- 629 -

Т. ЖИТНИКОВА-ПЛЮЩ. ПРИЛОЖЕНИЕ

Министерству внутренних дел УССР

Житниковой Т. И.

(Киев-147, ул. Энтузиастов, д. 33, кв. 36)

Плющ А. И.

(Одесса-38, ул. Амундсена, 81)

ЗАЯВЛЕНИЕ

30 апреля около 11 часов вечера на пороге своего дома мы были схвачены тремя лицами — одним в форме младшего лейтенанта милиции и двумя в штатском. Ничего не объяснив, вывернув нам руки, нас в автомашине «Волга» привезли в Подольское РОВД г. Киева.

Там лица, назвавшиеся лейтенантом Жилинским, капитаном Филоненко и Смирновым Валерием Николаевичем (в штатском), объяснили нам, что мы похожи (!?) на спекулянток и что нас подозревают в хранении наркотиков, оружия и порнографии, которые находятся якобы в наших сумочках или спрятаны в одежде. Тут же мы были подвергнуты личному обыску. Понятыми были штатские, которые нас задержали и привезли в РОВД.

Но после обыска выдумка о спекуляции была уже не нужна. Они требовали отдать записную книжку, обещая за это тут же выпустить, а в противном случае угрожали 15 сутками «за неподчинение властям» и «попытку скрыться». На возражение Житниковой, что такое обвинение — неправда, они шантажировали тем, что «понятые» ложно покажут на суде о нашем «сквернословии», «оскорблениях» должностных лиц и отказе давать «показания».

На наше заявление, что мы будем жаловаться, Жилинский издевательски ответил: «Да жалуйтесь сколько

 

- 630 -

хотите, все равно эта жалоба придет ко мне». Он употреблял при этом какие-то жаргонные милицейские выражения.

Вопросы милиционеров и штатских уж вовсе не касались порнографии, наркотиков и оружия. Почему-то спрашивали о Плюще Л. И. (он сейчас находится в следственном изоляторе КГБ), о том, где мы были во время прогулки по городу, и все время угрожали расправиться с нами.

Забрав все же записную книжку, нам не дали ни расписки, ни копии перечня вещей, подвергшихся изъятию. Домой мы добрались лишь в пять часов утра.

Вся эта история — от хамства в обращении до странных вопросов — заставляет думать, что истинной причиной была не «спекуляция», а нечто другое. Если бы при этом мы не находились в помещении районного отделения милиции, мы были бы твердо уверены, что подверглись нападению переодетых нарушителей закона и сразу же после освобождения пожаловались бы в милицию.

Просим Вас разобраться в происшедшем и принять меры, чтобы указанные должностные лица не позорили мундир, который им доверили носить.


3 мая 1973 г. Житникова.

Плющ А.

 

 


... Трудно передать, чем были, эти последние четыре года. Как рассказать тем, кто не жил «в стране победившего социализма», что значит простое уважение к себе, нежелание лгать, в стране, где преступлением считается свободная мысль и свободное слово.

Эти годы не были случайностью, несчастьем, драмой — это не было неожиданностью. Это было всем!

С первых лет осознания себя личностью встал вопрос: КАК ЖИТЬ? Постепенно пришел ответ, единственно возможный в стране, где лицемерие, ложь — норма.

 

- 631 -

Жить уважая себя. А это значит — самиздат, который надо печатать, распространять, это значит — искать единомышленников и думать, думать ...

Когда стало ясно, что впереди заключение, ничего не изменилось. На душе было легко ... и свободно. На укоризненные слова доброжелателей можно было ответить: да, у нас есть дети, да, мы знаем, что окажемся в тюрьме. Но мы не можем спасти детей, если будем рабами, мы погубим их души.

Поэтому, когда 13 января вечером мы оказались на обыске у Дзюбы, не было страха, все воспринималось как должное. У нас был опыт своего обыска, опыт других людей, изложенный в «Хронике». Была только боль за Ивана — неужели его черед пришел? Хотелось хоть чем-то помочь, разделить с ним этот кошмар. А он сидел спокойно и улыбался; успокаивая нас. Когда они вывели меня на кухню, мне было абсолютно безразлично — и они сами, и то, что предложили раздеться догола. Проводили «операцию» две надзирательницы в форме, они ощупывали волосы, смотрели в рот, заставляли приседать. Потом стали ощупывать каждый шов одежды, спороли даже этикетку с юбки, вытащили резинку из трусов. Что они искали? Самиздат? Бриллианты? Нет, они хорошо знали, что там этого нет (а вот сумку осмотрели плохо: не заметили клочка бумаги с данными для «Хроники»). Было понятно, что это только способ испугать, ошеломить, унизить. И позже, когда это опять повторялось: и в полицейском участке, и в доме у Виктора Некрасова, — они снова искали что-то, заставляли приседать, заглядывая не только в рот, а и в другие места; они всегда знали, что ищут страх.

Когда после обыска нас отпустили и мы поспешили к Светличным, там были тоже следы погрома. Милая Леля, она сидела одна в разгромленной квартире — в углу сброшенные с полок книги, вся квартира в книгах. И потом все эти годы все оставалось так, как будто они только что вышли из дому. Комната Ивана была закрыта, Леля жила на пятачке, оставшемся у кровати.

 

- 632 -

Через сутки я поняла, что она пережила.

Ночь прошла в угаре, не было сил обдумать, что делать. Я с апатией смотрела, как Леня сжигает бумаги. Утром, как всегда, отправили детей: Лесика в детский сад, Диму в школу. На всякий случай Диму предупредили: «Если после школы придешь и застанешь обыск — позвони маме».

Собралась на работу. На всякий случай — а вдруг!? — взяла с собой самое дорогое, что было в доме: фотографию Александра Исаевича Солженицына с автографом и теплой надписью (в 1969 г. он подарил ее Лене в благодарность за статью «Камо грядеши, Евгений Евтушенко?»). На всякий случай взяла и две рукописи — работы двух киевлян, они принесли незадолго до этого свои заметки. (В конце рабочего дня — звонок: «Мама, у нас гости».)

Первая мысль — предупредить друзей. Кое-как закончила лекцию. Кого можно, предупреждаю по телефону. К остальным надо идти. Не позволяю себе думать о том, как же дома, главное сейчас — успеть.

Зашла в один дом. Знала, что у них много самиздата. На всякий случай заходила и на следующий день — успели, вынесли; к счастью, к ним КГБ не приходило, но и хозяев дома я больше не видела: испугались. Тогда и выработалось правило — общаться только с теми, кто сам придет в дом, кто не испугается. А раз не приходят, значит, и не надо.

Так по-новому началась эта жизнь. Рубеж прошел четко и сразу: жизнь до 15 января и после. И последний страх был выбит в этот день. И друзья определились: остались только те, кто не испугался, кто не задекларировал своих чувств, а пришел и был все эти годы рядом. Тихо, незаметно, и вызовы в КГБ их не испугали, и с работы выгнали — не испугались.

Последний визит по дороге домой был к Саше Фельдману. Зашли, а у него обыск. Главное, успели сказать, у кого обыски, перекинулись хоть несколькими словами.

 

- 633 -

Стало окончательно ясно, что начался погром. Обыски, аресты длились несколько дней.

У Саши в тот раз забрали еврейскую литературу — учебники иврита, статьи. Саша вел себя четко и резко — никаких разговоров с кагебистами, только протесты против беззакония (его время тогда еще не пришло, через три дня его выпустили).

Потребовала, чтобы нас выпустили: у меня дома дети, мне некогда. Отпустили довольно быстро. Как стало понятно позже, в этот день у многих шли обыски, и они не очень согласовывали их.

(Были мы в этот день вдвоем с Владимиром Ювченко. Он как раз один из тех друзей, кто твердо держался все годы. Историк по образованию, к этому времени уже безработный: год назад его выбросили из школы за то, что был «толстовцем», за «пропаганду пацифизма». Лишили права работать с детьми, а потом не оставляли в покое уже за знакомство со мной.)

В квартире было полно народу. В каждой комнате по 2-3 кагебиста. Здесь и друзья, которых я предупредила об обыске, — а они взяли и пришли. Леня уже уставший, — обыск идет с утра.

Друзей вскоре увезли в КГБ. Детей с трудом уложили спать. Дима понимал, в чем дело, Лесик чувствовал, что происходит что-то страшное, не хотел спать, с ненавистью смотрел на чужих.

Леня успокаивал, говорил, что все выдержит, только чтобы я вела себя тихо, ведь остаюсь одна с детьми. У меня же никаких мыслей, до конца не осознаю, что это — все. Вначале кагебисты запретили нам даже сидеть рядом, но и они уже устали, да и мы не обращали на них внимания, так и просидели до утра.

Под утро, когда всё переписали, стали отбирать фотографии. Забирали все, что им хотелось. Взяли зачем-то фотографии лениной мамы, моего отца. Зачем? Молчат. Вот попалась фотография Януша Корчака.

— Зачем вам? Это же Корчак.

Молчание.

 

- 634 -

А может быть, уже хватит с него?

— Одевайтесь.

Все перевернуто. Ищу теплую одежду. В доме только три рубля денег, еще очень рано, чтобы зайти к соседям одолжить.

Прощаемся. Кагебисты говорят что-то утешительное.

Вышли. Всё.

Прилегла. Еще не поняла, что случилось.

Звонок. Лена Костерина из Москвы:

— Что у вас?

Петр Якир: «Танечка, что бы ни было, помни; мы всегда с тобой!»

Январь.

Февраль.

Март. Доходят сведения от разных людей, что их вызывают по лениному делу. Постоянно говорят о том, что он «ненормальный», «такой же сумасшедший, как Григоренко».

Что делать?

На работе узнаю, что на совещании руководства Управления было сказано, что я — сионистка, веду антиобщественный образ жизни.

Прокурору Украинской ССР Копия: старшему следователю КГБ при Совете Министров УССР

т. Федосенко

Житниковой Т. И.

ЗАЯВЛЕНИЕ

24 мая 1972 г. директор Республиканского методического кабинета игр и игрушек Министерства просвещения УССР т. Бортничук предупредила меня, что моя

 

- 635 -

запланированная ранее командировка в Крымскую область отменяется.

Ранее администрация уже предпринимала попытки ущемить мои права, отменив две командировки в г. Москву: на международную выставку игрушек и на Всесоюзный семинар по игрушке.

При этом во втором случае проявилась удивительная согласованность действий администрации и сотрудников КГБ, которые сообща предотвращали мой вылет в Москву.

Но только сейчас директор Кабинета официально заявила, что командировка отменяется в связи с тем, что меня вызывают на допросы в органы КГБ и мне как методисту выражено недоверие. Я, по словам директора, не только не могу выезжать в служебные командировки, но вообще не могу работать в Кабинете.

Таким образом мне дали понять, что я могу быть уволена с работы в связи с арестом моего мужа Плюща Л. И., в качестве свидетеля по делу которого я и вызывалась в КГБ.

Я считаю, что такая угроза является актом шантажа и психологического давления на меня как свидетеля.

Я настаиваю, чтобы мне официально было подтверждено мое право по-прежнему оставаться на моей работе, и прошу органы Прокуратуры помочь мне в этом.

Настоящее заявление прошу внести в дело моего мужа Плюща Л. И.

25 мая 1972 г. Подпись

С 11 мая начались допросы в Республиканском КГБ.

Первый день.

— Татьяна Ильинична, вот тут письмо для вас от Леонида Ивановича. Но я не могу вам его дать в руки. Хотите прочитаю?

Слушать, как эта погань будет читать мое письмо?

 

- 636 -

— Нет, не хочу, чтобы вы читали. Или дайте его мне, или совсем не надо.

(Сволочи, ведь как расчитали всё. Четыре месяца ни слова, полная неизвестность. На допросы согласилась, чтобы хоть что-то узнать о нем. Но слушать, как этот нечеловек будет читать слова, написанные, обращенные ко мне? Лучше пусть опять неизвестность.)

— Ну, хорошо. Я вот тут закрою несколько строчек, а остальное можете читать.

Допросы. О литературе, которую забрали: откуда, кто дал, кто читал. Кто приходил в дом, о чем говорили.

Постепенно вырабатывалась тактика — говорить минимум. «Не знаю. Не помню. Нет. Не читал. Не давал».

Но это потом, а вначале казалось: ну, что особенного сказать, что знакома с Ирой Якир, с Юликом Кимом, — ведь это свои, близкие люди. Говорить, что не знаю, значит отрекаться от друзей. Не вели антисоветских разговоров? Не вели. Привозили антисоветскую литературу? Нет, не привозили. Знакома? Да. Как отношусь? Как к друзьям.

Казалось естественным не скрывать знакомств, постыдным для себя отказываться от друзей.

Но с каждым допросом своим, с каждым допросом других, таких же близких, становилось понятно, что веду себя неправильно.

КГБ не нужна истина, им нужно всех связать как «антисоветчиков», доказать, что раз знаком, значит враг. Даже положительная характеристика о друге оборачивается во вред ему и тебе.

С запозданием поняв это, перестаю признавать друзей. Утешаюсь только тем, что нет ни слова в моих показаниях по существу обвинения.

 

- 637 -

Министерство внутренних дел УССР Комитет государственной безопасности

Житниковой Т. И

27 мая 1972 г. меня через ст. лейтенанта милиции Юречко пригласили на беседу в Дарницкое отделение милиции, где начальник отделения капитан Селехов и ст. лейтенант Юречко, никак не объясняя причины, заставляли меня дать расписку в том, что 27, 28, 29, 30 мая я не буду посещать общественные места города, выходить в центр города (за исключением следования по месту работы). Если же я нарушу это требование, то буду нести ответственность как за нарушение общественного порядка и буду привлечена к уголовной ответственности. На моё требование объяснить причину, по которой я должна дать подобную расписку, капитан Селехов ответил, что «государство — орган насилия» и все граждане обязаны подчиняться его требованиям, тем более что это требование исходит не только от милиции, но и от КГБ.

На мой отказ дать расписку, которую я рассматриваю как оскорбительную и незаконную, ст. лейтенант угрожал, что мне в таком случае дадут 15 суток за сопротивление властям, а эти четыре дня я уж точно отсижу в камере предварительного заключения, и не хотел выпустить меня.

После моего категорического отказа написать совершенно непонятную и не мотивированную органами милиции расписку меня выпустили, и ст. лейтенант заявил, чтобы я шла за объяснениями на Владимирскую, 33 в республиканское КГБ.

Такое поведение органов милиции дает мне основание ожидать любых самых незаконных действий, умышленных провокаций. У меня нет никаких гарантий в том, что под любым вымышленным предлогом я не буду арестована.

 

- 638 -

Я прошу вас расследовать действия вышеназванных лиц, объяснить мне случившееся и оградить меня от произвола и насилия.

27 мая 1972 г. Подпись

Бедный Димка, как он испугался тогда. Мне пришлось взять его с собой, чтобы хоть кто-нибудь знал о том, куда меня увезли. Ведь накануне точно также увезли из дома Сашу Фельдмана, а брату сказали, что не знают, где он, и вообще отказались даже разговаривать с ним. Только через шесть суток Саша «нашелся» — его держали в КПЗ (где даже по закону не имеют права держать больше трех суток, не предъявив обвинения; а какой уж тут закон, ведь в эти дни в Киев должен был приехать Никсон).

В эти дни многих «сомнительных» личностей вроде меня вызывали в милицию и требовали подобных расписок, а некоторых так же, как Сашу, просто арестовали.

Генеральному прокурору СССР

т. Руденко

Копия: Прокурору Украинской ССР

Житниковой Т. И

ЗАЯВЛЕНИЕ

25 мая 1972 г. следователь КГБ т. Федосенко, ведущий следствие по делу моего мужа Плюща Л. И. (арестованного в г. Киеве 15 января 1972 г.), сообщил мне, что муж направлен на психиатрическую экспертизу. Мотивами для этого, по словам следователя, является то, что муж «много болел», и «некоторые основания» самого следователя. У меня отказались принять очередную передачу и сообщить, куда направлен муж.

 

- 639 -

Я знаю мужа на протяжении 14 лет (поженились мы, когда ему было 19 лет) и поэтому имею все данные для того, чтобы говорить о его психическом здоровье, а болел он только в детстве: перенес в возрасте 9-14 лет костный туберкулез ноги.

Основаниями опасаться за тенденциозный подход в решении судьбы моего мужа являются и факты, имевшие место задолго до отсылки его на экспертизу. Уже в феврале месяце сотрудник КГБ т. Сур (также занимающийся делом Плюща Л. И.) заявил в беседе одному из знакомых мужа — Диденко Ф. А., — что в КГБ есть письмо матери Плюща, в котором она пишет о «странностях» сына. На самом же деле такого письма она не писала и подобных заявлений органам КГБ не делала. Надо полагать, что следователь хотел услышать о «странностях» Плюща и поэтому решил «помочь» собеседнику.

