10. Из малой зоны в большую

 

Скорей, скорей, подальше отсюда, домой! Какое невероятное слово: дом, домой, дома... Держимся за руку, Саша понукает шофёра, который и без того жмёт на акселератор: он тоже на взводе.

Дома цветы всех цветов, размеров и запахов на столах, на подоконниках, на полу, в чём попало... Я ли это? Ущипни!..

Саша позвонил в министерство, сказал, чтобы его сегодня не ждали.

Дальше провал. Память, видимо, так устроена, что хорошее, именуемое счастьем, не запоминается.

Первое, что всплывает в моём теперешнем сознании, это ЗАГС, безликая комнатушка райсовета, короткая деловая процедура. Бракосочетание тогда ещё не обставлялось как ритуал, это потом появились перевязь через плечо у врачующего, свадебный кортеж, шикарный чёрный автомобиль напрокат с воздушными шариками, куклой-пупсом на радиаторе и, апофеоз — посещение могилы (!) неизвестного солдата; разработанная за столом советская традиция.

Мы ещё не совсем отволновались и выговорились, когда задумались о будущем. Мне со справкой об освобождении вместо паспорта полагалось минус шестнадцать, то есть запрещалось проживать в шестнадцати крупных городах. Волынить было нельзя — Саше вскоре предстояла командировка в Германию, он не мог оставить меня одну на птичьих правах.

Поехали в районное отделение милиции. Нас принял начальник, пожилой суровый мужчина в поношенном кителе. Я заметила: у него добрые глаза. У начальника милиции? Как это так?

Он посмотрел на нас, настороженных, но — не скроешь! — сияющих, долгим задумчивым взглядом, повертел в руках мою справку об освобождении и буркнул:

— Есть две фотографии?

 

— Есть, дома.

— Принесите!

До конца рабочего дня осталось сорок минут.

Мы ринулись домой. Я с замиранием сердца — а вдруг мне только показалось, что у меня есть фотографии! — нашла и, бегом, — обратно. Срок не истёк. Начальник не услал нас из кабинета, сказал — посидите, позвонил кому-то, назвал паспортные данные и через несколько минут у меня в руках был паспорт, такой же, как отобранный при аресте.

Всё произошло так быстро, что мы растерялись и, кажется, недостаточно горячо его поблагодарили. А как благодарят за чудо?

Через несколько дней Саша уехал — демонтировать и переправлять в СССР немецкий оптический завод-гигант «Цейс-Икон». Для этого ему, сугубо штатскому человеку, надели погоны — присвоили генеральское звание. Хотя — высокий, статный — он в генеральской форме даже выигрывал.

А генеральша осталась одна в большой пустоватой холостяцкой квартире (мама уехала в Прокопьевск ликвидировать свои дела). Письменного стола в доме не было, зато была — мебельный изыск — зеркальная дверь в тамбур, отделявший столовую от спальни, так что создавалось впечатление, будто человек, открывая её и входя, входит в шкаф. На эти зеркальные двери была мода у тогдашней номенклатуры, уговорили и Сашу.

Когда он привёз из Германии массивную ореховую мебель, мы обставились, появились и письменный стол, и книжные шкафы. В немецких туалетах, на этом фоне я выглядела вполне буржуазно. Мамина подруга — тётка Нины Бейлиной, певица Юлия Шкловская — даже забеспокоилась:

— Ты что, хочешь жить иждивенкой?

Нет, хотеть я не хотела. Мы оба этого не хотели. Но легко сказать, бывшей зэчке устроиться на работу! И я на какое-то время засела в своём Зазеркалье, то и дело меняя туалеты. Кстати, вот как Саша ответил на чей-то

 

вопрос, по какому принципу он покупал мне в Германии платья:

— Очень просто, в магазине мне давали журнал мод, и я выбирал хорошеньких!

И опять провал в памяти... Но вовек не забыть следующего эпизода. Звонит телефон:

— Говорит секретарь полковника Момулова. Передаю трубку.

