ИЗ НЕВОШЕДШЕГО В «ЗАПИСКИ»

ОБ ИМЕНИИ БОБРИНСКИХ "БОГОРОДИЦКОЕ"

Москва

XI - 1975

Любезнейший Леонард Владиславович! ^[1]

Вы обратились ко мне с просьбой рассказать все, что мне известно о Богородицке и об имении Бобринских «Богородицкое».

Выполняя Вашу просьбу, я избрал для этого форму письма, как наиболее удобную и простую, когда надо рассказать обо всем, что сохранила память, без заранее составленного плана и заботы о литературных достоинствах написанного. На этих страницах я не ограничивал себя специальными вопросами архитектуры, планировки и т. п. Может статься, что многое покажется Вам лишним и неинтересным. Судите сами. Пишу же я — таков уговор — все, о чем помню, а в тех случаях, когда положиться на память рискованно, постараюсь вовремя замолкнуть.

Знакомство мое с Богородицком и «Богородицким» состоялось еще в дореволюционные годы по той простой причине, что моя родная тетка сестра отца Вера Владимировна была замужем за Львом Алексеевичем Бобринским. Поэтому летом 1916 года я гостил в имении на родственных правах племянника.

Семья Бобринских состояла тогда, кроме родителей, из двух дочерей: Александры и Софии и сына Алексея. Первые две были почти одинакового со мной возраста: Александра — чуть постарше, София — чуть помоложе, но разница между мною и каждой из сестер не превышала одного года.

Двоюродный брат был на несколько лет моложе и не всегда допускался участвовать в играх «старших».

Что представляла собой усадьба в 1916 году?

Конечно, все постройки стояли на своих местах и в них текла обычная жизнь помещиков и людей, призванных обслуживать их. Надо сказать, что финансовое положение той ветви Бобринских, которая владела «Богородицким», сильно пошатнулось в начале века, но за 10 лет дела семьи поправились, и в годы первой мировой войны имение представляло собою процветающую собственность весьма состоятельных людей.

Если встать во дворе усадьбы возле подъезда спиной ко дворцу и лицом к колокольне, которую Вы столь успешно восстанавливаете, то справа находился жилой двухэтажный флигель, в котором жил дядя Лев Алексеевич с семьей, а слева — такой же флигель, приспособленный частично под конюшню и каретный сарай, а в основной своей части — под жилье для обслуживающего персонала. Каретный сарай представлял собой целый музей колесного транспорта для конной тяги. Тут были экипажи самых разнообразных фасонов, соответствующих вкусам и моде XVIII—XX веков, от кареты «дормеза» до современного началу XX века английского экипажа, назвать который я затрудняюсь. Это был некий элегантный ящик на колесах с сиденьями, расположенными боком к направлению движения и одно напротив другого. Мы впятером — тетка и четверо детей свободно размещались в этом «ящике». Упряжь, разумеется, была английская — дядя был страстным англоманом.

Дворец был необитаем и пуст в буквальном смысле этого слова — никаких вещей, никакой мебели. Дворцом распоряжался — и так странно распорядился — брат дяди Владимир Алексеевич (тот, что был депутатом Государственной думы и проявлял поначалу либеральные идеи, а впоследствии сильно сдвинулся в своих взглядах вправо). Поче-

му и куда были увезены вся утварь и мебель — мне неизвестно.

Вокруг усадьбы в парке царили величавые вековые деревья, а под ними — зелень травы, которую прорезали немногочисленные дорожки. Цветов и клумб в парке не было, разве только возле жилого флигеля. По склону над прудом были сделаны дорожки-спуски, а вдоль его берега шла так наз. «нижняя дорожка», которая приводила чуть ли не к самому заводу. На том же склоне справа от дворца и несколько ниже его (если смотреть от пруда) стояло деревянное здание в духе швейцарского «шалэ», в котором помешалась «Община». Точно сказать, что Община собой представляла, я не могу, но полагаю, что это было некое филантропическо-медицинское учреждение, содержавшееся на средства Бобринских. Возглавляла Общину и жила в ней сестра дяди София Алексеевна, отличавшаяся чрезмерной толщиной и неограниченным добросердечием.