В то же время, т.е. в самом начале следствия, одному из свидетелей по делу Плюща (фамилия его мне известна, но я не хочу назвать ее, чтобы не навлечь на него неприятностей) было заявлено, что «Плющ — такой же сумасшедший, как и генерал Григоренко».

Все эти факты заставляют меня обратиться к Вам с просьбой не допустить беззакония в ходе следствия по делу Плюща Леонида Ивановича (в частности, в вопросе о психиатрической экспертизе) и не допустить произвола в решении его дела.

4 июня 1972 г. Подпись

... Ответов, конечно, на эти заявления я не получила. Потянулись месяцы ожидания. В Москве Леня находится в Лефортово, об этом мы узнали, так как передачи принимали именно там.

Доходят слухи, что его признали невменяемым и направят в Днепропетровскую психиатрическую тюрьму.

 

- 640 -

На телеграммы, письма о сроках следствия — никакого ответа.

В ноябре дело закрывается. Нашли адвоката. У него тоже никаких надежд нет.

В ответ на одно из заявлений вызывают в республиканскую прокуратуру к начальнику отдела по надзору за КГБ Малому. Какой там надзор! Беспомощный лепет, ни одного вразумительного ответа на мои требования. Зачитал результаты экспертиз.

По его сообщению, их было две.

1-я длилась с 12 июня по 14 июля, когда Леня находился в Институте им. Сербского, и названа она стационарной.

Члены комиссии — доктор наук Качаев, профессор Лунц, ст. научный сотрудник Гарцев.

Председатель комиссии — член-корреспондент Академии наук Морозов.

Диагноз: материалы дела, рукописной продукции, результаты обследования свидетельствуют о том, что Плющ Л. И. страдает психическим заболеванием — вялотекущей шизофренией; с юношеского возраста страдает паранойяльным расстройством, которое характеризуется элементами мессианства, идеями реформаторства, расстройством эмоциональной сферы; некритическое отношение к своему состоянию; представляет социальную опасность; следует считать невменяемым; подлежит направлению в специальную психиатрическую больницу.

Органы КГБ усомнились в диагнозе и вошли с ходатайством в Министерство здравоохранения о составе новой комиссии, которая и была организована в составе:

председатель — академик А. Снежневский (директор Всесоюзного института психиатрии);

члены комиссии: заведующий кафедрой Института усовершенствования врачей Морозов, заведующий 4 клиническим отделением Научно-исследовательского института судебной психиатрии Лунц, руководитель отдела профессор Ануфриев.

 

- 641 -

Диагноз: страдает хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении. Указанное заболевание характеризуется ранним началом с формированием паранойяльного расстройства — элементами фантазии, наивностью суждений, что и определяет поведение. За время от 1 до 2-й экспертизы состояние улучшилось. Появилось расстройство эмоционально-волевой сферы (апатия, безразличие, пассивность). Стабильная идея реформаторства трансформировалась в идею изобретательства в области психологии. Присутствует некритическое отношение к содеянному. Представляет социальную опасность, нуждается в лечении.

От адвоката я узнала, что вторая экспертиза признала возможным лечение в больнице общего типа. Адвокат виделся с Леней, передал привет, говорит, что держится хорошо. Сам адвокат убедился в его абсолютном психическом здоровье, но иллюзий не строит.

25-29 января шел суд.

Председателю Верховного Суда УССР Житниковой Т. И

5 февраля с.г. адвокатом по делу Плюща Л. И. было подано ходатайство о пересмотре дела в Верховном Суде УССР. Прошу также рассмотреть в связи с этим и мое заявление...

Николай Викторович!

Леонид Ильич!

Алексей Николаевич!

Если бы не крайняя необходимость, я бы не осмелилась отнимать у вас время этим частным письмом. Помогите мне, иначе произойдет нечто страшное. Я обращаюсь к вам, так как вы являетесь сторонниками сказанного на XXIV съезде КПСС:

 

- 642 -

«Любые попытки отступить от закона или обход его, чем бы они ни мотивировались, терпимы быть не могут. Не могут быть терпимы и нарушения прав личности и ущемление достоинства граждан. Для нас, коммунистов, сторонников самых гуманных идеалов, это — дело принципа».

15 января 1972 г. сотрудниками республиканского КГБ был арестован мой муж Плющ Л. И. и в нашей квартире был произведен обыск. Дело в том, что Леонид Иванович, математик по профессии, входил в Инициативную группу защиты прав человека в СССР и подписал несколько писем-обращений к нашему правительству и в ООН. Во время обыска были изъяты некоторые материалы, не издававшиеся в СССР. Но, главное, сами по себе эти факты еще не могут быть основанием для осуждения.

Я полагала, что степень виновности моего мужа будет определена законом, а не личными конъюнктурными соображениями отдельных должностных лиц.

Но некоторые сотрудники КГБ, не имея материалов для предания моего мужа суду и будучи уверенными в полной безнаказанности, встали на путь откровенного беззакония.

Втайне от меня мой муж был подвергнут медицинской экспертизе, признавшей его невменяемым и рекомендовавшей принудительное лечение в лечебнице специального типа. Чтобы необходимость в этом изуверстве ни в ком не вызывала сомнения, КГБ направило мужа (и опять втайне) через несколько месяцев после первой экспертизы на повторную экспертную комиссию, членами которой были несколько академиков-психиатров. На этот раз принудительное лечение рекомендовалось в лечебнице общего типа.

Все, кто хоть немного знает Леонида Ивановича, все его родные, друзья и знакомые, среди них есть и врачи, никогда не имели повода сомневаться в его психическом здоровье. Никто из них не сомневается в этом и сейчас. Да и любой непредубежденный врач-психиатр, ознако

 

- 643 -

мившись с поставленным моему мужу диагнозом, не согласится в данном случае с выводами о необходимости принудительного лечения. «Вялотекущая шизофрения» («идеи реформаторства, мессианства, наивности суждений») неизвестна не только мировой, но и отечественной психиатрии. Ее, например, отвергает киевская психиатрическая школа.

Лишь через двенадцать с половиной месяцев после ареста состоялся суд, на котором могли присутствовать только трое членов суда, адвокат и прокурор. Несмотря на все мои старания и просьбы — устные и письменные, — ни я, ни мой муж на судебное рассмотрение дела допущены не были. Несмотря на письменные заявления друзей моего мужа о том, что они желают дать суду показания по сути дела, ни один из них на процесс не был допущен. Всех, кто приходил в те дни к зданию суда, чтобы попасть в зал заседания, какие-то чины в гражданском с помощью милиции переписывали поименно, а потом требовали покинуть здание (хотя находились мы все в вестибюле), угрожая арестом.

Основываясь на первой экспертизе, суд постановил направить Плюща Л. И. на принудительное лечение в лечебницу специального типа, где содержатся убийцы, насильники — больные с патологическими агрессивными наклонностями, где может неисправимо сломиться психика здорового человека, бесконтрольно и бессрочно отданного на гибель. Это ужасающее постановление было мною опротестовано в кассационной инстанции.

Верховный суд УССР, основываясь на данных второй экспертизы, вынес определение о принудительном помещении Плюща Л. И. в лечебницу общего типа. Сам по себе факт помещения нормального человека в психиатрическую больницу — верх жестокости по отношению к нему и его близким, тот предел, после которого людей ожидает самое страшное — безнадежность. Но даже этого кому-то показалось мало.

Прокуратура УССР опротестовала кассационное определение Верховного суда УССР, абсурдно объяснив это

 

- 644 -

особой опасностью действий моего мужа и настаивая на лечебнице специального типа. Чем же опасны его действия? Да и какие действия? Мой муж не совершал противозаконных действий. Настаивая на больнице специального типа, меня хотят лишить возможности хотя бы изредка видеть мужа, разговаривать с ним, переписываться, поддерживать его. Это бессрочное мучение может даже сильного человека духовно раздавить и привести к медленному умиранию. Это уже находится вне того, что могут выдерживать люди, это вне всяких человеческих возможностей.

Я прилагала все усилия к тому, чтобы дело Плюща Л. И. не выпадало из-под контроля закона; письменно и устно обращалась с заявлениями, просьбами, протестами во всевозможные инстанции вплоть до Прокуратуры СССР и Верховного Совета СССР. Но это ни к чему не привело. Я была лишена возможности предотвратить обвинительный уклон следствия. Мне не дали возможности иметь своим представителем на медицинских экспертизах кого-либо из известных мне врачей-психиатров. Мне не сообщили о выводах экспертиз и тем самым не дали возможности пригласить адвоката в период следствия, на что Плющ имеет право. Я была лишена возможности присутствовать на судебном процессе над моим мужем. Мне до сих пор не дали постановления суда или хотя бы выписку из него. Меня дважды запугивали репрессиями в отделении милиции (на мое возмущение мне цинично заявили: «Можете жаловаться, все равно жалоба к нам придет»). Я ни разу не получила свидания с мужем (со дня его ареста прошло уже свыше 16 месяцев). Мне запретили даже переписываться с ним.

Заместитель прокурора УССР Самаев и начальник следственного изолятора КГБ Сапожников с нескрываемым садизмом официально заявили мне: «Вы никогда не получите свидания с мужем. Да и никто вам не разрешит переписку с ним. Он же сумасшедший. Зачем вам что-либо писать психически больному? И,

 

- 645 -

тем более, зачем вам видеть этого больного? О чем с ним можно говорить? Чтоб вас здесь больше не видели!»

Чтобы такое сказать женщине об отце ее детей, мало очерстветь душой, надо страдать патологией бездушия, надо вытравить в себе все человеческое.

Мой муж совершенно здоров. Его арестовали не за антисоветскую деятельность (такой деятельности не было), а за взгляды, которые в чем-то отличались от взглядов Самаева и Сапожникова. Но ведь за выражение некоторых взглядов, допускавшихся после 1953 года, до 1953 года человека расстреляли бы, за выражение иных взглядов, допускавшихся после 1964 года, до 1964 года могли бы заключить в лагерь.

Сейчас для моего мужа кто-то из КГБ изобрел инквизиторский способ расправы — «без пролития крови», как говорили в средние века. А Самаев, Сапожников и иже с ними не рассматривают свои действия как беззаконные, а прикрывают самодурство красивыми словами.

Я поняла, что если безнаказанно допускается беззаконие хотя бы в малом, то оно неизбежно потянет за собой большее беззаконие, которое нарушители вынуждены будут прикрывать еще большим. Если допустить, что «целесообразность» хоть в каком-то случае может подменить или подправить закон, то и в других случаях эта целесообразность будет заменять закон, будет вытеснять его.

Но ведь жизнь нашего общества сейчас основана на принципах более гуманных и демократичных, чем до XX съезда КПСС. И я не верю в то, что все, случившееся с нашей семьей, — государственная необходимость. Напротив, я думаю, что эта несправедливость исходит от отдельных личностей, имеющих ложное представление о чести мундира.

Помогите нам, иначе совершится верх бездушия, предел бесчеловечности — заключение здорового человека в лечебницу специального итап. Угроза этого адского ужаса нависла над мужем, надо мной и нашими детьми

 

- 646 -

в середине второй половины XX века, в нашей стране. Безнадежность охватывает не тогда, когда нет никакой помощи, а тогда, когда уже и не хочется никакой помощи. Но не может быть, чтобы не осталось в мире ничего святого.

22 мая 1973 г.                                      г. Киев-147                                                               ул. Энтузиастов д. 33, кв. 36

Житникова Татьяна Ильична

Это была еще последняя надежда при полной безнадежности. Перед этим отправила большое письмо Председателю Верховного Суда УССР, где со ссылками на нарушения статей закона описала, как проходило следствие, суд:

... при оценке психического состояния Плюща Л. И. принимались во внимание показания свидетелей, мало знавших, почти не знавших Плюща или не видевших его последние 5-10 лет. Так, например, на суд были вызваны свидетель Шевченко, видевший Плюща один раз в жизни (в течение одного часа), свидетель Колесов, эпизодический знакомый в течение очень короткого времени в 1963 году — времени, вообще не рассматриваемом в деле.

Никто из вызванных в суд свидетелей не имеет медицинского образования, но в то же время четырем свидетелям (Борщевскому С. Е., Верхману А. А., Фельдману А. Д., Ювченко В. Е.), пожелавшим дать показания и хорошо знавшим Плюща Л. И., было отказано в даче на суде показаний на том основании, что они не психиатры.

Меня, знающую Плюща Л. И. уже 14 лет и имеющую основание говорить о психическом здоровье его, на суд не вызвали. Даже не была вызвана ни следственными органами, ни судом родная сестра Плюща.

 

- 647 -

Ответов, конечно, не последовало. Ответов по существу. А если приходили, то такие.

Верховный Суд УССР

Народный суд Ленинского района г. Киева.

№ 809/1 24. VIII. 1973 г.

СПРАВКА

Выдана настоящая жене должника Плющ Л. И. Житниковой Татьяне Ильичне в том, что его долг 73 р. 35 коп. по определению Киевского областного суда от 29. 1. 1973 г. полностью уплачен в народном суде Ленинского района г. Киева.

Судоисполнитель Лысенко.

(И ведь гуманно — только 75 процентов моей месячной зарплаты, а ведь могли бы и больше).

Разговор в суде, куда я пришла по вызову судебного исполнителя, был короткий: оплатить судебные издержки. В противном случае судебный исполнитель тут же выезжает со мной и описывает имущество в уплату долга. Я согласилась на опись имущества. Тогда судебный исполнитель зачитала, что подлежит описи, — оказалось, что описывать нечего, так как в доме только самые необходимые вещи. Объяснила чиновнице, за что и почему она должна брать у меня деньги, — она была поражена. Ей не приходилось еще иметь таких «клиентов». Провожая нас, она заплакала. Стала просить простить ее за то, что она вынуждена исполнять свою работу.

Были ответы и по существу.

Прокуратура

Украинской Советской Социалистической Республики

гр-ке Житниковой Татьяне Ильичне Киев-147, ул. Энтузиастов № 33, кв. 36

 

- 648 -

На Ваше заявление сообщаю, что Плющ Л. И. помещен на излечение в психиатрическую больницу на законных основаниях.

Что касается просьбы о возвращении Ваших заявлений, то по этому вопросу следует обратиться к следователю, изъявшему указанные документы.

Начальник отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности

Старший советник юстиции Макаренко.

А бумаги изъятые были все те же: письма в ЦК КПСС, в Верховный Совет, Верховный суд УССР. Изъяты при новом обыске, на этот раз по делу Виктора Некипелова, арестованного в это время. А затем «беседа» в Дарницком районном отделении прокуратуры со следователем Кондратенко. Привезли прямо с работы.

«Беседа» почти домашняя, «дружеская». Почему отказываюсь от дачи показаний по делу Некипелова, ведь за это и посадить могут, что связывает меня с сионизмом? (зачитывает длинное письмо «из Израиля» — вот видите, как там плохо; через 3 дня получила вызов, присланный мне). И, наконец, последнее:

— Я понимаю ваше положение, желание облегчить участь мужа. Я и сам, возможно, стремился бы к этому. Но должен предупредить, что формы защиты вы выбрали не те. За такую защиту (показывает фотокопии изъятых заявлений) могут и уволить, вы ведь находитесь на идеологической работе.

— Если бы вы не вели себя так, судьба вашего мужа была бы другой.

А 5-го июля состоялось заседание Верховного Суда УССР, где было подтверждено на этот раз решение о направлении Плюща Л. И. на принудительное лечение в специальную психиатрическую больницу.

 

- 649 -

Но только 23 июля мне официально сообщили в Киевском следственном изоляторе КГБ, что он направлен в г. Днепропетровск («Адрес вам скажет любой милиционер»). 24-го мы с Татьяной Сергеевной Ходорович были уже у ворот Днепропетровской тюрьмы, хорошо известной не только милиции, но и жителям города.

То, что называется в официальных документах «больницей», находится на территории Днепропетровской областной тюрьмы, за общим каменным забором, наверху колючая проволока, через которую пропущен ток. На вышках автоматчики. В середину ведет железная дверь с глазком, небольшой коридор — решетка снизу доверху. И здесь охрана. Внутри еще такая же каменная стена с колючей проволокой. Вдалеке видны каменные стены старой царской тюрьмы, зарешеченные окна.

Это и есть «больница», которую сотрудник советского посольства во Франции назвал «больницей улучшенного типа, примерно как для академиков» в беседе с членами Международного комитета математиков в 1974 году.

По пять-шесть часов проводила я под стенами этой «больницы» для того, чтобы получить очередное свидание.

Но в первый раз меня не приняли, отказали в свидании под предлогом, что Леня проходит карантин. Взяли бумагу, ручку, фотографии детей. Вышла врач, назвалась лечащим врачом Эллой Петровной. Стала предлагать оформить пенсию на детей (это около 20 рублей в месяц). Я отказалась:

— Я никогда не признаю моего мужа больным, а получить от вас пенсию — значит признать это. (Оказалось, что Леня тоже отказался от пенсии.)

