ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ

 

Примерно пять месяцев продолжалось следствие по нашему делу. Большую часть этого периода я провел во Внутренней тюрьме особого назначения на Лубянке. Мне было предъявлено обвинение по 58-й статье Уголовного кодекса: пункт 8 — подготовка террора, пункт 10 — контрреволюционная пропаганда, пункт 11 — участие в контрреволюционной организации, пункт 12 — недоносительство. Три пункта обвинения я категорически отвергал, признал только, что, зная об осуждении личности Сталина и его политики, не сообщил об этом. Обвинительное заключение было предъявлено мне под расписку. Судить нас будет Военный трибунал Московского военного округа.

Было ясно, что я нахожусь последние дни в камере Лубянской тюрьмы. Кроме меня, там было еще трое заключенных: старый партиец и участник Гражданской войны профессор Абих, инженер Голланд и партийный работник Белоусов. Как это бывает на каждом важном пороге жизненного пути, я испытывал огромное нервное напряжение. Сочувствовали мне, переживали и все остальные заключенные камеры, понимая, что нам осталось пробыть вместе считанные дни, а быть может, и часы. Затем ураганом тогдашней жизни разбросает нас, как сухие желтые осенние листочки, по необъятным просторам страны, и мы никогда больше не увидимся. А возможно, кому-то осталось и прожить очень немного времени: ведь все привлекались по 58-й статье, а в ней, что ни пункт — высшая мера наказания...

Поздним вечером зашуршал смотровой глазок нашей камеры, и тихий голос тюремщика в открывшуюся дверь произнес:

 

— На В.

— Васильев.

— На допрос.

— Прощайте, товарищи. Вон лежат мои собранные вещички. Не поминайте лихом. Пусть вам будет сохранена жизнь.

— Прощайте, товарищ Васильев, — произнесли в ответ три тихие голоса.

Ковры заглушили звук удаляющихся шагов. Были доставлены мои вещи. Внизу «Черный ворон» поглотил меня и несколько других незнакомцев. После езды в кромешной тьме «Ворон» привез нас во двор какого-то здания. Это была Бутырская тюрьма. Но теперь меня поместили в другой корпус, где были одиночные камеры. Одно напоминало первое заключение в эту тюрьму — громкое хлопанье замков. «Трах-трах» — звучало, когда подводили к двери, и она открывалась. «Трах-трах» — раздавалось, когда дверь захлопывалась.

Утром принесли ведро и щетку — убирать камеру. Спросили, что я хочу читать. Я попросил немецко-русский словарь и книгу на немецком языке. Просьба была выполнена. В полном одиночестве прошло три дня.

Рано утром четвертого дня меня подняли и сказали, что повезут в Трибунал. В маленькой камере внизу сначала я был один. Затем ввели друга по институту Николая Капитоновича Блохина. После ареста мы с ним не виделись ни разу. Далее привели моего школьного друга из Боровска Гавриила Даниловича Золотарева. Мы с ним тоже не виделись после ареста ни разу. Наконец, ввели двух неизвестных мне друзей Николая Капитоновича. Я их видел лишь раз в жизни — во время поездки в Военный трибунал и на его заседании.

Как я обрадовался, когда увидел двух своих друзей! Мы коротко перемолвились об обвинительном заключении и наших показаниях. Ни один из обвиняемых не стал на путь оговора друг друга. Что же касается осуждения личности и политики Сталина и его окружения, то эти мысли были записаны Николаем и его двумя товарищами в бумагах, отобранных при обыске и аресте. Мы почувствовали, что пять месяцев допросов не сломили нас морально, не заставили сделать ложные оговоры. Было ясно, что обвинение в организации террористического акта недоказуемо. Будто упал с плеч тяжелейший груз. Ведь ни один человек, утверждавший об организации нами террористического акта и о призыве к террору, назван не был.

 

Моя речь на суде неоднократно прерывалась членом Трибунала Сюльдиным. Несколько раз он повторил, что если я не донес об осуждении личности Сталина и его окружения, то я не только сочувствовал, но и помогал контрреволюционной деятельности. Я отвечал, что подсудимые заблуждались, но не нанесли вреда Советской власти. Правдивость моих слов подтверждается моими дневниками, которые были изъяты при обыске. Показания мои в основном не отличались от официальной оценки происходивших событий и от того, что утверждали в своих показаниях однодельцы. В то время я был настолько наивен, что верил в правильность политики Сталина и его окружения. Дневниковые записи давали мне прочную опору для защиты, и, как ни кричал на меня и других обвиняемых Сюльдин, мы, как и на следствии, не дали оговаривающих показаний и твердо отрицали существование группы, подготавливавшей террористический акт. В приговоре обо мне было записано, что я знал о контрреволюционной агитации подсудимых, но не сообщил органам НКВД и поэтому виновен в недоносительстве (по пункту 12 статьи 58), приговорен к году исправительно-трудовых работ с зачетом пятимесячного предварительного заключения (из расчета: один день пребывания в тюрьме за три дня исправительно-трудовых работ). Вследствие отбытия наказания должен быть освобожден из-под стражи. После оглашения приговора ко мне подошел начальник конвоя и, вытянувшись по стойке «смирно», отчеканил: «Гражданин Васильев! Вы будете освобождены из Бутырской тюрьмы».

