь верный глаз и умелые руки, ему необходим еще изобретательный ум.

Время было военное, а всем, пережившим войну в сознательном возрасте, конечно, памятны многочисленные трудности бытия. Нас, заключенных, они практически не коснулись, нам не приходилось самим заботиться о пропитании, заботу об этом взяло на себя государство: худо ли

 

- 327 -

хорошо ли — по большей части худо — мы были обеспечены ежедневной пайкой хлеба, баландой, а иногда и черпачком каши из ячменной сечки. Вольные же люди довольствовались тем немногим, что давали по карточкам. Карточка — это жизнь. Потерять карточку — трагедия!

Рашидов решил воспользоваться ценностью этой небольшой бумажки и наладил выпуск продовольственных и хлебных карточек собственного изготовления. Он понимал, что выпускать такую «продукцию» нужно на самом высоком качественном уровне, так как дело это деликатное и специально оговорено в одной из статей уголовного кодекса. Понимал, что действовать надо самому, не привлекая помощников и советчиков — потенциальных свидетелей, могущих дать уличающие показания. Конечно, такому мастеру как Рашидов нетрудно было бы перерисовать карточку от руки и сделать ее абсолютно схожей с оригиналом. Но на это ушло бы много времени, а результат был бы грошовый. Отсюда — вывод: карточки надо печатать и выпускать определенным «тиражом». Понадобилось сделать клише. Сперва, со скрупулезной точностью, он увеличил подлинную карточку до размера листа ватмана, а затем, с помощью фотографического аппарата, цинковой пластинки, кислоты и прочего, проделал все операции, в результате которых и было получено прекрасное клише. Вот, собственно, и все трудности. Остальное — дело техники. Не помню, говорил ли Саша о том, как он пользовался своим достижением: продавал ли карточки, сам ли получал по ним в разных местах. Но сути дела это не меняет.

Во всей этой, впрочем, банальной истории удивителен финал. Сашу все-таки поймали и осудили за подделку карточек. Срок за это полагался не такой уж большой. Но он — и это сначала казалось мне парадоксальным! — радовался, что так легко отделался. Лишь позднее из некоторых его неосторожных слов я понял, что карточки спасли его от гораздо более тяжелой кары, так как подделывал он, глав-

 

- 328 -

ным образом, не карточки, а деньги. Фальшивомонетчикам же полагался расстрел.

Вот этим опасным промыслом Саша и занимался, но у следователей прямых улик против него не было, а сам он категорически отрицал причастность к фабрикации денежных знаков. Оказывается, вопрос о подделке карточек вообще не поднимался на следствии. Поэтому Саша сам признал себя виновным в том, в чем его вовсе и не обвиняли — в подделке карточек. Ему пришлось буквально доказывать, что он фабриковал карточки. Он рассказал на суде, как печатал их, раскрыл «технологию производства» и даже выдал «вещественные доказательства» — оборудование, реактивы, клише и даже лист ватмана с увеличенной карточкой. Сло-

- 329 -

вом, ему удалось убедить суд в чистосердечном признании вины и раскаянии.

Саша этого не говорил, но я уверен, что он специально изготовлял карточки параллельно с иной, гораздо более рискованной работой. Как умный человек, он готовил себе некий «громоотвод» на тот случай, если «главное дело» потерпит крах. Для этого он хранил и «вещдоки». В нужный момент предъявил их — и «громоотвод» сработал.

Впрочем, я отвлекся от своего рассказа о беглецах. Со вторым из них я познакомился в лагерном клубе, где оба мы принимали участие в постановках спектаклей — он исполнял незначительные роли в пьесах, я писал декорации. Это был крупный мужчина лет под сорок с добродушным выражением лица, любивший поболтать, сыпавший шуточками, в общем производивший впечатление человека общительного, но недалекого. Виделись мы часто, вечерами, когда он репетировал, а я готовил декорации. В разговоры мы с ним не пускались, и у меня решительно нет никакого представления о том, кем он был на воле и чем занимался. Запомнилась его универсальная присказка на грузинский манер: «вах-вах!» Частое употребление ее привело к тому, что она превратилась в имя собственное. Все в клубе называли этого человека «Вахвах». Настоящего имени его я не помню.