Постепенно беседа превратилась в допрос. Как оцениваю «антисоветскую деятельность» мужа? Ездила ли я в Москву, зачем? Какие у нас друзья и кто? Какие письма и документы я составляла вместе с Леонидом Ивановичем?

 

- 650 -

Начальнику

Управления исправительно-трудовых учреждений

Министерства внутренних дел УССР

т. Макогону В. Е.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой муж Плющ Леонид Иванович, 1939 г. рождения находится в настоящее время в Днепропетровской спецпсихбольнице. Посещение его на свидании, разговор с ним, с врачом и дежурным по режиму (т.е. ведающим военизированной охраной) заставил меня обратиться к Вам по ряду вопросов, касающихся содержания моего мужа.

Тяжелое моральное его состояние, условия содержания, которые имеют место, заставляют меня просить Вас о переводе мужа в другое учреждение. Основные мотивы для этого таковы: моему мужу не дают вести переписку даже с ближайшими родственниками; письменные принадлежности дают только один раз в неделю по воскресеньям, и даже эти письма не приходят по адресу. Так, за полтора месяца его пребывания в больнице я не получила от него ни одного письма; ему не дают возможности работать, то есть читать, работать с книгами. Такое запрещение не вызвано медицинскими показаниями, а объясняется установкой лиц, ведающих режимом содержания (так мне было объяснено дежурным по режиму). Ведь если даже считать (а ни муж, ни я не считаем этого) его психически больным на почве «идей реформаторства и мессианства», т.е. на почве проблем сугубо социального характера, то это никак не дает основания запрещать мужу заниматься вопросами сугубо теоретическими, т.е. связанными с его непосредственной профессией математика. Как мне и было объяснено, по характеру содержания муж имеет право на получение интересующей его литературы из области математико-психологической теории игры (это та область науки, которой он занимался последние годы).

 

- 651 -

Удручающее впечатление оставил у меня и внешний вид мужа: его одежда на 2-3 размера больше, чем нужно, чрезвычайно старая, застиранная. Учитывая, что для человека в его положении это очень существенно, т.е. даже одежда помогает сохранить человеческий облик, я обращаю Ваше внимание и на это.

Я не прошу никаких исключительных условий для моего мужа, просто прошу выполнения обычного режима. Я опасаюсь, что кем-то в отношении моего мужа создаются условия, в которых нет минимально необходимого элемента здравого смысла сострадания по отношению к людям, оказавшимся в таком положении, как мой муж.

Убедительно прошу Вас помочь мне,

29 августа 1973 г. Подпись

Обращение помогло — разрешили передать пижаму («только темных расцветок»), а через некоторое время даже еще одну для смены. Как потом выяснилось, последнюю выдавали только на время свиданий. К свиданиям Леню начали готовить — брили, переодевали. Меня пригласил на беседу начальник учреждения п/я ЯЭ 308 подполковник Прусс:

Исследования показали, что ваш муж — душевно тяжело больной человек, которого надо лечить. И задача родственников вместе с врачами помочь этому, поэтому вам надо привозить ему поменьше книг. Ему трудно их читать, а будет еще труднее. Книги будут лежать, и он будет расстраиваться, что не может их читать.

И на свидания вам лучше пореже приезжать.

19 октября, в пятницу, приехали на очередное свидание вместе с Димой. Но в свидании отказали:

— Плющ переведен в другую палату. А там больной на соседней с ним койке заболел каким-то острым инфекционным заболеванием, поэтому ваш муж на ка-

 

- 652 -

рантине. Попробуйте прийти в понедельник, может быть, к тому времени картина прояснится, и вы получите свидание.

Пятница, суббота, воскресенье ... Что случилось? Почему в другом отделении? А тут еще и филера неотступно за нами. Знакомые, у которых остановились, — люди хорошие, отзывчивые, и привести к ним «хвост»? Но что делать? Куда деться?

Что карантин — выдумка, только предлог не пустить — это совершенно ясно. Но почему? Значит, с ним что-то случилось?

В 9 утра уже были под воротами. Свидание дали, разрешили войти и Диме (до этого не разрешали: есть указание детей до 16 лет на свидания не пускать). Комната для свидания — узкая, темная, с искусственным освещением, единственное окно отрезано перегородкой, за которой принимают после свидания передачи. Вдоль стены длинная скамья, перед ней барьерчик до самого пола, поэтому больного можно видеть только до половины, барьер на уровне груди. На расстоянии приблизительно 2, 5 метров такая же точно скамья с барьером, за которую сажают родственников. Подойти, даже только поздороваться нельзя. Посередине между больным и родственниками постоянно сидит надзиратель, иногда их двое. Поэтому любое слово они слышат раньше, чем тот, кому оно предназначено. Мне еще было хорошо: власти настолько боялись распространения каких-либо сведений о Лене, того, что я ему говорила, что мне свидания давались всегда только с ним одним. Обычно же для других заключенных таких вольностей не было: приводили сразу 6-7 человек больных, а родственников всегда больше, т.к. к одному больному можно было приходить двоим. Шум такой, что плохо слышно, кто что говорит, а тут еще и комментарии охраны, предупреждения, советы. Это было ужасно — видеть, в какие мучения превращены свидания: к больным чаще всего приезжают матери, простые крестьянские женщины, измученные дорогой, растерявшиеся в го

 

- 653 -

роде; в этом общем крике они умоляют своих детей вести себя хорошо, слушаться начальства, рассказывают новости, плачут. Сыновья хмурятся и с жадностью расспрашивают о вольной жизни. Потом по общей команде, ровно через час, а иногда и раньше — с ними особенно не церемонятся — уводят, пропуская через решетку родственников, а уже после — заключенных. Передачи принимают тут же, за перегородкой: допотопные весы, на которых извешивают те пять килограммов, которые положено больному. Все строго ограничено: килограмм сахара, 300 г колбасы, килограмм фруктов, 500 г сыра, килограмм овощей, 2-3 банки мясных консервов, последние периодически запрещают и разрешают только овощные и рыбные; полкило табака — ни папирос, ни сигарет нельзя; 500 г хлебных изделий, 10 яиц вареных, 500 г меда, 400 г масла, 500 г конфет, не шоколадных — из этого набора можно составить 5 кг.

Когда нас ввели, Леня уже сидел. Был он странный — согнувшийся, жалко улыбался. Говорил с трудом, с перерывами, часто откидывался в поисках опоры, наконец не выдержал, лег на стол. Лицо исказилось судорогой, стало сводить руки и ноги. Почти ничего не слышал. Не дожидаясь конца свидания, попросил, чтобы его увели.

Оказалось, ему начали давать лекарство, перед этим перевели в 9-е отделение — «самое страшное в тюрьме», в камере 20 человек, есть и агрессивные. Трижды в день дают препараты (как потом выяснилось, галоперидол).

Попросила вызвать врача. Вышла Людмила Алексеевна (фамилию не говорит: «не положено»).

— Я еще не успела ознакомиться с Леонидом Ивановичем как следует, поэтому могу сообщить немногое. Пока еще не обнаружила у него «философской интоксикации». Однако у больного отмечается склонность к «математизации психологии и медицины».

Пытаюсь что-то объяснить, привожу примеры из теории и практики применения математики в медицине.

 

- 654 -

Говорю, что Леня работал в отделе, который занимался именно применением математики в медицине.

— Я врач и понимаю, что математика не имеет никакого отношения к медицине. Нам, врачам, это не нужно.

— Какое лекарство принимает Леонид Иванович?

— Зачем вам это знать? Что надо, то и даем. Вот вы ему посылаете много книг, зачем ему это? Он больной...

На следующем свидании Леня рассказал, что в тот день ему было очень плохо: судороги сводили все тело, не мог ни лежать, ни сидеть. Не спал всю ночь.

МВД УССР

Управление внутренних дел Исполнительного комитета Днепропетровского областного Совета депутатов трудящихся

Учреждение ЯЭ-308/РБ

11.XI. 1973 г.

№ Ж-5

Киев-252147,

ул. Энтузиастов, д. 33, кв. 36

Житниковой Т. И.

На Ваше письмо от 25.Х.73 г. сообщаю, что Ваш муж находится на лечении в больнице, состояние здоровья его удовлетворительное.

На свидании он с Вами был 22.Х.73 г. в обычном его состоянии, расстройств речи и судорог у него не было. Во время свидания с Вами присутствовал врач.

Что касается диагноза и лечения Вашего мужа, согласно Положения о психических больницах, родственникам никаких медицинских сведений не даем. Начальник учреждения ЯЭ 308/РБ

Прусс

Снова заявления… и ответы

 

- 655 -

УССР

Министерство внутренних дел

Медотдел

27 декабря 1973 г

Гр-ке Житниковой Т. И.

г. Киев-147, ул. Энтузиастов, д. 33, кв.36


Ваше заявление об ухудшении здоровья Вашего мужа Плюща Л. И. проверено. Изложенные в заявлении сведения при проверке не подтвердились.

Во время Вашего свидания 22.10.73 г. присутствовал врач, у Вашего мужа судорог не было, разговаривал свободно, каких-либо нарушений мимики не отмечалось.

По своему психическому состоянию Ваш муж нуждается в продолжении лечения в условиях психбольницы специального типа.

Зам. начальника Медотдела МВД УССР

В. Ященко

С каждым днем Лене все хуже и хуже. Ему продолжают давать галоперидол. Опух до невероятных размеров, стал почти квадратный. Еле-еле, с большим трудом разговаривает во время свиданий, вялый, апатичный. Почти ни о чем не спрашивает. Все безнадежно, бессмысленно. Никто и ничто не в силах помочь.

Книги просит не передавать: не может не только читать, но и думать о чем-либо. Просит всех извинить, что не отвечает на письма, но ему просит писать:

— Письма выдают мне только для прочтения, а потом отбирают. Забрали и фотографии.

Просит, чтобы похлопотала о переводе в другое отделение, в № 12, в котором был вначале и о котором на первом свидании сказал: «Здесь страшно, здесь так страшно».

Во время свидания вошла лечащий врач, с радостной

 

- 656 -

улыбкой поздравила всех с праздником Великого Октября. Молчу, а как хочется сказать все, что думаю о них, но понимаю, что надо сдержаться: Леня в их руках.

— Меня интересует диагноз моего мужа. Почему ему дают галоперидол? Дают ли корректор и какой?

— Какой корректор? А вам зачем знать?

— Но ведь я знаю, что дается галоперидол. Именно этим объясняется тот приступ у моего мужа, свидетелем которого мы с сыном были.

— А что, разве Леонид Иванович жалуется? Ведь у нас с ним прекрасные отношения. Неправда ли, Леонид Иванович?

Леня молчит. Но его взгляд отвечает очень ясно на этот вопрос.

— Что касается вашего вопроса, то я ничего говорить не буду: ни диагноза, ни чем мы лечим.

Иду на прием к заместителю начальника медицинской части тюрьмы Катковой В. Я. Прошу перевести в другое отделение и разрешить иметь при себе письма и фотографии.

Каткова медовым голосом начинает рассказывать, как у них здесь хорошо, как все больные и родственники довольны, как много желающих попасть к ним.

— Они ведь не знают, за что здесь люди, но они знают, что у нас лечат. Мы — московской школы.

— Снежневского?

(С гордостью): — Да, Снежневского. Вы не думайте, у нас не экспериментируют, а лечат строго по методике. Нами все довольны, приезжают к нам и профессора.

Она еще долго говорила, как у них хорошо и как они заботятся о больных.

О переводе в прежнее отделение: — Это невозможно, там у нас соматическое отделение. Там находятся люди, у которых наряду с нервными болезнями и туберкулез, язва, печень. Мы часто перемещаем больных. Да там и места сейчас нет, некуда и койку поставить.

— А насчет писем и фотографий?

 

- 657 -

— Письма, знаете, их ведь много набирается, а могут прусаки завестись. У нас их, конечно, нет, но всякое может быть. А фото — ну, хорошо, это просьба скромная — и письма некоторые, я это постараюсь решить, думаю, можно будет оставить.

Да, школа была Снежневского. С ним я уже была «знакома»: в ответ на мой крик души получила уведомление о вручении. Он получил это письмо:

Андрей Владимирович!

29 января 1973 г. Киевский областной суд вынес постановление по делу моего мужа Леонида Ивановича Плюща: признать его невменяемым и поместить для принудительного лечения в психиатрическую больницу специального типа.

Основанием для этого послужила медицинская экспертиза, под которой стоит Ваша подпись как ее председателя.

Вам, может быть, неприятно будет читать это письмо, но, честное слово, писать мне его еще горше. Прочитайте, пожалуйста, его без предубеждения.

Не буду рассказывать обо всех унижениях человеческого достоинства, о циничном пренебрежении к закону, о следственных и судебных издевательствах, которым подверглась наша семья из-за Вашей медицинской экспертизы (если Вас интересует документальное изложение фактов, Вы найдете его в моем заявлении в Верховный Суд УССР о кассационном рассмотрении дела).

Скажу только о том, что непосредственно касается Вашей подписи.

Смею Вас уверить, что во всей этой истории Вы объективно не были самостоятельны. Вы только исполнитель чужого замысла. Буквально с первых же дней следствия над мужем сотрудники КГБ всячески подсказывали свидетелям их ответы о ненормальности Плюща, о его странностях. Следствием были подобраны именно сго-

 

- 658 -

ворчивые свидетели (мы, родственники и друзья Леонида Ивановича, видели большинство свидетелей впервые). Да и без свидетелей, уводя мужа из дому, сотрудники КГБ не сомневались, что Вы поставите свою подпись под «выводами» экспертизы.

В КГБ меня спрашивали о муже, когда он был уже направлен на экспертизу. На суде же мне запретили быть свидетелем или представителем мужа (ведь он не был допущен в зал заседания). Весь процесс был закрытым, мне запретили даже присутствовать в зале заседания. Суд не нуждался в свидетелях, знавших мужа, главным свидетелем была Ваша экспертиза. Еще до суда прокурор объяснил мне все это: «Мы здесь ни при чем, у нас есть выводы экспертизы».

Так, прикрывшись Вашей подписью, сотрудники КГБ увильнули от открытого суда над моим мужем.

Человеку свойственно ошибаться. Но если ошибка ведет к мучительству и жестокости — то это уже не ошибка. Это называется по-другому.

Чем Вы, Андрей Владимирович, руководствовались, ставя свою подпись?

Ведь какое-то отклонение человека от общепризнанных норм, если оно не является болезненным, не есть еще признак шизофрении, даже если прикрываться весьма удобным и безразмерным термином «вялотекущая». Не мне Вам объяснять, что сомнениями и отклонениями от нормы, когда они становятся массовыми, осуществляется общественный прогресс. Норма — явление историческое, преходящее.

Сомневались и отклонялись от нормы Радищев и Чаадаев, декабристы и петрашевцы, религиозные подвижники и революционеры, обуреваемые реформаторством.

Какие бы выводы сделала Ваша экспертиза, если бы исследовала человека, вздумавшего бродяжничать, соблазнять людей душеспасительными притчами и в случае их внутреннего самоусовершенствования обещать им этический рай? Выводы об отклонении от нормы, о мании мессианства? А ведь именно таким был вождь

 

- 659 -

христианства, которое Ф. Энгельс назвал «массовым революционным движением», — Христос.

А если бы обследуемый, достаточно старый, чтобы довольствоваться достигнутым, вдруг тайком оставил дом, бросил жену и детей, протестуя таким странным образом против установившейся нормальности? Это ли не отклонение от нормы и отсутствие критического отношения к содеянному? А ведь так поступил Толстой.

Ну, а уж человеку, бросившему материальную обеспеченность и любимую работу и неожиданно решившему облагодетельствовать Африку, куда его никто не посылал, Ваша экспертиза приписала бы, по меньшей мере, наивность суждений. Так бы Вы, олицетворяя собой нормальность, определили деятельность великого Швейцера.

Так чем же Вы руководствовались, каким эталоном нормы, приписывая моему мужу «идеи мессианства, реформаторства, отсутствие критической оценки содеянного и наивность суждений»? Чем Леонид Иванович отклонился от нормы, защищаемой Вами?

Я познакомилась с мужем, когда ему было 19 лет (сейчас ему 33). У нас двое детей, старшему 13 лет, младшему — 7. Я люблю своего мужа, люблю так, что Вы и понять этого не сможете. Я благодарна судьбе, что моя жизнь наполнена этим человеком. Его арестовали 15 января 1972 года. С тех пор я больше его не видела, свидания с ним мне не дают. У меня отняли мужа, у наших детей — отца.

