I. РОДОСЛОВНАЯ ОТЦА
По словам дяди Николая Григорьевича, который был немного поэт и фантазер, наш род в России ведет начало от кавказца — соратника Шамиля, но документально это не подтверждено. Сосланному в Калугу Шамилю будто бы было разрешено взять одного человека из своего окружения. Выбранный им молодой мюрид (ученик мусульманского духовного лица) влюбился в Калуге в русскую молоденькую девушку, принял христианскую религию и по имени крестного отца стал Василием Васильевичем Васильевым. Затем женился на своей избраннице.
О его сыне, моем прадеде Афанасии Васильевиче, документов не сохранилось. Он был обычным служивым человеком.
В послужном списке деда Григория Афанасьевича указывается, что он вышел из кантонистов (солдатских сыновей, обучавшихся в специальных военных школах царской России и обязанных проходить длительную военную службу). После окончания военной службы дед дослужился в Боровском казначействе до чина титулярного советника. Умер в 51 год и похоронен на старом Текиженском кладбище. Огромный валун, положенный на его могилу, в годы «культа личности» был сброшен в реку Протву, а могильный холмик уничтожен тогда же при превращении старого кладбища в детскую игровую площадку.
Дед женился на молодой бездетной вдовой попадье, родившей ему четырнадцать детей. Жили бедно в маленьком деревянном трехоконном домике, принадлежавшем бабушке Пелагее Семеновне. На большом усадебном участке был хороший сад, спускавшийся к речке Текиже, а огород доходил почти до боровских городских боен.
Название речки будто бы произошло от эпизода в житии преподобного Пафнутия Боровского Чудотворца. Проходя в этих местах, он заметил большое скопление воды в озерах и болотах у села Комлева выше города, угрожавшей жителям затоплением во время весеннего таяния снега. Взмахнул жезлом по направлению к реке Протве и сказал: «Теки же!»
Желтоватая болотная вода пробила себе русло, и образовалась маленькая речушка Текижа. Застроенная по ее берегам домиками, бедная часть города получила то же название, а небогатые жители стали именоваться боровскими купцами с некоторой долей иронии «текиженцами».
Все мои дяди, оставшиеся в живых, учились и окончили Боровское уездное училище. Старшие тетушки оканчивали начальную школу или Боровскую женскую прогимназию (неполное среднее учебное заведение), а младшие — Антонина, Сусанна — Калужскую женскую гимназию. Некоторые из членов нашей семьи учились у Константина Эдуардовича Циолковского, который не только преподавал в уездном училище, но и собирал способных ребят, показывал им опыты с применением электричества. Он дружески относился к моему отцу Григорию Григорьевичу и подарил ему свою первую опубликованную работу с надписью «Доброму знакомому Григорию Григорьевичу Васильеву».
Из старших родственников у отца сохранились особенно дружеские воспоминания о его дядюшке Василии Семеновиче (брате моей бабушки Пелагеи Семеновны). Прекрасный мастер-сапожник был бездетен, жил там же, на Текиже. Обладал хорошим баритоном. Любил петь на клиросе в приходской церкви Спаса Преображения-на-Взгорье, украшать эту церковь фонариками в пасхальную ночь и со своим другом — бывшим солдатом-артиллеристом — палить из пушки на колокольне во время крестного хода.
Пушку выпрашивали из музея у богатого купца, краеведа Николая Поликарповича Глухарева. На пасхальную ночь втаскивали на колокольню, заряжали и трижды палили из нее. Под Новый год добывали старую сухую бочку, смолили и поджигали. Мальчик Гриша был в восторге от всего этого. Так продолжалось несколько лет. Оба — дядюшка Василий Семенович и артиллерист — были «не дураки выпить». Однажды в пушку переложили пороху, и ее разорвало. Солдату оторвало два пальца.
Жена дядюшки Василия Семеновича была большая хлопотунья, опаздывала с обедом, и по усадьбе часто разносился голос:
— Акулина, Акулина, время пришло, обедать давай!