В это время к нам подошел следователь. Начальник конвоя повернулся к нему и резко сказал, что с заключенными разговаривать не разрешается. Следователь не спеша достал из кармана и показал свое удостоверение. Начальник конвоя опять вытянулся по стойке «смирно»: «Продолжайте беседовать». И отошел в сторону.

Появился конвой. Его начальник — молоденький паренек в форме внутренних войск, с едва пробившимися маленькими усиками — спросил, почему нет еще одного конвоира. Последовал ответ, что ему поручено другое дело, и он не прибудет.

— Ну так что ж? Всех возьмем или разделим на две части?

— Конечно, всех сразу. Куда они денутся?!

— Тогда через одного марш!

 

Был ясный солнечный день середины марта 1936 года. Синее, синее небо без единого облачка.

«Ворон» привез нас к небольшому красивому дому на Арбате, где в то время находился Военный трибунал Московского военного округа (теперь в этом здании — Музей А.С. Пушкина). Ввели в пустой зал заседаний. Вскоре раздалась команда:

— Встать! Суд идет!

Вошли три члена Военного трибунала, его секретарь и затем в темно-синем гражданском костюме наш следователь с Лубянки, который в процессе следствия был всегда одет в форму, и на ее воротничке был ромб.

Зачитали обвинительное заключение. В качестве отягчающего обстоятельства было указано, что отец мой — дворянин, а мать — помещица, что я на студенческом митинге в связи с убийством С.М. Кирова пытался протащить тонко замаскированную мысль о необходимости массового террора против Советской власти.

В ходе перекрестного допроса на суде и в предоставленном мне заключительном слове я подтвердил, что отец, действительно, был дворянин, но он по поручению Советской власти провел национализацию частных банков в Боровске, был комиссаром, но об этом ничего не сказано в обвинительном заключении. На студенческом же митинге я говорил, что Советская власть — власть трудового народа и террористические акты обречены на провал и должны беспощадно пресекаться и заранее обнаруживаться органами власти.

— В Вашем дневнике и записках много неправильного и спорного, — сказал следователь, — но там есть интересные мысли и проявлена способность к литературной работе. Поэтому начальник Секретно-Политического отдела НКВД разрешил вернуть Вам часть рукописи, из которой мы кое-что изъяли. Куда направить уцелевшее?

Я дал боровский адрес тетушки, который был тут же записан следователем в его блокнот.

Наступал вечер. Несмотря на огромное нервное напряжение, мы почувствовали голод. Ведь нам с утра не дали ни кусочка хлеба, ни глотка воды. И тут Гавриил Данилович Золотарев достал из кармана небольшую краюшку черного хлеба. Очень аккуратно, стараясь не уронить ни крошки, он разломил его на пять равных частей, и каждый получил по маленькому кусочку. Как же эта краюшка уцелела у него? Он ничего не сказал об этом. Его исключительная

 

доброта и доброжелательность резко повысили настроение каждого из нас. Высказывалась мысль обжаловать приговор Трибунала. Все, кроме меня, решили написать. Мне же не хотелось писать прошение, ждать ответ. Наказание казалось небольшим, клеймо судимого по 58-й статье не представлялось непреодолимой помехой для дальнейшей учебы и работы. Подтверждение самого факта недоносительства, как в записях обвиняемых, так и в показаниях в суде представлялось непреодолимым препятствием к отмене приговора. А о смягчении могла ли идти речь, если срок моего фактического пребывания в тюрьме был больше определенного в приговоре? Сдачу получить, как это бывает в торговой сделке, было невозможно. И страх! Страх ужесточения наказания при вторичном рассмотрении дела.

Обсуждалась и целесообразность переписки. Поскольку на следствии нам инкриминировалась организация контреволюционной группы, решили переписку между собой не вести.

Опять «Ворон» привез нас в Бутырскую тюрьму, и вечером я вновь был в одиночной камере. Утром я спросил тюремщика об освобождении. Он ответил, что по приговору все будет сделано, когда придут документы. Прошел день, второй... Документы не поступили. Я волновался, нервничал, ходил из угла в угол своей одиночки, и все назойливее одолевала мысль: а выпустят ли меня, в конце концов? Ни немецкой книгой, ни словарем не занимался. Ежедневно меня кормили и поили. Я убирал комнату. В середине третьего для тюремщик сказал, чтобы я собирался с вещами. В комнате первого этажа за столом с большим количеством бумаг сидел человек в командирской форме. Внимательно разглядывая меня, он удостоверился по бумагам, что перед ним тот самый Васильев, который подлежит освобождению. Протянул мне выписку из приговора Военного трибунала, справку о пребывании в тюрьме и об освобождении на основании приговора, паспорт и студенческий билет.