Мой муж — хороший, честный, умный и добрый человек. Уж кто-кто, а я, зная его 14 лет, имею все основания утверждать, что он душевно совершенно здоров и духовно абсолютно нормален. Леонид Иванович обладает высоким достоинством никогда, никому не передоверять свой разум. Во всех своих мыслях, словах и поступках он руководствуется исключительно нравственными побуждениями и собственной совестью, а не номенклатурными соображениями.

То же о нем могут сказать все, кто близко знает его.

 

- 660 -

Ваша подпись швырнула этого человека в лечебницу специального типа на бессрочное заключение. Что значит это для вполне здорового человека, Вы знаете не хуже меня. Зачем, во имя чего Вам понадобилось сломить, смять, духовно уничтожить моего мужа? Какими высокими идеалами Вы руководствовались при этом? Ведь не взыскиваемыми с Плюща 73 рублями судебных издержек, в которые входит и стоимость Вашей экспертизы! Где Вы приобрели такую покладистую совесть, где изыскали моральное право обречь здорового человека на полную изоляцию среди душевнобольных и на беззащитность перед любым произволом, не поддающимся никакому контролю извне?

Ведь это хуже тюрьмы, хуже каторги, хуже убийства. Как посмели Вы это сделать, Вы, давший клятву Гиппократа?! Вас не терзали сомнения? Вы не боялись захлебнуться горем и слезами детей Плюща?

Вы — палач моего мужа.

Не знаю только, сознательный или без умысла. У меня есть все же капля надежды, что Вы не сознавали содеянного. Если это так, то Вы приложите все усилия к тому, чтобы после кассационного рассмотрения этого дела (осталось около 2-х недель) Л. И. Плющ не был водворен в ту пропасть, которую Вы ему уготовили росчерком пера.

Если же случится, что мое письмо не попадет к Вам, я постараюсь довести его текст до Вашего сведения любым другим способом.

Киев-252147,

ул. Энтузиастов, д. 33, кв. 36 Житникова Татьяна Ильична

14 февраля 1973 г.

Письмо попало по назначению. Попадали по назначению и другие письма: адресат у всех был один — Комитет государственной безопасности. И неважно было, какой адрес стоял на конверте. Я знала это, на это и

 

- 661 -

рассчитывала. Выбора другого не было. С каждым свиданием Лене было все хуже и хуже.

Ответ я получила. Это не было письмо или извещение. Это было страшнее. Один из друзей (мы очень любили его) согласился стать посредником между мной и КГБ. Ультиматум был твердый — перестать писать и обращаться за помощью к общественности, иначе будет хуже.

Первый ответ: Нет! Ни за что! Никакого сговора с Государственными Бандитами.

И тут же: «А Леня? Могу ли я отвечать так? Ведь я-то здесь, а он — там!»

Поговорить, посоветоваться с ним? Можно ли, имею ли право взваливать на него это решение? Ведь он держится, он не сдается ни на какие их предложения, а я ему как нож в спину?

Нет!

А Лене все хуже и хуже: распух до невероятных размеров, уже и не разговаривает на свиданиях. Все время стараюсь подбодрить его, утешаю, веселю (а сама только думаю, как бы не расплакаться, не подать ему вида, что он такой страшный... Когда приезжает к нему мама, надо еще поддерживать и ее — Леня не должен видеть маминых слез).

Жизнь превратилась в сплошное ожидание — от свидания к свиданию: что еще они с ним сделали, как он? Галоперидол продолжают давать.

Наступил 1974 год.

4 января на свидание поехала с Танечкой Чернышевой (нет сил выходить после свиданий с одной и той же мыслью, что оставляю его опять одного в этом кошмаре). Танечка терпеливо ждет все пять часов на морозе, ведь даже увидеть через решетку в коридоре тюрьмы не разрешают. Ей только удалось заглянуть снаружи в глазок. И потом больше никто из друзей не смог увидеть Леню: охрана бдительно следила, автоматчик вставал спиной к глазку, чтобы и этой возможности не было.

Никогда в своей жизни я не ощутила, что значит

 

- 662 -

тепло дружбы, как в эти годы. Милая моя «сестренка» Танечка Чернышева, сколько ее таскали по КГБ, сколько увещательных «бесед» провели: зачем она обращается с такими плохими людьми, знает ли она, что ей грозит самой. И она, никакой не борец, не оппозиционер и не диссидент, отвечала только одно: «Буду ходить, буду помогать. У моих друзей горе, и я должна быть с ними». (Уже когда мы жили в Париже, получили от нее несколько писем и книг по детской психологии. Ушла из жизни и она — трагически, случайно ... Даже последнего лениного письма ей КГБ не пропустило. Так и не свиделись они больше ...)

А Лене опять хуже, и он вправду начинает походить на больного человека. Боюсь даже брать с собой на свидание детей, настолько страшно он выглядит.

17 января звонок в дверь. Звонок стандартный, привычный настолько, что уже и не вздрагиваешь. КГБ. Обыск.

ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

г. Киев 17 января 1974 г.

Старший следователь УКГБ при СМ УССР по Киевской области капитан Берестовский, следователь этого же Управления старший лейтенант Вандин и старший оперуполномоченный УКГБ старший лейтенант Левуцкий по поручению следотдела КГБ при СМ УССР с участием понятых:...

с целью отыскания и изъятия предметов и документов, указанных в постановлении на обыск (а в постановлении указано «по делу № 62» (!?))

... был произведен обыск... в процессе которого обнаружено и изъято:

1. Машинописный документ (из-под копировальной бумаги) под названием «Этическая установка», начинается словами: «Заяц предупредил Медвежонка ...», за

 

- 663 -

канчивается: «... политической борьбы. И. Л, 1970», на одинадцати, пронумерованных листах папиросной бумаги стандартного размера. Обнаружен в (книжном) письменном столе в первой от входа комнате.

2. Письмо А. Твердохлебова к Житниковой Т. Текст письма на одной странице тонкой бумаги отпечатан на пишущей машинке, начинается словами: «Здравствуйте, Таня. Ко всем Вашим бедам...» и заканчивается: «... ко мне. 25 мая 1973 г. А. Твердохлебов» ...

3. Магнитофонная лента типа 1. фабрики 3 на кассете ГОСТ 7704-61. При проигрывании этой ленты на ней обнаружена запись песни идейно не выдержанного содержания, в которой имеется фраза: «Достаю газетку-маму» ...

4. Клочок бумаги из тетради в линейку с текстом, написанным фиолетовыми чернилами: «Шевчук Феди». В адрес Канады ...

5. Книга В. Некрасова «В жизни и в письмах», изд. «Советский писатель», Москва, 1971. Изъята в связи с наличием на ней дарственной надписи: «Лене Плющу — с любовью и уважением. В. Некрасов. 17. IX. 71 г.».

6. Фотопленка 24 X 36 мм., экспонированная, на 33 кадрах ее засняты рукописные документы. На первом кадре текст начинается словами: «Здравствуй, мой хороший Леня...»

При окончании обыска в квартиру Житниковой зашла гр-ка Гильдман Клара Ефимовна, а через несколько минут после нее гр-ка Кригсман Наталья Борисовна ...

По приходе Гильдман была осмотрена ее сумка и снятое ею пальто. У Кригсман было осмотрено снятое ею пальто. При осмотре этих предметов ничего не обнаружено и не изъято.

После протокола гр-ка Житникова заявила, что она возражает против изъятия фотопленки, на которой засняты письма ее мужа Плюща Л. И., и книги В. Некрасова с дарственной надписью ее мужу, поскольку она считает, что эти предметы не могут иметь отношения к какому-либо делу.

 

- 664 -

Гр-ка Гильдман от подписи отказалась, мотивируя, что она «не желает иметь дела с КГБ». Гр-ка Кригсман от подписи отказалась, заявив, что она делает это, поскольку считает себя гражданкой Израиля.

Обыск проходил тихо, «по-домашнему». Выдали даже «оправдательный документ».

СПРАВКА

Дана в том, что гр-ка Житникова Татьяна Ильична привлекалась мною для производства следственного действия по уголовному делу с 8.00 до 16.00 17 января 1974 г

Старший следователь УКГБ при СМ УССР

по Киевской области капитан

(Берестовский)

Служебный телефон 918-542

«Следственное дело» ... какое, по кому теперь? Как видно, связано и с Некрасовым (когда изымали книгу, бегали куда-то звонить — советоваться). Надо предупредить москвичей: ведь и пленка, и текст статьи «Этическая установка» готовился нами для книги о Лене для передачи ее за рубеж. Да и просто так, надо поделиться «новостями», услышать родные голоса друзей. А потом — к В. Некрасову, узнать, что у него, сказать об изъятой книге (благо, что «Справка» дает право сегодня уже не идти на работу).

Слежку за собой обнаружила сразу: значит, что-то серьезное. Подошла к дому Некрасова, заглянула в замочную скважину: странно, коридор завален кипами газет, горит свет.

— А, Татьяна Ильична! У вас уже что, закончили? На пороге незнакомый в штатском.

— А вам зачем сюда, разве мало своего обыска?

 

- 665 -

Оказалось, что к Некрасову пришли тоже в 8 утра и тоже по неведомому никому делу № 62.

В квартире все вверх дном, вся комната завалена книгами, бумагами. Кагебистов в комнатах много, с трудом увидела хозяев. Меня завели на кухню, посадили рядом понятую. Молодая девушка, откуда-то из домоуправления, ей стыдно, неловко. Хозяева так мало похожи на уголовных преступников, и так много книг.

А кагебисты обосновались, как видно, надолго: принесли термосы, пьют из них чай.

Через некоторое время разрешили войти на кухню хозяевам, мы сели обедать.

Разговариваем.

— Виктор Платонович, не надо об этом. (А мы — о Дзюбе, об арестах.)

Прошел час. Кагебисты приходили и уходили, появлялось какое-то начальство, заглядывало на кухню:

— А вы, Житникова, что здесь делаете? Пришла молоденькая девушка в форме прапорщика КГБ. Галина Викторовна, жена Некрасова:

— И вы в КГБ служите? Такая красивая, молодая... И вам не стыдно?

ПРОТОКОЛ

личного обыска

гор. Киев 17 января 1974 г

Сотрудники КГБ при СМ УССР прапорщик Томашевская по поручению старшего следователя следотдела КГБ при СМ УССР майора Колпака в присутствии понятых:

Бакулиной Натальи Ивановны, проживающей...

Кудимовой Валентины Ефремовны,...

Богуславец Виталины Семеновны,...

в квартире № 10 дома № 15 по ул. Крещатик города Киева, занимаемой гр-ном Некрасовым Виктором Платоновичем, с соблюдением требований ст.ст. 184, 188 и

 

- 666 -

189 УПК УССР, произвела личный обыск у гр-ки Житниковой Татьяны Ильичны, 1937 г. рождения, проживающей в гор. Киеве, ул. Энтузиастов, № 33, кв. 36, которая прибыла на квартиру гр-на Некрасова В. П. в дом № 15 по улице Крещатик, г. Киева, где в это время производился обыск.

Гр-ка Житникова Т. И. вошла в указанную квартиру в 16 часов 40 минут.

При личном обыске у гр-ки Житниковой Т. И. ничего не обнаружено и не изъято. Обыск производился с 17 ч. 35 мин. до 18 ч. 5 мин.

40 минут четыре женщины «работали» — одна перещупывала швы одежды, заглядывала во всевозможные отверстия. Три других молча наблюдали, чтобы подписать, что «ничего не обнаружено и не изъято». А что они искали в ушах, во рту?

Что делать?

Слежка идет явная и круглые сутки. Прихожу на работу — из окна вижу машину, которая «отрабатывает» свои часы вместе со мной.

20 января. Еду в командировку в Крым.

Встречает на вокзале местное начальство — руководители дошкольного воспитания области. В этот же день мы должны из Симферополя выехать в Ялту. Едем машиной первого секретаря райкома партии (его жена, заведующая детским садом, тоже едет на семинар, где я читаю лекцию).

За нашей машиной сразу же другая, кагебистская. Проверить это легко: город небольшой, к тому же, никто из моих спутниц не догадывается о слежке, поэтому по городу едем разными дорогами, как удобнее. А петляющая машина сразу заметна. Случайно оказывается так, что в одном из переулков новых кварталов, где нам нужно было остановиться, «хвост» теряется. Мне смешно, жду, что будет дальше.

 

- 667 -

Выезжаем в горы, поднимаемся на перевал. На самом верху — дорожный пост автоинспекции. Нашу машину останавливают. Жена секретаря райкома возмущается: оказывается, их машину останавливать не должны (милиция хорошо знает номера местного начальства). Шофер возвращается:

— Это не милиция. Это КГБ, спрашивали, кто едет в машине. Я перечислил.

Через некоторое время «заблудившаяся» машина нас догоняет.

В гостинице, где нас размещают, мне сразу же отводят номер вдалеке от моих коллег, в глухом коридоре и почему-то не с ними, а с какой-то девушкой.

Всю неделю работаю нормально: я в детский сад — и «они» за мной. Здесь уж и вовсе слежка неприкрыта — в горах, на крутых улочках приморских городишек, где зимой пусто и почти нет отдыхающих.

Филеров уже узнаю в лицо — их семеро.

Мои коллеги «знакомятся» с двумя мужчинами — приехали в командировку. Знакомят и меня.

27 января. Командировка кончается. В предпоследний вечер, после лекции, коллеги приглашают в ресторан. Предлагают пригласить и своих новых знакомых.

К сожалению, не могу рассказать, как и от кого я узнала о готовящейся провокации. Цель — напоить и сделать так, чтобы меня «нашли» в номере гостиницы у незнакомого мужчины и потом обвинили в проституции.

Во время ужина я поняла, что коллеги тоже привлечены к этой операции. Стал понятен неожиданный отъезд и возвращение старшей из них.

После ужина коллеги пригласили меня (и обоих своих «знакомых») продолжить беседу в номере одного из них. По дороге одна из коллег «исчезает». В номер мы входим вчетвером. Садимся. Тягостное молчание — все «участники операции» дрожат мелкой дрожью буквально (я предполагаю, что и мужчины не были профессионалами). Один из них под каким-то нелепым

 

- 668 -

предлогом встает и, увлекая за собой свою спутницу, быстро выбегает из номера, захлопывает дверь и закрывает ее на ключ.

Страшно мне не было — не успела испугаться, только быстро бросилась к двери и стала изо всех сил барабанить в нее. Я так быстро это сделала, что они не успели убежать, — только слышно было, как гулко разносился по коридору топот. Видно, стучала я очень громко, потому что мужчина вернулся назад и открыл дверь. Он что-то бормотал, но я уже не слушала. Пошла в свою комнату и бросилась на кровать.

Все произошло так быстро, что осознала я ситуацию, только немного успокоившись. Не спала всю ночь, не спала и «соседка» по номеру. За неделю я поняла, что это за «соседка»: ее рассказы, почему она находится в городе, в гостинице «Интурист» (простая телефонистка, по ее словам), были нелепы. К тому же ее расспросы были неуклюжи, а плохо поставленные и неаккуратно уложенные мои вещи говорили сами за себя.

Охватило отчаяние. Я так остро ощутила беспомощность одиночества среди людей, ужас от того, как легко и просто человека можно сломать. Зачем они это сделали? Отрадно было только то, что предупредили же меня, и предупредили люди чужие, незнакомые — им и вовсе это было ни к чему.

(После освобождения Леня рассказал мне, что о «факте» пребывания моего с «чужим мужчиной» ему сообщили в психушке. Даже место «преступления» указали и время — час ночи. Леня, написавший в свое время статью «Психологические методы на допросе», предвидел такое и, еще не угнетенный препаратами, намекнул мне в письме о своей реакции на такого типа «психологический метод». Такие методы давления на политзаключенного особенно циничны, и КГБ охотно пользуется ими, пытаясь сломать человека, разбить семью, внести раздор и подозрения.)

Утром позвонила в Москву к Ходорович, рассказала обо всем. Татьяна Сергеевна не выдерживает — догова

 

- 669 -

риваемся, что она выезжает в Днепропетровск, где мы с ней встретимся (поезд из Симферополя идет через Днепропетровск).

30 января. Два часа ночи. Сижу на вокзале, ожидаю Татьяну Сергеевну. Вокруг почему-то собирается милиция. Каким-то чувством ощущаю, что это неспроста. Входит Татьяна Сергеевна. Подбегаю к ней. Нас окружают.

— Татьяна Сергеевна, пройдемте.

— Куда, в чем дело?

— Пройдемте, нам надо поговорить. Пройдемте в отделение милиции.

Повели. Это тут же на вокзальной площади. Татьяна Сергеевна несет мешок — привезла продукты для Лени: консервы, колбасу (в Киеве этого нет). Мешок передать не разрешили. Ее завели в комнату. Меня не впустили.