Вот этот Вахвах и решил бежать из лагеря. Он обдумывал всевозможные варианты побега, исходя из двух особенностей «Большого оцепления» — что охранялось оно только днем и что вместе с заключенными там было много вольнонаемных. Естественно, что работая рядом, «вольняшки» и «зеки» устанавливали простые, дружеские отношения. Многие вольнонаемные сочувствовали заключенным, приносили чего-нибудь съестного, если у самих было что принести, приносили порой даже водку. Вахвах надеялся, что ему удастся обзавестись «вольной» одеждой, а пока изучал «оцепление», чтобы найти способ остаться там после так

 

- 330 -

называемого «съема», когда всех заключенных по счету перегоняли в зону лагеря.

Трудно сказать, как далеко продвинулась его подготовка к побегу, но в один печальный для него день все рухнуло — его сняли с работы в «Большом оцеплении» и перевели в штрафную бригаду: видимо, кто-то заметил нечто подозрительное в поведении Вахваха. Штрафная — это более тяжелая работа, а такой не было в наших «оцеплениях». Поэтому штрафников возили на грузовиках туда, где требовались мускульные усилия, на разгрузку барж с лесом.

Неподалеку от Куйбышева вниз по течению Волги в нее впадает левый приток — речка Сухая Самарка. Я знаю это место, так как и сам ездил туда в группе заключенных разгружать баржи. Туда-то и стали возить на работу Вахваха, и новая обстановка поставила перед ним новую задачу. Цель, однако же, оставалась прежней — бежать.

условия здесь были, конечно, совершенно иными. На огромной территории «оцепления» заключенный был относительно свободен. Никто поминутно не наблюдал за ним — это было бы просто невозможно. Что же касается штрафной бригады, то она была под постоянным надзором: вокруг работающих людей все время располагалась вооруженная охрана — все было на виду.

Но Вахвах нашел-таки лазейку — неожиданную, почти фантастическую и для человека благоразумного безусловно неприемлемую. У Вахваха же фантазия явно преобладала над благоразумием. План созрел в один из летних месяцев 1947 года. Лето было сухое и жаркое. Люди обливались потом, жара утомляла больше, чем физическая нагрузка, и начальник конвоя допустил послабление: разрешил заключенным купаться перед «съемом». Купанье после работы повторялось изо дня на день, сопровождалось криками, шутками, смехом — измученные люди оживали. Вот тут-то Вахвах и решил, что это купанье — путь к свободе! Сперва он выяснил, насколько глубока в том месте Самарка. Для

 

- 331 -

этого понадобилась нитка с привязанным к ее концу камешком. Затем ему удалось достать каким-то образом длинную резиновую трубку, ибо план его состоял в том, чтобы перейти речку под водой, по ее дну. К концу трубки он приспособил поплавок — обыкновенную щепку, каких много плавало на поверхности реки. Когда снасть была готова, Вахвах ее опробовал и успешно. Резиновая трубка исправно снабжала его воздухом для дыханья, а заранее заготовленный тяжелый камень обеспечивал быстрое погружение и возможность держаться у дна реки. Ему удалось даже добраться по дну до другого берега реки и вернуться назад, где он снова присоединился к шумно купающимся товарищам. Отсутствие его никем не было замечено.

Казалось бы — все шло отлично. И на следующий день он влезал в кузов грузовика исполненный уверенности в успехе. Но грузовик вдруг... свернул со знакомой дороги и поехал в другую сторону — штрафную бригаду перевели работать на другой объект...

Словно злой рок преследовал беднягу Вахваха. Говорили, что он еще раз пытался бежать, но снова неудачно. А месяца через полтора-два штрафную и вовсе отправили этапом в неизвестном направлении — говорили, что на восток или северо-восток. Больше я о Вахвахе ничего не слыхал.

А на ОЛП-3 я пробыл до начала 1949 года, когда меня перевезли в Москву и оттуда отправили на «шарашку» в Болшево.