Позади усадьбы, сразу же за колокольней — въездом и по ее оси, шла длинная, прямая аллея, открывавшая путь на г. Епифань. Слева от аллеи огромную площадь занимали ягодники, разбитые на куртины, разделяющиеся рядами лип. Фруктовый сад был фантастически-большим — почти на всем пространстве между усадьбой и заводом. Справа от выезда на епифанскую дорогу была территория плодового питомника. Здесь выгонялись саженцы всех видов среднерусских фруктовых деревьев. Все это плодово-ягодное хозяйство, как я понимаю, было создано в коммерческих целях, ибо самое жадное помещичье семейство, как бы велико и прожорливо оно ни было, не смогло бы осилить такого количества плодов земных.

При имении под эгидой моей тетки, процветали различные кустарные промыслы, организованные не в целях наживы, а для предоставления надежного заработка крестьянским женщинам. Обычной продукцией являлись всевозможные вышивки, пользовавшиеся большим спросом и да- 

же, как говорили, экспортировавшиеся во Францию. Среди прочих изделий в «Богородицком» выделывались отличные овчины. Как-то тетка прислала мне в подарок чудесный полушубочек, крытый темно-синей материей и подбитый белоснежной, пушистой овчиной. В петербургских условиях такой полушубок оказался малоприменимым, и я надевал его, увы, только один раз для поездки куда-то в сильный мороз. На следующий год пользоваться им не пришлось вовсе: полушубок стал мал.

Лето 1916 года в Богородицком было для нас, детей, интересным. Прежде всего, всевозможные игры в саду и в парке. В парке, например, имелась «избушка» — миниатюрный рубленый домик с малюсеньким мезонинчиком, куда вела крутая лесенка, и с настоящей русской печью. Избушка была центром многих игр. Довольно часто предпринимались поездки со взрослыми в упомянутом английском «ящике». Ездили в Товарково, осматривали новый завод — огромный кирпичный корпус, в котором размещалась вся технологическая «начинка». В Товаркове же мы побывали на одной из принадлежавших Бобринским каменноугольных шахт, с интересом и замиранием сердца спускались вниз, в штреки и забои. Ездили мы также в несколько более удаленное от Богородицка именье тех же Бобринских — «Бутырки», находившееся в недалеком соседстве с Куликовым полем. Там жила родственница моих двоюродных — почтенная, старая женщина, чрезвычайно приветливо и хлебосольно нас встретившая.

Огромным земельным владением, каким было «Богородицкое» — в нем считалось около 12 тысяч десятин — трудно было управлять из одной главной конторы, находившейся рядом со старым заводом. Для большей гибкости в управлении многоотраслевым хозяйством вся земля была распределена между «хуторами» — отдельными хозяйствами со своей усадьбой, своим управляющим и каждому хутору присвоенной специализацией. Хуторов было пять или

шесть, а может быть и больше. Во всех многие сотни десятин обрабатывались под сахарную свеклу — сырье для двух заводов, но каждый хутор имел еще какую-нибудь сельскохозяйственную отрасль. Так например, Соколовский хутор занимался племенным коневодством. С самого раннего детства я имел особое пристрастье к лошадям, и Соколовский хутор произвел поэтому на меня особенное впечатление своими многочисленными конюшнями и массой лошадей. Там культивировались две породы: першероны — серые красавцы-тяжеловозы и английские скаковые. Один из хуторов, помнится, занимался молочным животноводством, другой — овцеводством и т. д.

Вот примерно и все, что относится к 1916 году. В следующий раз я приехал в Богородицк на все лето в 1918 году. Один из парадоксов того времени: в стране все подвергалось ломке и перелицовке, а помещики продолжали пользоваться своими усадьбами. Правда, во многом их ограничили: лошадей отобрали, обслугу обратили на более полезные дела, фруктовый сад и ягодники получили нового владельца — государство. Нам, мальчишкам приходилось устраивать набеги и воровать то, что за два года до этого было нашим. Особенно азартным похитителем «государственных» яблок оказался наследник бывших владельцев Алексей Бобринский. Как и всем сельским жителям и гражданам РСФСР, обитателям усадьбы был отведен большой участок под огород — в соответствии с числом едоков. На всех нас — и взрослых, и детей — были возложены обязанности по уходу за огородом, что мы делали довольно охотно, особенно, когда стали поспевать огурцы, морковь, горох, Я только что упомянул о «едоках». Их действительно было много. Из Москвы съехались на лето к Бобринским все родственные семьи, не покинувшие России: брат отца Михаил Владимирович с детьми и домочадцами, сестра отца Елизавета Владимировна с мужем и детьми. Представителем Петрограда был только я. Вместе с семьей Бобринских и

всеми домочадцами «едоков» за столом во время трапез собиралось больше 20 человек. В это число входили также мсье и мадам — супружеская пара швейцарцев, дававших нам уроки французского и немецкого языков, и воспитательница всех детей в семье дяди Александра Николаевна Россет, всю свою жизнь посвятившая этой семье. Были еще в каждом семействе няни — верные пожилые женщины, не покинувшие своих «эксплуататоров» в самые тяжелые времена и разделившие с ними все горести и невзгоды мрачных лет военного коммунизма.