Через некоторое время мне предложили зайти в соседнюю комнату. Милиционер встал в дверях, не выпускает. Слышу голос Татьяны Сергеевны — ее уводят. Выскакиваю мимо милиционера — машина уже отъезжает. Куда? Почему ее забрали?

В ту ночь уже казалось, что сил больше не хватит: за последние две недели — обыск, слежка, история в Крыму, арест Татьяны Сергеевны. На утро свидания не дали — «карантин». Это было странно; предварительно я отправила телеграмму-запрос о возможности свидания. Сообщила, что приеду 30 января. В тюрьме объяснили, что ответили мне. Действительно, в Киеве лежала телеграмма, но отправленная почему-то в 11 часов 40 минут, а я была в тюрьме в 10 часов утра.

Возвратилась в Киев в совершенном отчаянии: что с Татьяной Сергеевной? Неужели арестовали? Чего еще ожидать?

Не было сил идти домой: там надо быть собранной, ведь дети смотрят. Зашла к Илье Владимировичу Гольденфельду. Профессор физики, он за год до ареста взял Леню к себе на работу в лабораторию. После ареста

 

- 670 -

Лени мы особенно сблизились, в его доле я всегда могла найти поддержку и утешение.

Пошли с ним на телеграф. Слава Богу! На этот раз пронесло — Татьяну Сергеевну отправили самолетом в Москву: ей запрещено приезжать в Днепропетровск, так как Днепропетровск — закрытый для иностранцев город, а она знакома с иностранцами.

Вечером зашел знакомый, которого я плохо и повepxнocтнo знала. По секрету сообщил: ему известно, что была медицинская комиссия и продлила срок пребывания Лене и что состояние его тяжелое. Откуда-то он узнал, что уже есть решение и о моем аресте.

Что это? Новая провокация?

А чтобы закончить о провокациях, расскажу еще об одной, которая последовала вскоре. Схема и цель была все та же — компрометировать и шантажировать.

Однажды вечером пришла к Некрасову. Он был в отъезде, и в это время у него жил Илья Владимирович. Засиделись допоздна. Звонок, и опять знакомый. Милиция с понятыми:

— У нас есть сигнал от соседей, что тут идет попойка и находятся какие-то подозрительные люди.

Проверили документы. Довольны. Составили протокол. Привлекли к этому и моих родителей — посвятили, предложили повлиять. Тут я не выдержала, рассказала родителям и о Крыме (до этого я мало что им рассказывалa). Отец пошел узнать, ему ответили:

— А зачем она в ресторан ходит?

Февральское свидание состоялось — состояние такое же, дают инсулин.

Отправила письмо Подгорному с просьбой выпустить за рубеж. Ответа нет. Только вызвали отца в райком паpтuu и сообщили о моем письме, опять угрожали отобратъ детей.

Узнала, что Андрей Дмитриевич Сахаров обратился на Запад в защиту Лени.

 

- 671 -

Председателю КГБ при Совете Министров СССР тов. Андропову

16 июля с.г. я обратилась к Вам с просьбой оказать моей семье содействие в выезде за границу. Ответом на эту просьбу я рассматриваю беседу в областном КГБ УССР с т. Бондаренко А. Ф., который объяснил, что органы КГБ не имеют отношения к моему вопросу.

Такой ответ меня не убеждает по ряду причин.

Следствие органов КГБ привело моего мужа Плюща в психиатрическую тюрьму, так как уже с первых дней оно велось с таким уклоном (еще до всяких экспертиз).

В беседах, которые имели место в марте и мае месяце сего года, сотрудники областного КГБ т. Давиденко М. С. и Бондаренко А. Ф. совершенно определенно объяснили мне, что положение Леонида Ивановича целиком зависит от моего поведения. Имелось в виду, что я перестану обращаться в различные организации, и в свою очередь прекратятся требования общественности освободить Леонида Ивановича. И как «выполнение» этих условий Леонид Иванович был переведен в апреле месяце в другую камеру, где ему заменили введение галоперидола на инсулин («Вот видите, как мы сдержали свое слово», — сказал мне Давиденко).

Одновременно с этим и в отношении меня были предприняты всякого рода провокации и шантажи. Это и очередной обыск по неведомому мне делу № 62 (?). Имела место и прямая провокация с целью скомпрометировать меня и представить перед коллегами женщиной легкого поведения. Сотрудники органов КГБ в беседе с моим отцом не отрицали своей информированности об этом, не говоря уже о свидетелях.

И, само собой, уже ставшая привычной слежка, запрещение публикации моих работ.

Да и само лечение, как и нахождение мужа в спецтюрьме ставится в зависимость от выполнения им предложений, далеких от медицины. Так, ему снова предложено сделать публичное письменное заявление такого

 

- 672 -

же характера, как в свое время сделал Якир и Красин, т.е. признать, что все действия Леонида Ивановича по защите прав человека носили антисоветский характер. А на вопрос, от чего же лечат Леонида Ивановича, лечащий врач ответил: «Он должен изменить взгляды».

Все это: и сам факт помещения в спецтюрьму, и так называемое «лечение», при котором здоровому человеку вводят препараты, разрушающие психику, и обстановка вокруг нашей семьи — без сомнения для меня связаны с функциями органов КГБ.

Вопрос о выезде за рубеж мной и мужем обстоятельно обдуман, поэтому я вновь обращаюсь к Вам за содействием в отмене принудительного лечения Леонида Ивановича и выезде нашей семьи за рубеж.

Житникова

Отправила в городской ОВИР бумаги для оформления выезда. Порядок оформления таков, что требуют характеристику с места работы.

Решила с работы уйти: вопрос о выезде внутренне уже был решен, нужно было направлять на это все усилия.

А главное для меня все же было не в этом. Больше уже не могла жить двойной жизнью. Раздвоенность становилась все невыносимее. Ходить по понедельникам на политзанятия, долбить, как попугай, идиотизм официальной пропаганды, слушать лекции о «националистах-сионистах», молчать, когда поносят Солженицына и Сахарова, а вечером читать того же Солженицына и привозить самиздат с письмами Сахарова.

Уволилась — стало легко на душе. Решила искать работу какую-нибудь ручную, не связанную ни с какой идеологией.

В начале августа Лене отменили инсулин, в последние дни он уже был в предшоковом состоянии. Начали давать трифтазин.

 

- 673 -

Сонный, вялый, но все же легче, чем при инсулине и галоперидоле.

В камере душно, прогулка один час. Одежду (пижаму и нижнее белье) стирает сам в умывальнике, сушит на кровати. Предложила передавать чаще белье — не хочет: лучше казенное, его все-таки меняют. Спрашиваю о сокамерниках:

— Всех их мне очень жалко.

Трифтазин все увеличивают, уже дают по 45 миллиграмм в день. Плохо с глазами — трудно читать.

Начальнику медотдела МВД УССР

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мой муж, Леонид Иванович Плющ, с 15 июля 1973 г. находится в специальной психиатрической больнице г. Днепропетровска.

С 29.XI. 74 года его состояние резко ухудшилось в связи с введением ему недопустимо больших доз трифтазина.

Поскольку год назад аналогичные инъекции галоперидола довели его до почти полной потери жизнедеятельности — он не мог разговаривать, читать, писать, передвигаться, — у меня возникли опасения, что и на этот раз его хотят довести до такого же состояния.

Мои опасения полностью подтвердились, когда 13 декабря от имени начальника учреждения мне предложили явиться на следующий день, т.е. 14 декабря. Но и 14 декабря свидания не дали. Не увидела я и подполковника Прусса, так как, по сообщению медицинского персонала, он срочно отбыл в командировку. Ни один из мотивов, по которым мне отказали в свидании, не представляется достоверным. Достоверно для меня другое: мой муж доведен опять до такого состояния, что мне боятся его показать. Моя уверенность основана еще и на том, что в течение месяца я не получила от него ни одного письма.

 

 

- 674 -

Ввиду того, что в последнее время я обращалась в различные советские инстанции с заявлениями о выезде за границу, я расцениваю нынешнее состояние моего мужа ках ответ органов ГБ на мое законное право на эмиграцию, как шантаж и запугивание, как психологическое давление на меня. Я расцениваю это как практику заложников: мой муж находится в руках МВД — организации, никому не подотчетной. Весь мой опыт трехлетней борьбы за освобождение Плюща и защиты его прав и человеческого достоинства подтверждает это.

Напоминаю: Леонид Иванович болен туберкулезом, он инвалид, его здоровье, плохое и до заключения, совсем подорвано пребыванием в тюрьме и в спецпсихбольнице. Препараты, которые ему вводят, расчитаны на тяжелые формы шизофрении.

Леонид Иванович психически абсолютно здоров. Но даже если ориентироваться на тот лживый и бездоказательный диагноз, который ему был поставлен в институте им. Сербского, то это «вялотекущая форма шизофрении», не предполагающая такого жестокого курса «лечения».

Ни Вы, ни Ваши подчиненные не можете гарантировать благополучного исхода при таких препаратах и дозах. Я опасаюсь уже не за здоровье, а за жизнь моего мужа.

Я требую немедленно, в течение ближайших суток, свидания. В противном случае я намерена обвинить персонал Днепропетровской спецпсихбольницы в сознательном и намеренном убийстве моего мужа Леонида Ивановича Плюща.

16 декабря 1974 г

Ответа не последовало…

 

- 675 -

Прокурору Днепропетровской области УССР

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим ходатайствую о возбуждении уголовного дела против медперсонала Днепропетровской специальной психиатрической больницы, в которой с 15 июля 1973 г. находится мой муж Леонид Иванович Плющ.

У меня есть все основания (аргументация будет мною изложена при расследовании) привлечь к судебной ответственности всех тех, кто" имел и имеет отношение к содержанию и лечению моего мужа в указанном учреждении.

В течение полутора лет моего мужа сознательно неправильно лечили. Это дает мне право расценивать действия медперсонала больницы как преступные и требовать их судебного разбирательства.

Конкретно ходатайствую о возбуждении уголовного дела по ст.ст. 165 и 172 УК УССР в отношении начальника Днепропетровской специальной психиатрической больницы (г. Днепропетровск, ЯЭ 308/РБ) подполковника медицинской службы Прусса Ф. К., против лечащего врача моего мужа, начальника 9-го отделения больницы Часовских Л. А.[1], против бывшего лечащего врача моего мужа, начальника 12-го отделения этой же больницы Каменецкой Э. П.

Методы и продолжительность (полтора года) лечения, а также условия, в которых оно проводится, свидетельствует о том, что здесь речь идет не о профессиональной ошибке, уголовно не наказуемой. Речь идет о преднамеренном разрушении физического и психического здоровья Л. И. Плюща усиленными дозами медицинских препаратов в течение длительного времени в антисанитарных условиях.

За время пребывания в больнице у моего мужа появились боли в желудке и в сердце; введение препара-

 

 


[1] Я не имела возможности узнать фамилию лечащего врача, поэтому ошиблась. Настоящая фамилия ее Любарская.

- 676 -

тов не раз вызывало у него отеки и подавленное психическое состояние. Здоровье его разрушается, жизнь в опасности.

Неоднократно я взывала к гуманности и милосердию. Но в ответ не было даже и капли сочувства. Теперь я полагаюсь на Ваше срочное вмешательство.

20 декабря 1974 г. Житникова

Одновременно с этим я обратилась в международные ассоциации юристов и ассоциацию врачей-психиатров:

... Я обращаюсь именно к этим организациям, ибо сейчас речь идет не о защите прав человека, а о совершенно конкретных нарушениях принятых во всем цивилизованном мире (в том числе и в Советском Союзе) законов, касающихся юрисдикции и здравоохранения.

Я не сомневаюсь в том, что и в Советском Союзе есть адвокаты, которые могли бы представлять в суде мои интересы, как это бывает в тех случаях, когда они защищают интересы частного лица в его конфликте с государственным учреждением. Есть и честные врачи-психиатры, которые понимают всю абсурдность диагноза и всю преступность так называемого «лечения». Но те государственные организации, которым я предъявляю обвинение, находятся вне досягаемости обычных общественных институтов. Это закрытый мир, в который ни достучаться, ни докричаться нельзя. И только поэтому я обращаюсь к международной общественности и международным организациям.

Моя цель — осуществление законного права на эмиграцию всей моей семьи.

Эмиграция, как было официально объявлено ответственным сотрудником Киевского городского ОВИРа, возможна только в случае, если (и когда) Леонид Иванович Плющ будет на свободе. Но на свободе он может

 

- 677 -

оказаться только в случае признания его здоровым (или выздоровевшим).

Таким образом, все опять сводится к событиям в Днепропетровске.

О резком ухудшении состояния Леонида Ивановича я сужу по тому, что за мной опять началась неприкрытая и круглосуточная слежка. Ее начало совпадает с отказом мне в очередном свидании.

Значит, меня хотят запугать, понимая, какие выводы я сделаю из отказа в свидании. Меня хотят заставить молчать. Это — прямое признание органами МВД тяжкого положения Леонида Ивановича Плюща, и весь мой предыдущий опыт подтверждает это.

Я поставлена в положение, при котором все мои действия упираются в действия МВД, ибо и ОВИР, и спецпсихбольница закреплены за этим ведомством.

Я хочу прорвать этот заколдованный круг. Я прошу помощи. Я со всей ответственностью заявляю, что речь идет о человеческой жизни.

Житникова

Вскоре последовал и «ответ».

Опять через «посредника». От имени заместителя Андропова мне было предложено заняться оформлением опекунства — дескать, тогда можно будет и говорить о выписке. Более конкретный ответ было обещано дать со дня на день. Иногда даже говорилось, что Леню, возможно, выпустят в конце января. «Возможно» звучало даже как «почти точно».

И хотя инстанция, которая обещала это, называлась очень внушительно, я знала, что это какая-то оттяжка, уловка. Как выяснилось впоследствии, когда мы уже были здесь, на Западе, нужна была только оттяжка: оказывается, каким-то «сотым» пунктом в переговорах Брежнева с Фордом во Владивостоке стоял и вопрос о Лене. Форд благополучно уехал, опять была «скрепле-

 

- 678 -

на» дружба между американским и советским народом, и все осталось по-прежнему.

Я все же решила последовать совету «доброжелателя» из КГБ попробовать оформить опекунство. Пошла по инстанциям. Но оказалось, что это не просто.

Председателю

Дарницкого райисполкома г. Киева

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я снимаю свое предыдущее заявление в Дарницкий райисполком с просьбой об опеке над моим мужем Плющом Леонидом Ивановичем, находящимся в данное время в спецпсихбольнице (г. Днепропетровск, п/я ЯЭ 308/РБ).

Мотив отказа: поскольку опекунство означает признание наличия психического заболевания у опекаемого, я отказываюсь от опекунства, так как не признавала, не признаю и никогда не признаю своего мужа душевнобольным, не соглашалась, не соглашаюсь и не соглашусь никогда с поставленным ему диагнозом.

Житникова

Мне объяснили процедуру оформления: я должна сама подать в суд заявление, что признаю мужа больным и прошу передать его мне под опеку. Но и это не решало вопроса, так как могли принять мое заявление, признать его сумасшедшим на этом основании и одновременно не передать мне под опеку. Основания для этого были: моя «политическая неблагонадежность» и «тунеядство».

 

- 679 -

ОТРЫВОК ИЗ СТАТЬИ Т. ХОДОРОВИЧ

И Ю.ОРЛОВА

«Леонида Плюща превращают в сумасшедшего.

С какой целью?»

... Получасовое свидание 10 февраля 1975 года. (Свидание разрешено, несмотря на объявленный карантин. К чему бы это?)

Вводят Леонида Плюща. Лицо отекшее, с красными пятнами, очевидно, следами только что перенесенного рожистого воспаления. Но не это главное.

Главное, пугающее и новое, — пустые, ничего не выражающие глаза: бессмысленный, лишенный интелекта взгляд; полное отсутствие эмоций; безразличие и вялость. Даже при виде жены потухшие глаза не оживляются, выражение лица не становится осмысленным.

Плющ молчит: ничего не рассказывает, ни о чем не спрашивает, даже о детях.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Все хорошо.

— У тебя болит сердце?

— Все хорошо.

— Температура?

— Все хорошо.

Это не он! Это — психически больной человек. Обратимо ли ото? Станет ли он прежним?

Из коротких ответов — и только на прямо поставленные вопросы — жене удается узнать следующее:

Леонид Плющ по-прежнему находится в той же палате, среди буйных сумасшедших. Не гуляет — холодно, вообще не хочется, «трудно все это». Читать не может, писать письма тоже. Все время лежит, много спит. Принимает два раза в день по 3 таблетки какого-то препарата.

Вот и все.

После свидания состоялась беседа Т. Житниковой с главным врачом Пруссом.

 

- 680 -

— В связи с ухудшением психического состояния Вашего мужа мы перевели его в надзорную палату.

— В чем выразилось это ухудшение?