— Сейчас, старый, успеешь!
Но «сейчас» было весьма растяжимым. Дядюшка через некоторое время опять кричал:
— Копотуха, копотуха, обедать давай!
— Сейчас, старый, успеешь!
— Вот дьявол баба, сколько раз повторять надо.
В семье Григория Афанасьевича появлялись новые дети.
Бабушка Пелагея все меньше уделяла внимания старшему Григорию, и он больше времени проводил у дядюшки Василия Семеновича. Охотно ходил с ним за грибами, пел на клиросе. Хорошо учился в уездном училище.
Дети Васильевых имели довольно большую свободу, хотя очень побаивались суковатой палки отца, — блестящей, отполированной. Но использовал он ее для наказания редко — только мальчиков и за большие провинности.
Весь домашний уклад держался на бабушке Пелагее Семеновне, включая и «внешние сношения» ее мужа с начальством, с соседями и в определении жизненного пути детей. Она ходила просить начальство о зачислении на службу, хлопотала о замужестве и образовании девочек.
Материальные заботы о содержании огромной семьи после смерти деда легли, прежде всего, на плечи моего отца Григория Григорьевича, который обогнал своего отца в продвижении по службе, а после его преждевременной кончины от инфаркта миокарда большую часть жалованья отдавал матери на содержание своих братьев и сестер. Он давал ей самые верные, как она говорила, «серебряные крючки» — деньги, на которые они скудно жили.
Когда папа хорошо окончил уездное училище, бабушка Пелагея отвезла его в Калугу для зачисления на службу. В воскресенье, накануне недели явки к штатскому генералу, возглавлявшему губернскую финансовую службу, они отстояли обедню в церкви с молением о здравии его превосходительства, взяли просфору. В день приема бабушка Пелагея обратилась к генералу с просьбой о зачислении своего сына на службу в Боровское казначейство, где открылась вакансия, сказав, что и отец его служил в финансовом ведомстве. Генерал все выслушал, внимательно посмотрел на юношу Гришу и спросил:
— Служить желаете?
— Очень желаю.
Зачисление на службу состоялось.
Следующим был брат Василий, отличавшийся исключительной наблюдательностью, шаловливостью и предприимчивостью. Однажды на Святках вместе с дружком своим, сыном булочника Ломакиным, они вывернули вверх шерстью овчинные тулупы, надели их, вымазали физиономии сажей и принялись изображать медведей. Пугали прохожих, ловили девушек, стараясь поцеловать их.
Пришел к деду почтенный старик с жалобой, что Васька опять безобразничает и надо унять его. Обозленный дед с суковатой палкой пошел наводить порядок. Из-за утла переулка к нему выскочил ряженный медведем парень и выкинул коленце. Дед схватил его за шиворот и со всего размаха огрел дубинкой, крича:
— Я тебе покажу, Васька, как безобразничать!
Вырывающийся парень заверещал:
— Григорь Афанасьич, я не Васька!
— А, так ты еще и не Васька? А я тебе не отец, а Григорь Афанасьич? Тогда получай, получай, получай!
Избитый парень с плачем прибежал к отцу-булочнику, показывая синяки. Богатый булочник не стерпел и наутро явился к исправнику с жалобой на обидчика — чиновника казначейства.
Результат оказался неожиданным.
— Слыхал, слыхал, как вчера парни на Текиже безобразничали. Так и твой там был? Сейчас пошлю городового, чтобы отвел его в холодную. А ты возьми назад свою жалобу, подумай и завтра приходи ко мне сына выручать. К тому времени я и других безобразников прикажу в холодную посадить.
Дежурному исправник приказал спуститься в казначейство, которое находилось на нижнем этаже здания Присутственных мест (верхний этаж занимали исправник и его канцелярия), и пригласить чиновника Васильева зайти объясниться.