Всю эту ораву надо было кормить. Не нашего ума было это дело, но взрослые крайне были озабочены поиском выхода из продовольственных затруднений. Помню, что покупали прекрасную мелкую фасоль, красивого светло-фисташкового цвета. Мясная проблема решалась иначе: крестьяне «забивали» на мясо бедных, милых жеребят. За столом, впрочем, мы никаких сожалений не испытывали: жаркое из жеребенка — превосходное блюдо, пожалуй, даже лучше телятины. До экономических причин «забоя» я не доискивался, но говорили, будто крестьяне или не могут, или не желают выращивать конский молодняк, а предпочитают продать его на мясо.

Наши детские интересы, естественно, имели мало общего с интересами взрослых, но отношения между обоими поколениями складывались доброжелательно и по-товарищески. В одном же отношении и взрослые, и старшие из детей сошлись вполне: этим связующим началом оказалась музыка. Редкий вечер обходился без того, чтобы в гостиной флигеля или в Общине не собрались энтузиасты — исполнители и ревностные слушатели. Прекрасным музыкантом был муж тетки Елизаветы Владимировны Владимир Сергеевич Трубецкой, сын профессора философии Московского университета Сергея Николаевича. Дядя вполне профессионально играл на виолончели и вообще обладал боль-

шим музыкальным дарованием. Обе тетки без затруднений, свободно и легко справлялись с партией фортепиано...

Я уехал домой, в Петроград на исходе лета, а осенью 1918 года «усадьба» в прежнем понимании этого слова перестала существовать: ее обитателей выселили в город, где они рассредоточились по наемным квартирам...

Вот, собственно, и все, что я могу Вам сообщить, Леонард Владиславович, о «Богородицком». Боюсь, что Ваша любознательность не удовлетворена, так как получилось из этого письма нечто, напоминающее фрагмент из воспоминаний, озаглавленных: «Моя жизнь в Богородицке». Так или не так, Вы можете не сомневаться в моем искреннем желании Вам «потрафить».

Ваш К. Голицын

P.S. Знаю, что Вы интересуетесь внутренним устройством колокольни. Поэтому могу сообщить, что бывал внутри вместе со своими двоюродными. Там, во втором этаже находилось довольно большое, светлое с очень высоким сводом помещение, обращенное окном на дворец. По стенам стояли стеллажи с многочисленными толстыми книгами отчетов по имению в великолепных темно-коричневой замши переплетах. Кстати сказать, в трудное время 1918 года эти переплеты послужили источником увеличения скудных денежных средств старших членов семейств: замшу с переплетов снимали, раскраивали и шили очень изящные вещицы: кошельки, бумажники, портфельчики, словом, то, что теперь именуется «кожгалантереей». Продукцию сбывали в Москве и, по-видимому, успешно, так как «производство» не прерывалось все лето.

Кроме бухгалтерских книг в этом помещении стоял ящик, наполненный множеством фехтовальных рапир и эспадронов. Само собой разумеется, мы все «вооружились», и

наши игры стали вызывать порой повышенный расход перевязочных средств.

Самым интересным, однако, была электрическая машина с огромным стеклянным диском, укрепленным на основательной деревянной станине, со «щетками» из добротной кожи и с медными шарами — осязаемое воплощение научных идей XVIII века. Замечу, что это была та самая машина, ручку которой крутил без малого двести лет тому назад никто иной, как сам Болотов.

Можно себе представить, каким ценным экспонатом могла бы стать эта машина в любом музее. увы — она разделила судьбу и самой колокольни, до которой дотянулись-таки варварские руки. Впрочем, колокольня благодаря Вашим трудам чудесным образом воскресает. Может быть, и машина не погибла? Может, кто-нибудь видел, как ее вывозили? А может, кто-нибудь знает, куда ее увезли? А если жив еще человек, который собственноручно ее изничтожил, так ведь он хвастать этим не станет, как, может быть, хвастал прежде, когда между уничтожением и доблестью ставился знак равенства.

К. Г.