— Вы же сами жалуетесь, что не получаете от него писем. Он не хочет писать — это и есть симптом ухудшения. И еще вялость. Вы же сами только что в этом убедились.

(Так вот почему дали свидание даже во время карантина!)

— Но ведь такое состояние наступает у него только после введения ему лекарственных препаратов! И, кроме того, разве «вялого» человека надо помещать вместе с агрессивными больными?

— Мы не обязаны давать Вам отчет в своих действиях, лечении, диагнозе: у нас инструкция.

Дома Т. И. Житникову ждал ответ от заместителя начальника медотдела Министерства внутренних дел СССР Попова:

«Сообщаем Вам, что, действительно, психическое здоровье Вашего мужа несколько ухудшилось. В связи с этим он был помещен в наблюдательную палату (а не камеру, как Вы ее назвали). Содержание в этой палате никакой опасности для его жизни и здоровья не представляет. Лечение его проводится по медицинским показаниям. Дозы лекарственных препаратов ему назначаются с учетом его психического и соматического состояния и не могут вызвать какого-либо ухудшения его здоровья. Сведения о его здоровье Вы регулярно получаете в беседе с врачами и на свиданиях».

... И опять пишу письма, пишу сама, пишут друзья, обращается ко всему миру Сахаров.

Реакция однозначная — шантаж.

После свидания хотела сразу же поехать в Москву. Прихожу на вокзал — билетов на московский поезд нет. Через три часа будут два проходящих. Хожу по городу — слежка обычная, филеры те же, что и раньше, узнаю

 

- 681 -

их по лицам. На этот раз приехала со мной Тамара Левина из Харькова, близкий наш друг, она хотела попытаться увидеть Леню. На улице холодно, некуда деться. Решили зайти в кинотеатр погреться. В очереди за билетами сзади встала женщина-филер. Тамара обернулась к ней: «Пойдем в кино?» — «Да», — радостно ответила она (они ведь тоже мерзнут, мы-то хоть иногда можем в кафе зайти, а им, видно, нельзя, торчат за дверьми).

Поэтому когда стояли в кассе за билетами на Москву, не удивлялись, видя филеров. Странным было то, что кассир долго не выдавала билеты. Поезд уже должен был отходить, когда она, извиняясь (было видно, что и сама она ничего не понимает), сказала:

— Извините, но билеты почему-то сказали не продавать.

Стало ясно, что в Москву не выпустят. Пришлось ехать домой.

Решила съездить в Москву обязательно, обратиться непосредственно в Министерство внутренних дел. Учла опыт Днепропетровска: решила ехать автобусом, который не доходит до Москвы, а только до Орла. И уже оттуда добираться в Москву. Билеты покупала Клара Гильдман, она тоже решила ехать со мной «на всякий случай». Все разыграли, как в дешевом детективе. Я подошла к автобусу без вещей (все они были у Клары, так, чтобы выглядело это как проводы Клары). Села в автобус в последнюю минуту. За окном остались несколько растерянные кагебисты, (их машина сопровождала меня от самого дома). Но... это все же не Сименон и не Кристи. При выезде из города автобус остановило дорожное ГАИ. Придется возвращаться домой.

В автобус вошел милиционер-регулировщик и «товарищ в штатском». Не колеблясь, направились прямо к нам.

— Татьяна Ильична, выйдемте!

— Почему?

— Выйдемте, мы вам все объясним!

 

- 682 -

Не выйду, у меня есть билет, и я должна ехать! Не вижу оснований для задержания! Попросила документы. Предъявили. Капитан милиции.

— Вы же понимаете, что автобус все равно не пойдет, пока вы не выйдете. Из-за вас вот люди нервничают, выходите.

Люди, действительно, нервничали. Сначала ничего не понимали: почему снимают человека с автобуса? Когда я громко стала протестовать, спрашивая, на каком основании меня ссаживают, кто-то даже поддержал:

— А действительно, по какому праву? У нее же есть билет.

Но время шло. Автобус стоял. Прошел час, и видно было, что на самом деле не пойдет, пока я не выйду. Ситуация была непонятна для окружающих, хорошо знакомых с милицией: с одной стороны, если требуют, надо выполнять; а с другой — почему такие тихие, почему так вежливо обращаются. Да видно, и на «клиентов» милиции мы были мало похожи.

Посоветовалась с Кларой — решили выйти. Действительно, почему должны страдать люди, ведь до Орла еще целую ночь ехать, а завтра понедельник, людям на работу.

Вышли, нас провели в будку регулировщиков. Опять спрашиваю, на каком основании ссадили с автобуса:

— Вам завтра надо явиться в милицию, в районное отделение. Дома вас ждет повестка.

— Но я только час тому из дому, никакой повестки там нет.

Отвезли домой. Действительно оказалось, что недавно пришел милиционер и принес вызов в районное отделение милиции.

В милиции допрос: почему не работаю? На какие деньги живу? Дали подписать бумагу — предупреждение, что если не устроюсь на работу в течение двух недель, то буду привлечена к судебной ответственности за тунеядство.

 

- 683 -

В марте состояние Лени прежнее. К апатии и сонливости добавилась сильная отечность. Он все еще в надзорной палате и принимает все те же таблетки. В палате старается отключиться, уйти в себя. Такое, теперь уже привычное для него отключение случается с ним и во время свиданий. Взгляд тухнет или устремляется куда-то мимо. В это время он ничего не видит и не слышит. Приходится его окликать, и тогда он «возвращается».

На это невозможно смотреть. Осторожно начинаю уговаривать его написать заявление и в нем признать, что он оценивает статьи как «отклонение от нормы». Но Леня твердо заявил: «Писать им я ничего не буду».

В Днепропетровской прокуратуре, куда вызвали наконец, четко было сказано, что мне отказано в возбуждении уголовного дела против врачей Днепропетровской больницы, поскольку в конце марта медицинская комиссия под председательством профессора Блохиной (которая возглавляет по поручению Министерства здравоохранения СССР постоянную комиссию в спецтюрьме) проверила лечение и условия содержания Плюща и не нашла никаких нарушений. (На следующем свидании Леня опроверг это: никакой комиссии не было, и его никто не обследовал.)

Прокурор сообщил даже новый диагноз — «шизофрения в паранойяльной форме», — который поставлен теперь Лене. Стал говорить о том, что ему известно о появлении во французской печати статей о Плюще и что он советует обращаться не в западные газеты, а в советские инстанции: «Ведь вас могут привлечь за клевету!»

... У преступления есть своя логика, преступная логика: оно не ограничивается уже содеянным, но разрастается, влечет за собой преступление новое и еще более страшное.

Сначала — заведомо лживый диагноз, потом «лечение», не соответствующее, преступное по отношению к

 

- 684 -

тому же лживому и преступному диагнозу; «вялотекущую шизофрению» не лечат галоперидолом, инсулином и трифтазином. Что произойдет на следующем этапе? Чем завершится этот логически неизбежный процесс санкционированного и спровоцированного государством преступления?

Предугадать нетрудно! Либо не выдержит телесное здоровье Леонида Ивановича, и тогда наступит смерть физическая. Либо рухнет природа воли и духа, которую воздвиг он в отчаянной борьбе со своими палачами, и тогда наступит смерть духовная. Я с полной ответственностью утверждаю, что то и другое равно возможно, что времени осталось мало, может быть, его уже нет совсем. Человек послан в мир не для того, чтобы доказывать свое превосходство над изделиями химической промышленности ...

(Из статьи Т. С. Ходорович «Эскалация отчаяния», самиздат).

Опять еду в Москву. Вместе с Юрием Орловым идем в Медицинское управление МВД СССР, передаю заявление, в котором ходатайствую о приостановлении лечения мужа нейролептиками до рассмотрения Киевским областным судом (куда я в настоящее время обратилась) вопроса о принудительном лечении и о переводе Леонида Ивановича Плюща из Днепропетровска в другую больницу.

В этот же день мы с Юрием посетили академика Снежневского. Он не знал, кто мы (его сбила с толку фамилия и звания Орлова — доктор, профессор), и поэтому открыл двери и впустил. Вынужден был прочитать и мое заявление.

Андрей Владимирович!

12 октября 1972 г. экспертиза института им. Сербского в которой и Вы принимали участие, диагностировала

 

- 685 -

моему мужу Леониду Ивановичу Плющу «вялотекущую шизофрению»

Ни я, жена Леонида Ивановича, ни его мать и сестра, ни один человек из крута родственников, друзей, просто знакомых или бывших сослуживцев мужа — никто не поверил в правдивость, профессиональную добросовестность и научную истинность поставленного в институте им. Сербского диагноза.

В диагнозе усмотрели приговор политически неугодному инакомыслящему, вынесенный заинтересованной организацией и реализованный, осуществленный руками покладистых и послушных врачей.

... К Леониду Ивановичу применяется лечение абсурдное, а значит, преступное и с точки зрения международных психиатрических норм, и с точки зрения норм, принятых в советской психиатрии: ведь в обычных, «нормальных», т.е. не подведомственных МВД, психбольницах «вялотекущую шизофрению» нейролептиками не лечат.

Я квалифицирую это сознательное и преднамеренное уклонение от установленных норм как чудовищную пытку медицинскими препаратами. Цель этой пытки «лечением» — вызвать симптомы, совпадающие с признаками шизофренического заболевания.

И Ваши коллеги добились поставленной цели: Леонид Иванович теряет память, трудоспособность, интерес к книгам, науке, близким, т.е. всему тому, что составляло подлинный смысл и содержание его жизни не только на свободе, но даже и в нечеловеческих условиях Днепропетровской спецпсихбольницы до тех пор, пока его не подвергли длительному интенсивному «лечению». Из Медицинского отдела МВД УССР я получила уведомление об ухудшении состояния Леонида Ивановича.

Стало быть, единственный вывод, к которому я могу придти, — это вывод о том, что ухудшение наступает в результате «лечения», а единственный вывод, к которому может и должен придти любой честный врач-психиатр, — это вывод о том, что ухудшившееся состояние

 

- 686 -

есть не что иное, как нейролептический синдром, который всякий раз снимается после прекращения «лечения» нейролептиками.

Леонида Ивановича «лечат», чтобы он стал больным, и он болен, потому что его «лечат».

... Я уже требую не справедливости, но хотя бы логики, есть предел, за которым несправедливость переходит в откровенный цинизм, попирающий не только право и достоинство человека (это делает несправедливость), но само существование таких понятий. Представители «самой гуманной профессии» перешли этот предел: не диагноз у них предопределяет лечение, но лечение предопределяет и определяет диагноз.

Я обращаюсь в Киевский областной суд с заявлением об отмене принудительного лечения и требую Вашего немедленного вмешательства. Вы, признанный глава советской психиатрической науки и один из авторов диагноза, обрекшего моего мужа на бессрочное заключение в тюремную психиатрическую больницу, несете полную моральную и профессиональную ответственность за все происходящее.

Я требую, чтобы до решения суда Леонида Ивановича перестали накачивать нейролептиками: очередная медицинская комиссия должна увидеть перед собой человека, а не воздействие на человека варварски, бесчеловечно применяемых медицинских препаратов.

7 апреля 1975 г. Т. Житникова

КО ДНЮ ЗАЩИТЫ ЛЕОНИДА ПЛЮЩА

В день защиты Леонида Плюща я считаю необходимым огласить несколько эпизодов.

1. Девятого апреля 1975 г. я вместе с женою Леонида Плюща посетил Медицинское управление МВД. Посреди длинного разговора ответственный чиновник управления, в частности, заявил: «Вы плохо относитесь прежде

 

- 687 -

всего к самому Плющу. Разве лучше было бы ему пойти в лагерь?»

2. В этот же день, вечером, нам удалось посетить известного психиатра проф. А. В. Снежневского на его квартире. В ходе напряженной беседы он задал нам, между прочим, следующий поразительный вопрос: «Разве лучше было бы для Плюща получить 7 лет строгого режима?»

3. Жене Плюща Татьяне Житниковой через подставных лиц было еще раз передано, что способы принудительного лечения Плюща прямо зависят от ее поведения: если она перестанет апеллировать к мировому общественному мнению, то по прошествии 1-1, 5 лет Леонид Плющ может быть переведен из спецпсихболъницы в больницу общего типа. В противном случае ему будет хуже.

Я полагаю, что факты эти не нуждаются в комментариях. Могу сказать только то, что уже высказывал профессору Снежневскому: аналогичные методы были осуждены Нюрнбергским трибуналом.

22 апреля 1975 г. Проф. Ю. Орлов

Снежневский обещал нам, что попросит директора института им. Сербского Георгия Морозова немедленно направить своих экспертов в г. Днепропетровск, где находится Плющ.

Ни ответов на письма, ни комиссии экспертов так никогда и не было.

Я обратилась также к участникам митинга в защиту Леонида Плюща, который состоялся 23 апреля в Париже. Международный комитет математиков, который проводил этот митинг, уже два года вел борьбу за его освобождение здесь, на Западе.

 

- 688 -

... Со дня ареста моего мужа прошло три с половиной года. Из них год он провел в тюрьме, остальное время в спецпсихбольнице г. Днепропетровска. О тюрьме он вспоминает как об утраченном рае: там можно было разговаривать, читать, а главное, там не «лечили».

На Западе о Леониде Ивановиче вышли две книги, печатались статьи, собирались подписи. Из разных стран звонили врачи-психиатры, члены ассоциаций и обществ по защите прав человека и политзаключенных, незнакомые люди присылали письма, исполненные сочувствия и понимания.

Я не ощущала себя одинокой, оставшейся один на один с огромной и жестокой государственной машиной, способной отнять у меня детей и свободу, как она уже отняла мужа. Но главным было даже не это внимание и участие: каждый раз, узнавая о новом шаге в защиту Леонида Ивановича (книга, статья, выступление, обращение, подписи, запрос), я думала: «Теперь все, выпустят. Ну, пусть не выпустят, но хотя бы прекратят пытку «лечебными» препаратами, дадут передышку. Остановятся. Подумают. Пусть не из милосердия, не из добрых побуждений, так ради собственного престижа и морального авторитета. Нужно ли, «прагматично» ли из-за одного своего ослушного и недостаточно дойяльного гражданина возбуждать негодование и протест, скажем, пятисот французских математиков?» Оказалось, что у советского государства свои представления о «разрядке», о престиже и моральном авторитете.

Сейчас, по истечении трех с половиной лет, я могу с уверенностью сказать: мой разговор, «диалог» с государством не состоялся и состояться не может, ибо у государства на все один ответ: я посылаю жалобы, заявления, прошения, документы во все мыслимые советские инстанции — от районного суда и до ЦК — Леонида Ивановича «лечат»; в защиту мужа выступают международные организации, пресса, общественное мнение Запада — Леонида Ивановича ... «лечат».

В КГБ прямо, а потом по каким-то таинственным ка

 

- 689 -

налам, идущим от них ко мне, предлагают помолчать, успокоиться, и тогда, по их словам, все решится к обоюдному удовольствию — Леонида Ивановича все равно, даже во время этих переговоров со мной, «лечат», увеличивают дозы, ограничивается время свиданий, не выдаются книги, письма. У такой эскалации есть свой предел, дозы они могут повышать, но Леонид Иванович не в силах переносить их. k

Я хочу сказать, что того Леонида Ивановича Плюща, «математика Плюща», как называют его в передачах западных радиостанций, о котором написали книги и статьи, чьи письма и работы опубликованы, того Леонида Ивановича, которого знала я, дети его, родные, близкие, друзья, — такого Леонида Ивановича больше не существует. Есть доведенный до предела мучений, теряющий память, способность к чтению, письму, размышлению, бесконечно больной, уставший человек.

И те, кто непосредственно, своими руками убивает его, знают об этом, знают, что совершают преступление. Если раньше мне казалось, что я имею дело с послушными чиновниками, которых и обвинять-то по-настоящему нельзя, ибо они «не ведают, что творят», то теперь я убеждена в обратном: ведают — и творят. «Ведают» все: от врачей Института Сербского, на пытку безумием пославших заведомо психически здорового человека, до начальника охраны, который приказал часовому с автоматом в руках закрыть глазок в двери, чтобы наш близкий друг, приехавший со мной в Днепропетровск, не увидел, что они с ним сделали.

... Мое положение мучительно, дети издерганы, они живут в постоянном напряжении и страхе за меня. Возвращаясь домой, я всегда вижу бледные, настороженные лица своих сыновей: они боятся, что наступит день, когда и я исчезну, как отец. Круг знакомых редеет. Мы — отверженные, «меченые», общаться со мной в наших условиях — значит проявлять мужество, на которое способны немногие. Вокруг — обычная, нормальная жизнь со своими радостями и заботами, жизнь,

 

- 690 -

из которой мы исключены, вычеркнуты, ибо нет для моих сограждан ничего страшнее, чем печать «политической неблагонадежности», которую ставит КГБ.