Деду было приказано унять Ваську. Впредь быть осторожнее и не избивать чужих парней до синяков. «Можно нарваться на неприятность. Особенно, если поколотишь отпрыска какой-нибудь «знаменитости» или богатого купчика, которые много о себе понимать стали. До суда может дело дойти», — говорил исправник.
По окончании уездного училища Васька, единственный из всех Васильевых, самостоятельно отправился в Москву. Поступил там на службу в уголовную полицию, дослужился до офицерского чина, участвовал в раскрытии преступлений крупных уголовников. Приезжая в Боровск, продолжал «выкидывать коленца». Однажды на торговой площади зимой на куче навоза, покрытой снегом, сидел мужчина в овчинном тулупе и башлыке, с бутылкой водки в одной руке и стаканом — в другой и задирал прохожих. Позвали будочника-полицейского. Когда он подбежал с угрозами, что безобразничать нельзя, Василий распахнул тулуп, под которым оказался полицейский офицерский мундир, налил стакан водки, поднес его будочнику, который его выпил. Выпил и Василий, и оба, веселые, довольные, направились в разные стороны:
Василий умер сравнительно молодым неженатым человеком и похоронен на новом Текиженском кладбище у церкви святого Владимира, построенной доктором Ададуровым и сломанной в годы «культа личности».
Если все дети Васильевы были небольшого роста, кареглазые, черноволосые, то сын Димитрий вырастал высоким, широкоплечим, русым, с красивыми синими глазами, статной фигурой, очень сильным парнем. Дядюшка Николай Григорьевич любил мне с добродушной иронией говаривать, что не согрешила ли моя мать, а твоя бабушка Пелагея, раз Димитрий «не в нашу породу уродился».
Средне окончил он Боровское уездное училище. В Калужской губернии в то время не было вакансий по финансовой службе, и знавший уже семью Васильевых генерал рекомендовал его своему однокашнику — начальнику финансовой службы Симбирской губернии. Димитрий стал чиновником Карсунского казначейства Симбирской губернии. Затем он был мобилизован в лейб-гвардии Кексгольмский полк, получил идеальную военную выправку, которую совершенствовали балетмейстеры Петербургского оперного театра. Я восхищался, когда он с палкой из-под метлы или другой деревяшкой, под собственные выкрики-команды маршировал или показывал ружейные приемы. Никогда и ни у кого в течение своей жизни я не видел такой артистической военной выправки и муштры, которые, по своей сущности, были искусством. Много раз стоял дядя на карауле в Зимнем дворце, присутствовал при крещении дочери Николая II.
В составе полка он принимал участие в Первой мировой войне, был ранен пулей в голову.
Неизгладимое впечатление произвело на него участие в военных действиях в Восточной Пруссии. Ни немецкие солдаты, ни страх пуль, ранения, смерти, а дети, женщины, старики, гонимые войной, — страдающие, испуганные, плачущие, кричащие, — потрясли его душу.
В Красной Армии стал он на короткое время военным инструктором, а затем вернулся в Карсунский финансовый отдел и прослужил всю оставшуюся жизнь на счетной работе. Дядя Митя был Человеком Большого и Доброго сердца, принимал к себе в семью других родственников — Васильевых, особенно эвакуированных в годы Великой Отечественной войны. Говорил:
— Всех вас прижал бы к груди своей, накормил, напоил, но ты видишь сам — я беден и могу поделиться лишь тем немногим, что у меня есть.
Если старшие мальчики Васильевы были самолюбивы и честолюбивы, то дядя Николай Григорьевич был человеком без ярко выраженных увлечений и страстей. Плыл по течению, подмечая и твердо запоминая характерные картинки жизни. Любил поговорить и пофилософствовать, присочинив иногда к действительно происшедшему некоторые красочные черты, которых не было. Учился ниже среднего, не отличался особым трудолюбием и усидчивостью. Накануне экзаменов мог увлечься прогулкой или какой-нибудь игрой. В обыденной жизни был способен здраво и точно оценить обстановку, получить то, что ему причитается, не кривя душой.