Я похолодела. Первая мысль: Саша, когда вернётся, даже не узнает, что со мной и где я. Не явилось даже тени сомнения, что Момулов надо мной больше не властен.

Знакомый приказной тон, слегка смягчённый, но не допускающий возражений:

— Здравия желаю! Как поживаете? У меня к вам просьба — загляните к нам сюда завтречка часам к одиннадцати утра!

Всё. Недолго музыка играла.

Ломаю голову, что стоит за «просьбой», не сплю ночь. Встаю ни свет ни заря, обдумываю, что с собой взять на случай если... Боже мой, Боже мой, неужели ещё не конец?

От железнодорожной станции Ховрино до лагеря минут двадцать ходьбы. Прощайте, деревья, птичий гомон, — как прекрасна жизнь на воле! — прощайте... В это утро, как никогда, ярка была синева неба, задирист и пронзителен птичий щебет...

На лице секретарши Момулова приветливая улыбка (оказывается, она на это способна). Момулов при моём появлении встаёт из-за стола, галантно здоровается за руку — кто бы мог подумать, что он на это способен! Усаживает напротив себя и сразу приступает к делу:

— Ховринский лагерь передислоцируется, сюда доставят на днях немецких военнопленных, нам нужен переводчик. Для оформления, засекречивания требуется много времени, а вы (лукавая улыбка) уже своя, так что сразу можете приступить к работе.

Действительно, я уже «засекречена» — дальше ехать некуда. Думай, думай, Юля, выпутывайся, иначе каюк...

 

Я давно заметила, что, вялая по части предприимчивости, в экстремальных ситуациях я вдруг мобилизуюсь. Делаю контр-предложение:

— А зачем вам я, если у вас есть зэк-инженер Диканьский, прекрасно владеющий немецким языком!

— Да? — Момулов нажимает кнопку. Вошедшей секретарше: — Наведи-ка справки, числится ли за лагерем Диканьский (проще говоря, жив ли ещё).

Несколько минут светского разговора — что идёт в Большом театре, была ли на стадионе, на матче Динамо-Спартак (!).

Секретарша с порога сообщает, что Диканьский на месте. Опасность миновала. Было бы неудивительно, если бы я за истекшие сутки поседела... Решивший быть до конца галантным Момулов отправляет меня домой на своей машине. Едучи обратно, делаю два вывода. Один — что невольно получилось доброе дело: слабосильного книгочея Диканьского не ушлют доходить на пятидесятиградусный мороз куда-нибудь в Воркуту. И второе — вот что, мать, надо по-чеховски выдавливать из себя раба! Деревья, небо, птицы — мои, я имею на них право. Какого чёрта...

В те дни наведался ко мне ховринский парень из вольнонаёмных, привёз записочку от Нины. Я собрала ей посылку — со знанием дела. А потом освободилась и она. Только ей, увы, не попался начальник милиции, способный на благой порыв, и она уехала в Горький — в Горьком у неё была тётка. Но при минус шестнадцати в самом Горьком прописаться не могла и прописалась в деревне Бор, на противоположной стороне Волги. Училась в Технологическом институте и регулярно должна была ездить туда на пароходике-«финлянчике». В одну из таких поездок, поздней осенью, перегруженный финлянчик перевернулся и затонул. Спаслись немногие, особо выносливые, в том числе Нина: стало быть, началась пора везений. Главное из них - бурный роман с преподавателем теоретической физики из Москвы Виталием Лазаревичем Гинзбургом (ныне Нобелевским лауреатом). Хэппи-энд: они

 

поженились. Но сколько Витя ни хлопотал, покуда был жив людоед, он, муж, не мог прописать в Москве жену. Многие годы они жили врозь.

Однажды я уговорила Нину, ещё ссыльную, поехать со мной отдыхать летом в Кисловодск (Саша был в командировке), в санаторий Академии Наук. Так она, преступница, должна была являться в милицию — отмечаться!