Чего я хочу от государства, в котором живу? От общества, в котором выросла и воспитывалась? Милосердия. Но почему я должна просить о милосердии? В милосердии не отказывали и преступникам, вина которых доказана и признана, и потому остается уповать только на милосердие.

Но кто преступник? В чем преступление? Преступление — мыслить, быть самим собой, жить в согласии с совестью, подчиняясь нравственному долгу, а не навязанным правилам благонравного поведения?

Я отдаю себе отчет в том, что в мире существуют проблемы первостепенной важности, что мы живем в трагическую эпоху, когда угроза всеобщей гибели отодвигает на второй план трагедии индивидуальных судеб. И все же я уверена в том, что в данном случае речь идет не столько об отдельном человеке, сколько о самой сути человеческого бытия, о таких его принципах, нарушение которых ставит под сомнение саму нашу способность сопротивляться злу и смерти.

Нет «дела Плюща» — есть дело человеческой свободы, человеческого достоинства.

Если мир привыкнет к преследованию свободной и независимой мысли, к аморальности и полной безнаказанности поступков, совершаемых государством, ответственным за судьбу всего человечества, чего мы должны ждать от будущего? На что надеяться? На какое «завтра» мы обрекаем своих детей?

Думайте не о нас — думайте о себе: мое страшное «сегодня» может стать таким же «завтра» для огромного множества людей, если опустятся руки, если хоть на миг покажется, что усилия спасти разум и совесть безрезультатны.

Леонид Иванович хотел немногого: жить в своей стране, приносить ей пользу как творческая, то есть свободная личность. Его отправили в сумасшедший дом. Я

 

- 691 -

приложила все усилия, чтобы доказать его нормальность, абсолютную психическую полноценность, душевное здоровье.

Нелепая затея: ведь те, кто наказывал его безумием, не хуже меня знали, что он психически здоров. Я хотела видеть ошибку там, где было преднамеренное преступление.

А теперь я говорю: да, он болен. Болен страшно, его нужно спасать уже от худшего, чем болезнь, от смерти.

В своей стране мне больше надеяться не на что. Теперь все мои усилия сводятся к тому, чтобы у меня приняли документы на эмиграцию соответствующие организации. Но у соответствующих организаций непробиваемая логика: документы они принять не могут, пока муж находится на излечении. Учреждение, в котором его «лечат», числится по тому же ведомству (МВД), что и учреждение, видающее делами эмиграции. И по мнению этого медзаведения, состоящего при МВД, «лечение» Леонида Ивановича должно быть продолжено.

КГБ, МВД — вот круг, по которому я должна ходить без малейшей надежды на выход и просветление.

Я безмерно благодарна всем зарубежным математикам, всем, кто озабочен судьбой Леонида Ивановича. Но я поняла и другое: молчат советские коллеги Леонида Плюща, они глухи к несправедливости так, будто препараты, от которых глохнет Леонид Иванович, оказывают свое влияние и на них. Государство, хорошо зная своих подданных, спокойно выдергивает редких инакомыслящих, как случайные и редкие сорняки выдергивают с хорошо ухоженного и аккуратно подстриженного газона. Но я не хочу, чтобы моего мужа постигла судьба сорняка.

Пусть отдадут мне мужа, больного, каким они сделали его, и пусть разрешат нам всем уехать из этой страны.

Право на эмиграцию — единственное из всех прав, осуществления которого я требую.

Т. Житникова

 

- 692 -

В конце апреля на свидание поехала сестра Лени. Приехала в ужасе и отчаянии: у него снова рожистое воспаление, нос распух, занимает пол-лица, температура 38, 9. Трифтазин прекратили давать на несколько дней, делают уколы пенициллина. Состояние тяжелое. С трудом пришел на свидание: молчит, не разговаривает, ни о чем не спрашивает. Настроение подавленное: не надеется выйти из тюрьмы.

Разговор со мной КГБ опять повело через «посредников»: обещают и угрожают. Но понятно окончательно: они никогда даже не собирались выпускать его, главное, чтобы было тихо, чтобы за границей не было шума и протестов.

С 1 июня и до начала сентября «лечат» комплексно: дают таблетки трифтазина и одновременно уколы инсулина. До шока, по-видимому, не доводят.

Настроение подавленное, пессимистическое: «Не выбраться мне отсюда!»

Рассказываю ему на всех свиданиях, что делается в его защиту, выбираю самые «анекдотические» случаи, чтобы хоть немного развеселить, поддержать.

В мае месяце ко мне заехала группа американских сенаторов, пришли ночью, в два часа. Расспрашивали о состоянии Лени, утешали. Они даже сами не представляли, какой поддержкой это было для нас всех, а не только для меня, — живые люди из почти неведомого мира. И таким это было контрастом с утром, когда пошла на работу, где меня обматюкали последними словами. К тому времени устроилась на работу в фотоателье, это называлось «агентом» — ходила по домам и собирала заказы на изготовление фотографий. Устроилась незаконно, так как при оформлении скрыла, что имею высшее образование, иначе бы не приняли: есть инструкция, по которой на должность рабочего людей с высшим образованием не принимают.

Шли месяцы — ничего не менялось в положении Лени. Я уже перестала верить в то, что изменения возможны. Скорее по инерции, чем с надеждой, про

 

- 693 -

должала писать, но уже не в советские инстанции, а снова на Запад. Стало известно, что в октябре Международный комитет математиков вновь организовывает митинг в защиту Лени. Но о чем писать — ведь никаких изменений нет, все идет «спокойно», размеренно», уже нечем «удивить», поразить, нет никаких сенсаций.

Как-то вечером к нам в дом пришли три французских адвоката (они представляли собой Комитет защиты прав человека), расспрашивали, как с Леней, объяснили, что хотели бы сходить в МВД. Решили, что пойдем все вместе. После всевозможных, порой анекдотических приключений, когда им говорили, что начальства в Министерстве внутренних дел сейчас никого нетвсе срочно уехали в командировки (министр даже за границу был отправлен), попали на прием к начальнику медицинского отдела министерства, которому и подчиняется Днепропетровская тюрьма. А к нему попали только потому, что в отличие от главного входа в Министерство, который охраняется и куда без пропуска не пройти, в Медотдел можно войти свободно, и выход из него тоже один, поэтому подполковнику Ващенко пришлось нас принять. Разговор с ним был очень интересный своей курьезностью даже для меня, уже привыкшей к кафкианству советской системы. Надо сказать, что к тому времени я уже настолько «освоила» методы общения с различными инстанциями, что весь разговор стенографировала с тем, чтобы потом передать через адвокатов сюда, на Запад.

Вопрос: Каждый человек имеет право выбрать себе врача, в том числе и по выбору родственников. Жена Плюща считает необходимым освидетельствовать мужа другими врачами.

Ващенко: Я расцениваю это как недоверие к советским специалистам, у нас есть специалисты, известные за границей. У нас нет такой системы, чтобы приезжали и смотрели.

Вопрос: Мы как адвокаты не понимаем, как в таком

 

- 694 -

случае в Советском Союзе осуществляются принципы Декларации прав человека, и просим это разъяснить.

Ващенко: Как можно выбирать врача, если больной находится в больнице?

Вопрос: Если человек не может выбрать сам, есть родственники. Объясните, как это бывает у вас?

Ващенко: У нас есть врачи в больнице и, кроме этого, и другие врачи. А иначе получается, что высказывается недоверие.

Вопрос: В Советском Союзе достаточно высоких специалистов, кто они, назовите их имена.

Ващенко: Да, это так, у нас есть известные специалисты, и их знают за границей.

Вопрос: Данная группа адвокатов хотела бы из числа советских специалистов-психиатров выбрать и назначить врача для освидетельствования Плюща.

Ващенко: Зачем это вы будете выбирать, мы и сами можем назначить врача.

Вопрос: Назовите все-таки имена известных психиатров.

Ващенко: Я не готов отвечать. Непонятно, почему нам должны выбирать врача.

Вопрос: Не могли бы Вы нам сказать фамилии врачей, которые лечат Плюща. (После колебаний: Да, могу, но в конце дня.)

Вопрос: У нас есть приглашение для Плюща и его семьи, а также для Евдокимова выехать на лечение во Францию. Какие вы подскажете пути законных действий для выезда?

Ващенко: Есть Министерство иностранных дел, Министерство здравоохранения.

Вопрос: Можно ли лично вручить эти приглашения?

Ващенко: Нет, это больные, и нужно специальное решение медицинской комиссии, которая решит возможность отъезда.

Вопрос: Скажите, Вы считаете, что Плющ болен?

Ващенко: Да, болен.

Вопрос: В Советском Союзе нет закона, который за

 

- 695 -

прещает видеть больного, могли бы мы видеть Плюща?

Ващенко: Если состояние больного это позволяет.

Вопрос: Просим разъяснить, почему мы не можем видеть больного?

Ващенко: Это психически больные люди, они бывают в разном состоянии.

Вопрос: Но это противоречит законам Советского Союза, разве есть такой закон, который не позволяет видеть больного?

Ващенко: Можно, если состояние больного это позволяет. А вы — туристы, и для вас должно быть разрешение ехать в Днепропетровск.

Вопрос: Такого разрешения у нас нет, но нам все же непонятно, почему мы не можем видеть Плюща, если к нам обратилась жена Плюща с такой просьбой?

Ващенко: Можно, если состояние здоровья это позволяет.

Вопрос: В чем выражается особенность состояния Плюща, которая не позволяет его видеть? (Адвокаты предъявляют свой мандат членов Комитета защиты прав человека, в котором содержится ходатайство оказывать содействие членам Комитета.)

Ващенко: В конкретном случае я не могу сказать. А вообще эти полномочия, которые вы предъявляете, никому не адресованы.

Вопрос: Можете ли Вы позвонить в Днепропетровск и узнать, позволяет ли состояние Плюща его видеть? Жена Плюща видела его 3 сентября и находит его состояние нормальным для общения. Если это так, узнайте, можем ли мы поехать в Днепропетровск вместе с женой Плюща?

То же самое и о Евдокимове — узнайте, пожалуйста, и о его состоянии и можно ли с ним видеться.

Ващенко: Хорошо, я это все узнаю. (Договариваемся прийти к концу дня.)

Вопрос: Мы просим также узнать в Днепропетровске фамилию врача, который лечит Плюща, а также фами-

 

- 696 -

лии врачей, которые в составе комиссии будут освидетельствовать Плюща в октябре месяце.

Ващенко: Хорошо, я все узнаю. К 17 часам я позвоню в Днепропетровск.

17 часов.

Вопрос: Вы обещали позвонить в Днепропетровск и сказать фамилию врача, который лечит Плюща, и его состояние здоровья.

Ващенко: Состояние здоровья такое же, как было, когда жена видела Плюща 3 сентября, оно такое же сейчас.

Лечащий врач Плюща — врач-психиатр со стажем работы 15 лет, прошел переаттестацию, имеет 1 категорию. Его фамилию знать не обязательно.

Вопрос: Является ли фамилия врача государственной тайной?

Ващенко: Врач опытный, знающий, и какое значение имеет фамилия?

Вы не являетесь официальными лицами, и поэтому обращаться должны в Министерство иностранных дел, а я принимаю вас неофициально.

(Чувствуется, что Ващенко уже подготовлен к встрече, получил инструкцию.)

Вопрос: Мы считаем, что мы, адвокаты, — официальные лица и вы — также. Вы носите форму, и мы пришли к Вам на прием в официальное учреждение. К тому же подполковник, начальник приемной МВД, направил нас к вам, в медотдел Министерства.

Ващенко: Вы лица неофициальные, и я вам в данном случае не отвечаю, я могу назвать фамилию врача, если ко мне обратится жена Плюща, а она не обращалась ко мне с этим вопросом.

Житникова (Плющ): Я прошу вас назвать мне фамилию врача, который лечит Плюща.

Ващенко: Я не буду называть фамилии лечащего врача.

Вопрос: Поскольку это ваш служебный долг, то, кроме вас, кто может ответить?

 

- 697 -

Ващенко: Вас должно интересовать, какой это врач — опытный или нет. Лечащий врач Плюща — это специалист со стажем, а фамилия его — это непринципиально.

Вопрос: Во всем мире и в Советском Союзе адвокат защищает интересы людей, которые к нему обращаются. Жена Плюща обратилась к нам как к адвокатам и для нас важно знать фамилию врача.

Ващенко: Я уже сказал. А вы — туристы и не имеете права задавать вопросы. Есть адвокатура, и разговор не должен быть в таком плане, как вы его ведете. А на медицинские вопросы вам ответили.

Вопрос: Мы представляем собой общественное мнение дружественной Советскому Союзу страны. У нас много контактов с коллегами в Советском Союза Мы хорошо знаем и интересуемся состоянием медицины в Советском Союзе. Имя Плюща широко известно на Западе, 500 математиков подписало обращение, в котором выразило тревогу о состоянии Плюща. И нас поражает, что на простые вопросы о Плюще мы не получили ответа. Мы и дальше будем пристально следить за судьбой и состоянием Плюща.

Заместитель начальника отдела Ященко (который присутствовал при разговоре): Мы благодарим за высокое мнение о советской медицине. Ответы на медицинские вопросы вы получили, а на остальные можете получить в соответствующих организациях.

Адвокаты: У нас еще три вопроса:

1.        Что известно о состоянии Евдокимова?

Ответ: Он обеспечен квалифицированным уходом и согласно с его заболеванием находится в хорошем состоянии, его состояние не внушает тревоги.

2. Если состояние Плюща достаточно удовлетворительное, почему он должен находиться в больнице?

Ответ: В его психическом состоянии он удовлетворителен, а как больной он должен там находиться.

Вопрос: Можно ли считать состояние Евдокимова таким же, как и Плюща?

 

- 698 -

Ответ: Будет комиссия, она и решит эти вопросы.

Вопрос 3: Нами направлены приглашения на лечение во Франции Плющу и Евдокимову. Получили ли Вы такие бумаги?

Ответ: Мы не получали таких писем. Вопрос о таком лечении решает Министерство здравоохранения СССР и Министерство иностранных дел.

Вопрос: В какую компетентную организацию можно послать такое письмо?

Ответ: Мы не компетентны решать такой вопрос.

Вопрос: Не укажете ли вы адрес Министерства иностранных дел?

Ответ: Мы не имеем связей с Министерством иностранных дел и их адреса не знаем.

(Министерство иностранных дел Украинской ССР находится в 500 метрах от медотдела Министерства внутренних дел, на той же улице.)

Вопрос: Мы поражены тем, что вы не знаете адреса Министерства иностранных дел. Мы должны будем посылать такие приглашения во все министерства, пока оно попадет в нужное. Разве это нормально?

Есть ли надежда, что Плющ и Евдокимов попадут во Францию?

Ответ: На такой вопрос я не могу ответить. Это вопрос не наш.

Вопрос: Можно ли прислать медикаменты Плющу и Евдокимову?

Ответ: Если они показаны при лечении и соответствуют нашим ГОСТам, т.е. тем, по которым мы закупаем лекарства за границей.

Вопрос: Как вы относитесь к тому, что в лечении Плюща применяются такие препараты, как галоперидол и инсулин, они ведь очень вредные?

Ответ: В Советском Союзе это принятые лекарства, мы читаем литературу и знаем, что за границей они тоже применяются. И у вас во Франции. Если вы этого

 

- 699 -

не знаете, то это значит, что вы не читаете вашей медицинской литературы.

(Встает: Я ответил на все поставленные вопросы.)

Нелепость происходящего обескуражила французов, для нас же это было естественным. Государство, где все анонимно: преступление, суд, палачи — только жертвы реальны; где круговая порука безответственности помогает надежно скрывать любые преступления.

Обращение к математикам вылилось в своеобразное подведение «итогов» взглядов на общество, в котором мы живем, на себя в этом обществе. Письмо было названо:

ПЫТКА ВРЕМЕНЕМ. Октябрь 1975 года

(взявшим на себя труд откликнуться на страшную судьбу Леонида Плюща адресуем).

В день, который назван именем моего мужа Леонида Плюща, я обращаюсь к вам со словами благодарности и печали. Неизмерима благодарность и неизмерима печаль.

Вглядываясь в те страшные три с половиной года, которые Леонид Иванович пробыл в тюрьме, думая о будущем, пока беспросветном, мы неустанно задаем себе один и тот же вопрос: зачем, с какой целью государство обрушило такие муки на одного человека, зачем, с какой целью оторван муж от жены, отец от детей, друг от друзей. Кому и зачем нужно, чтобы через каждые две недели, после поездок в Днепропетровскую больницу мы убеждались в том, что физические силы самого близкого и дорогого для нас человека иссякают под действием непрекращающейся пытки лекарственными препаратами, тускнеет светлый ум, притупляется тот страстный интерес к жизни, который был основой существования, самой сутью личности Леонида Ивановича?