Девочки семьи Васильевых были прилежны, учились, как правило, хорошо, но страдали от своей бедности. Одетые в скромненькие, старенькие, но опрятные платья, худенькие, с грустью смотрели они, как на переменах кушали деликатесы купеческие дочери.
Старшая Маша после окончания прогимназии стала библиотекарем. Аня — учительницей в родовом имении знаменитых дворян Сенявиных. Заразилась там в 1918 году сыпным тифом, умерла и похоронена на новом Текиженском кладбище.
Глафира вышла замуж за замечательного мастера, механика Смиренского — запойного пьяницу. Жили они
многочисленной семьей «со всячинкой». Смиренский, хотя и был артистом, мастером своего дела, не задерживался на фабриках. Запивал и начинал выяснять отношения с очередным хозяином, говоря ему, что он «эксплуататор-кровопивец», «рабочую кровь пьет не маленькими глотками, не стаканами, а если взять всю фабрику — ведрами, а у кого большие фабрики — бочками, чанами». Хозяин топал ногами, кричал:
— Вон отсюда! Чтобы ноги больше твоей не было. Гнать его взашей!
Кончался запой. Приходил механик с повинной головой, низко кланялся, просил «простить». Просила и тетя Глаша, уверяя, что «все сдуру, по пьяному делу, ведь дети без еды останутся». Если к тому же начинались перебои в работе машин, то хозяин «так и быть, прощал на сей раз». Но при повторении пощады не было. Так замечательный механик обошел почти все крупные фабрики Боровского, а затем Брянского уездов. Потеряв передние зубы, после запоя просил у жены:
— Глашишка! Кружишку пива!
— Жрал, жрал, никак не нажрешься.
— Глашишка! Кружишку пива!
«Глашишка» не выдерживала и давала опохмелиться.
Так и протекала эта жизнь «со всячинкой».
Дети в семье тети Глаши были очень разные. Выделялся среди них Михаил. Хорошо учился, статный, сильный парень. Поступил в военное авиационное училище. Прекрасно окончил его и стал летчиком-истребителем, «асом», затем — командиром авиации Кронштадта. В один из труднейших дней начала Великой Отечественной войны, получив от ушедших на бомбардировку летчиков сообщение: «Гибнем за Родину, благодарим Смиренското за прикрытие», он бросился с командного пункта к своему личному истребителю, поднялся, сбил одного, другого немца. Но злые вражеские пули прошили его самолет, и вдруг он, потеряв управление, стремительно полетел вниз. Воды Финского залива сомкнулись над ним.
Тетя Глаша всю большую пенсию сына отдала его жене и детям.
Тетя Саша молодой вышла замуж за хорошего врача, вдовца Голубкова, имевшего много детей от первого брака. Он заведовал больницей большой фабрики богача — деятельного, предприимчивого. В наследование от отца, разда-
вавшего сырье крестьянам-кустарям, занимавшимся текстильным промыслом и сдававшим ему сделанную продукцию, он получил тысячу рублей с наказом:
— Хошь — пропей. А ведь я всю жисть копил их. Всю жисть! Понимаешь? А хошь, ежели смекалка есть, пусти в дело с умом. Человеком будешь.
Сын «с умом» продолжил дело отца. Вместе с богатым компаньоном построил текстильную фабрику, быстро расширил ее и теснил конкурентов. Заинтересовывал рабочих в успехах своего дела. Построил больницу, во главе которой поставил хорошего врача, завоевавшего уважение рабочих и местных жителей. Большая семья доктора жила безбедно, но он переутомлялся огромной практикой и напряженной работой в стационаре больницы. Надорвался и умер. Когда его тело проносили мимо фабричных корпусов, работа остановилась. Рабочие вышли проводить своего доктора в последний путь. Но после смерти доктора его семью из большой удобной квартиры фабрикант выселил. Две дочери тети Саши — Таня и Надя — стали учительницами (Таня награждена орденом Ленина), а сын-студент в годы «культа личности» был необоснованно обвинен по 58-й статье и расстрелян.