 

- 700 -

За что Леонид Иванович приговорен к бессрочному умиранию, а нас обрекли на роль бессильных свидетелей со стороны?

Вначале казалось, что Леонида Ивановича хотят заставить отказаться от своих убеждений, перечеркнуть свое прошлое, публично покаяться в «грехах» и вымолить за них прощение. Но попытки эти ни к чему не привели: Леонид Иванович выстоял нравственно, не пошел на диалог со своими палачами.

Мы думаем теперь, что в самой длительности заключения Леонида Ивановича в спецпсихбольнице, в очевидной бессмыслице такого заключения даже с точки зрения того абсурдного диагноза, к которому приговорили Леонида Ивановича, можно найти ответ на наши вопросы. Леониду Ивановичу не просто мстят за стойкость, мужество и верность своим убеждениям.

Его, нас, семью, друзей и близких, всех, кто знает о «деле Плюща», пытают временем, т.е. приучают к тому, что происходящее с нами естественно, законно, обыденно и нормально, что так и должно быть, что иначе быть не может.

Естественно и законно для нашей страны, что психически здоровый, одаренный человек, когда-то полный неистощимой социальной энергии, встречает 36-й год своей жизни не в кругу семьи, друзей, научных и общественных интересов, а в одной камере с 28-ю маньяками-убийцами, патологическими преступниками.

Личностная социальная активность считается в советской стране социально опасной, как только она выходит за рамки общепринятой догматики. Таков неписаный закон. Социально опасные должны быть изолированы. Этот закон уже «писан», и по нему Леонид Иванович осужден.

Будущее покажет, проводят ли над Леонидом Ивановичем Плющом очередной научный эксперимент: ведь и впрямь интересно и «научно необходимо» знать, до какой степени и как долго может продержаться нормальная человеческая психика, беспрерывно атакуемая

 

- 701 -

огромными дозами медицинских препаратов, обычно применяемых к людям, психически неполноценным.

Но то, что и над Леонидом Ивановичем, и над всеми нами поставлен социальный эксперимент, — несомненно. Нас приучают чувствовать себя изгоями, отщепенцами, каждый шаг которых незаконен, а оставление «на свободе» — неслыханная милость. Даже простое общение с нами затруднено, ибо требует от окружающих мужества, на которое способны немногие: ведь в любую минуту знакомство с нами может обернуться преступлением в глазах КГБ.

Советские руководители подписывают документы в Хельсинки, а участковый милиционер останавливает на улице 16-летнего сына Л. Плюща и спрашивает: «Это что за сволочи собираются у твоей матери?» Речь шла о посещении нас американскими конгрессменами и французскими адвокатами.

Декларация Прав Человека, разрядка, Хельсинки — не для нас и не про нас.

Пытка временем продолжается.

Вот почему так огромна наша благодарность всем людям и организациям, отстаивающим права человека на свободу совести, мысли и выезда из страны, в которой жизнь для него стала невыносимой. Каждое вмешательство извне, каждый голос, раздающийся на Западе в нашу защиту, независимо от того, достигаются ли этим немедленные практические результаты, — это прорыв в той страшной психологической и социальной изоляции, на которую нас обрекли: свидетельство того, что беззаконие не узаконено, что смирение с насилием, согласие и сотрудничество с ним еще не стали общечеловеческим достоянием, что политическая конъюнктура и газетная шумиха на тему «разрядки» и «невмешательства» не заглушили голоса узников-«невольников чести», не заглушили человеческого достоинства и разума.

Только это вселяет надежду. Только это помогает жить».

 

- 702 -

Подписали это письмо мы вдвоем с Татьяной Сергеевной Ходорович, человеком, который душу и жизнь свою «кладет за други своя». С первых дней ареста Татьяна Сергеевна приняла наше горе в свою семью, наших детей как своих детей. Угрозы, шантаж, обыски, отключенный телефон, слежка — это быт Татьяны Сергеевны. Ночи в вагонах Москва—Днепропетровск—Киев, дождь и холод под стенами Днепропетровской тюрьмы тоже стали ее бытом. Она не знала Лени и, может быть, не сможет никогда уже с ним познакомиться как следует, но наше сердце, наши мысли остались с ней, а ее заботы — с нами здесь, в Париже. Сегодня она опять у стен тюрьмы — одесской, где сидит Слава Игрунов, московской, где заточен Петр Старчик, и снова и снова она занята своей «антисоветской деятельностью» — говорит правду о своей стране. И нет для нас человека ближе и дороже, и она для нас — оставленная нами Родина.

Время шло ... Прошла комиссия, которая опять приняла решение оставить Леню на лечение.

Прошел митинг в защиту Лени, и мы знали, что протесты не утихают. Было это уже почти безразлично: была благодарность, признательность и... никакой надежды.

Но просто ничего не делать? Молчать? Писать? Куда?

Написала на всякий случай в Министерство здравоохранения СССР — «вспомнила» разговор в медотделе МВД. Как всегда, тот же результат — молчание. В письме просила выпустить па лечение, ссылалась на приглашение из Франции, которое так никогда и не было мне передано, я только знала о его существовании.

26 ноября получила короткое уведомление, просили зайти в Министерство здравоохранения УССР. Пошла. (Ну, еще одна отписка». Ничего другого не жду.) В отделе внешних связей какой-то случайный чиновник:

— Нам позвонили из Министерства здравоохранения СССР и просили передать, что ваша просьба на отъезд

 

- 703 -

за границу удовлетворена. Мы уже связались с ОВИРом, идите туда, там скажут, что делать.

Я не помню, как мы дошли до ОВИРа, о чем говорили с Виталием Скуратовским, который пришел со мной в Министерство. Шла, говорила и не верила, что это правда.

В ОВИРе принял начальник, хорошо известный всем евреям Киева, — сколько горя принес и принесет этот безликий человек, облаченный в форму полковника МВД. Это он год назад издевался надо мной, когда говорил, что не примет наши документы, пока Леня «не вылечится». На этот раз он был другим: вежливым, приветливым и словоохотливым.

— Вот вам анкеты на вас и сына. Заполняйте их, вносите деньги, собирайте документы и принесете их ко мне.

— А Леонид Иванович? Как с ним?

— Этого я не знаю. Вы сначала заполните анкеты, а потом мы скажем, что делать. Вопрос с мужем будет решен потом. Руководство над этим думает.

Что это? О чем они еще думают? Ведь ясно, что вопрос уже решен, раз есть указание ОВИРу оформлять документы. Что делать? Ехать к Лене? А вдруг это какая-то ловушка? До первого ехать не могу: конец недели, в тюрьме в субботу и воскресенье не принимают (это сделано специально, чтобы меньше к ним ездили, особенно издалека).

Началась гонка со сбором документов и одновременно очень странное поведение работников ОВИРа: в назначенные дни их не оказалось на месте, дни приема переносились со дня на день. В Днепропетровске ничего не знали о принятом решении, а может быть, начальник делал вид, что не знает. К тому же в это же время прежний начальник Прусс был снят, а новый заводил «новые порядки»: стало жестче с передачами, чувствовалось, что пришел человек «образованный», у него на мундире подполковника прикреплены два значка — ме-

 

- 704 -

дицинский и юридический, это означает, что у него два высших образования. Его ответы были стереотипны:

— Я ничего не знаю. Когда будет указание, тогда мы вам скажем.

А Лене продолжают давать трифтазин, он все в той же камере.

Наконец я попала на прием к начальнику ОВИРа, потребовала окончательного решения вопроса с визой для Лени (наши с сыном бумаги они приняли). Окончательного ответа он опять не дал: «руководство решает этот вопрос», но снова попытался шантажировать.

— Зачем вы за границу сообщаете? Начальству это может не понравиться. Учтите, что такое ваше поведение не ускорит решения, а наоборот.

— Если бы я вас слушала, то еще долго бы с вами не увиделась. Мое поведение я определяю сала, а не в зависимости от какого бы то ни было руководства.

В последних числах декабря я почувствовала, что решение начальством принято: уже работники ОВИРа разыскивали меня, а не я их. 29 декабря оставалось получить подписи на документах, которые нам было разрешено брать с собой, получить визы.

Был канун Нового года, во всех учреждениях было не до меня. Когда я приехала в нотариальную контору, которая единственная в Киеве снимает копии и заверяет их, — там как раз сотрудники получили новогодний «паек» — яйца, селедку, мясные консервы, гречневую крупу. На мою просьбу все-таки сделать мне бумаги резко ответили: «Придите завтра».

— Но я не могу завтра, утром я уже должна получить визы.

— А нам все равно. Да и кто вам завтра будет их давать — получите после Нового года.

— Но ведь еще три часа рабочего времени, и я первая в очереди.

— Сегодня вы ничего не получите. Работники этой консультации знали, как зависимы от них уезжающие, ведь никто больше не мог помочь и

 

- 705 -

сделать то, что делали тут: перепечатать на машинке последние документы, еще свидетельствующие о принадлежности к советскому государству.

Только после моего звонка начальнику ОВИРа и после его указания все было сделано быстро и в тот же день. Видно, что-то важное сказал Сифоров: начальник консультации приказала отложить все пайки и заняться моими бумагами. Машинистки недоумевали — что за спешка и что я за «персона».

То же самое произошло в Министерстве юстиции, где мне должны были поставить всего-навсего печати на копии дипломов об образовании и метриках. И хотя я пришла к открытию Министерства, мне было назначено зайти за бумагами к концу дня (несмотря на то, что я была единственным посетителем в этот отдел). И опять «волшебный» звонок Сифорова решил всё за: через 15 минут я уже имела бумаги на руках.

«Сервис» Отдела виз и регистрации продолжался на всех этапах — впервые в жизни я ехала в Москву поездом, в который невозможно обычно достать билеты, не говоря уже о том, чтобы выехать из Киева в канун Нового года. Билет меня ждал в том самом отделении милиции, в котором пять лет назад обыскивали Леню вместе с Марксом.

За полдня этого последнего для нас года на Родине я получила визу для права проезда через Австрию, а также в голландском посольстве, которое представляет интересы Израиля. Визы оформили как «положено»:

Глава семьи — Житникова Татьяна Ильинина...

Член семьи — Плющ Леонид Иванович.

Цель поездки — постоянное жительство.

В пункты — Израиль.

Действительна для выезда из СССР — до 10 января 1976 и въезда в СССР до —.

Через пограничные пункты СССР, открытые для пассажирского движения, — ЧОП.

Выдана — 30 декабря 1975.

К паспорту № —.

 

- 706 -

Так официально было заверено, что мы больше не советские граждане и не имеем права на возвращение к себе домой. И не только заверено, но и пришлось заплатить по 900 рублей за каждого. 900 рублей — такова цена по официальному курсу советскому гражданину, советскому гражданству.

И хотя была спешка, и видно было, что есть строгое указание нас поскорее выбросить, после Нового года — опять неизвестность. 3 января в ОВИРе мне предлагают ехать в Днепропетровск «отвезти одежду». Приезжаем. Дали обычное свидание — Леня все такой же. Осторожно говорю ему, что уже окончательно все улажено, визы у меня в руках. Я наивно думала, что речь идет о выдаче Лени, оказалось, нужна была только одежда. Начальник говорит мне, что он ничего не знает, так как они только что провели медицинскую комиссию в связи с запросом, а суд еще должен «решить» — выпускать или нет.

У меня в голове полная чехарда. Бегу в областной суд.

— Да, дело у нас. Мы с ним знакомимся. Не волнуйтесь, мы всё будем решать по закону.

— По какому закону? У меня на руках виза, Леонид Плющ уже не советский гражданин. 10 января мы уже должны покинуть СССР.

Молчит. Просит посмотреть визу.

Здесь уж все логично: беззаконное осуждение и такое же беззаконное освобождение. Обычно существует очень жесткая процедура освобождения: медицинская комиссия должна признать человека здоровым, затем дело переходит в суд, там решают, выздоровел ли он в самом деле. Затем длительная процедура оформления опекунства, и тогда только — освобождение. Этот процесс может длиться месяцами, а то и годами, когда уже выздоровевшие люди продолжают находиться в камерах с больными в ожидании суда.

Но государственная машина может крутиться и по-другому. Выдавая мне визу, Сифоров сказал:

— Вы пока оформляйте, а мы будем считать, что уже

 

- 707 -

все в порядке. Вы только напишите заявление, что просите назначить комиссию. И я это заявление передам в Днепропетровск, я быстрее это сделаю.

Так я никогда и не узнаю, а был ли вообще и суд, освободивший Плюща. Тот самый суд, о котором я столько хлопотала, исписав горы заявлений во всевозможные инстанции.

Да, все решается ЗАКОНОМ. Законом беззакония.

Одежду, которую мы привезли, я не отдала.

— Я не хочу участвовать в ваших спектаклях. Отправляйте его за границу в том, в чем он у вас ходит.

Билеты до Чопа нам тоже продали по заявке ОВИРа. Сначала отказались продать билеты матери и сестре Лени. Пришлось устроить скандал. Разрешили.

Проводы. Приехали друзья, все, кто только смог приехать в будний день. Такси, на которых отъехали от дома, шли в сопровождении эскорта машин КГБ. Вагон оцепленближе милиция, подальше — «в штатском».

Так и стояли: МЫ и ОНИ.

Мать и отец — увижу ли я их когда-нибудь!

В Чопе нас уже ждали, провели в комнату для интуристов, попросили никуда не выходить с территории вокзала. Лейтенант, который нас «опекал», объяснил, что ничего не знает, ему сообщили, чтобы мы ждали: когда будет самолет из Днепропетровска, он не знает.

В Чоп нельзя взять билет, не имея документа о выезде. Точнее, билет можно взять, но из вагона в Чопе не выпустят. Клара Гильдман, которая решила попробовать выйти из вагона, в котором она ехала, была задержана милицией.

В ожидании мы просидели на вокзале весь день. Нас любезно провели в ресторан для интуристов; специально открыли только для нас. Было удивительно, что больше никого из отъезжающих не видно. Уже потом, в Братиславе, мы встретились с группой людей с Украины, которые ехали вместе с нами из Чопа. Они догадались, кто мы, потому что осмотр в таможне им провели очень быстро, не так, как это делается обычно.

 

- 708 -

Днем мне предложили взять билеты до Вены. Я отказалась, заявив, что не буду их брать, пока не увижу мужа здесь.

В 9 часов вечера открылась дверь — ввели Леню. Он еле шел. С ним по бокам — люди «в штатском». Мы бросились к нему; откуда-то появился фотограф и начал нас всех фотографировать.

Леня был роскошно одет во все новое. И тут я не выдержала, стала сдирать с него одежды и швырять им в лицо. Кричала: «Убирайтесь вон, чтобы я вас здесь не видела!». Они пытались что-то говорить, но, видно, я и вправду сильно орала — они ушли. Мы переодели Леню — оказалось, что вся одежда мала. Столько раз видя Леню распухшего, толстого, я не подумала, что ему нужна другая одежда. Но брать то, что они дают? Нет!

Одежду выбросила им вместе с чемоданом, который они «заботливо» внесли. Предусмотрели действительно все: даже галстук и к нему заколка, даже запонки (к рубашке без запонок).

Немного успокоились: Леня сидел с мамой и сестрой, его била дрожь: мальчики плакали: папа не смог даже сам раздеться и одеться. Они ему помогали. Вошел лейтенант, предложил пойти за билетами и предупредил, что поезд отходит через час.

В комнату опять вошли все те же сопровождающие, один из них был врач Днепропетровской спецпсихбольницы, и опять фотограф. Предложили мне на подпись бумагу. В ней было написано, что я беру под свою опеку Плюща Леонида Ивановича и обязуюсь, что он не будет заниматься антиобщественной деятельностью.

Очень резко я сказала, что ничего подписывать не буду. Опять потребовала, чтобы они убирались вместе со своим фотографом (он был фотографом ТАСС, как они объяснили). Леня разволновался, начал просить меня успокоиться, объяснил, что это врач, который его привез.

 

- 709 -

Было жутко смотреть на Леню, хотелось, чтобы скорее все убирались, чтобы не видеть их. Увидев, что я успокаиваюсь, врач предложил:

— Татьяна Ильинина, мы предполагали вашу реакцию и приготовили второй экземпляр. Подпишите, как вы хотите, в любой редакции.

Я вычеркнула все, что касалось какой-либо деятельности и подписала, что Леонид Иванович Плющ передан мне под опеку.

Вся эта сцена энергично снималась фотографом.

Вошел офицер пограничных войск и сказал, что уже время идти. Мы спустились под конвоем вниз в таможню, вход в которую был оцеплен.

Была оказана и последняя «милость»: обыскав Лёню, ему разрешили остаться с матерью еще несколько минут, пока обыскивали наши вещи и нас.

И опять конвой — прямо к вагону. Через несколько минут поезд тронулся.

Нас провожала Родина — пограничники и люди «в штатском».