И опять был мартовский солнечный день. Не было конвоя. С небольшим свертком стареньких вещичек я шел в осеннем пальто, в туфлях со срезанными подметками. Шел по весенней шумной улице к трамвайной остановке и ликовал: свобода, предстоящее окончание института — пусть с опозданием, интересная работа в Госбанке. Позади — тяжелейший отрезок жизненного пути. Правда, кровоточат десны, сильные головные боли, бессонница. Но все это пре-

 

одолимо, пройдет. А теперь — в общежитие института, в нашу комнату в Алексеевском студенческом городке.

Остановка за остановкой проплывали перед моими глазами. А вот и та, где надо сойти, а затем пройти пешком до двухэтажного засыпного дома-барака, где помещается комната, в которой мы жили.

Отворил знакомую входную дверь с улицы. С бьющимся сердцем поднялся на второй этаж, подошел к нашей комнатке и без стука, уверенно открыл дверь. За столом в середине четырехкоечной студенческой комнаты сидел мой коллега, студент Комаров.

Как я узнал позже, тот самый, который утром дня моего ареста, войдя в аудиторию, прокричал: «Сегодня ночью «скорая помощь» увезла нашего Васильева под конвоем. Ха! Ха! Ха!»

— Что ты говоришь? Рехнулся? Как может «скорая» увозить под конвоем?

— Оказывается, может. Ха! Ха! Ха! Пораскинь-ка хорошенько умишком и поймешь, что еще как может!

Недоуменно переглядываясь, студенты замолкли. И вдруг поняли. Гробовая тишина повисла в аудитории. В ней одиноко звучал демонический хохот. Стали перешептываться. Некоторые отводили глаза друг от друга. Хохот смолк. Комаров понял, что многие студенты, ох, многие не склонны радоваться. «А еще кто? — Кто еще?» — прозвучал шепот.

Все это я узнал значительно позднее. Но тогда, ничего не подозревая, обрадовался знакомому лицу и дружелюбно сказал:

— Здравствуй, Комаров!

Недоумевающими глазами он уставился на меня, вскочив.

— Здравствуй, Комаров, — повторил я. — Ты не узнал меня?

— Нет, почему же? Узнал.

— Так здравствуй. Не ожидал увидеть?

— Не ожидал. Здравствуй.

Я стал внимательно оглядывать комнату. На моей тумбочке лежали не мои книги и конспекты. На моей койке лежали чужие вещи.

— Черт возьми! Почему на моей тумбочке и постели лежат чужие вещи?

Здесь поселили другого студента.

— А мои вещи? Мои новые желтые ботинки? Я их еще ни разу не надевал. Мои книги?

 

— Да все это долго здесь валялось. Давай посмотрим под кроватью. Вроде бы там были твои ботинки. А потом нам поселили на твое место нового студента. Ты ведь знаешь, как трудно у нас с местами в общежитии.

Никаких моих вещей в комнате не оказалось.

— А ты разве не знаешь, что исключен из института? — спросил Комаров.

— Нет. Давно? И за что?

Да вскоре после твоего ареста был приказ директора.

— Незаконный приказ. Почему же исключили, если не было судебного решения?

— Ну этого я не знаю. Тебе здесь оставаться нельзя. Здесь поселили другого студента. А тебе есть, где переночевать?

— Возможно, на вокзале.

— Тогда я позвоню заместителю директора по хозяйственной части и спрошу у заведующей общежитием. А ты подожди меня тут.

Долго я сидел в бывшей нашей комнате. Вечерело. Чем дольше шло время, тем тяжелее становилось у меня на душе. Будто чья-то жесткая холодная рука все сильнее сжимала сердце. Мысль работала четко и беспощадно. Оказывается, впереди меня ждет много горя и страданий. Радужные надежды рассеялись.

Я начал вспоминать знакомых, у которых можно было приютиться на ночлег... Наконец, быстро вбежавший Комаров нервозно сказал, что ни заместитель директора, ни заведующая общежитием не разрешают переночевать мне здесь. Казалось, он был действительно расстроен происшедшим. Он стал просить прощения за то, что они, мои бывшие товарищи, не сберегли мои вещи. Мне же казалось, что потеря моих вещичек не имеет никакого значения. Жизнь приоткрылась мне как необозримо незнакомое море, беспощадно пожирающее людей, калечащее их судьбы и приносящее им нестерпимую боль.

Вспомнилась кума моей няни. Квалифицированная ткачиха, воспитывавшая с трудом двух дочек, родившихся от разных мужчин, — доверчивая и добрая, жившая в большой комнате коммунальной квартиры на первом этаже двухэтажного дома на Большой Почтовой улице. Наверняка, она, старая кадровая работница, не побоится пустить меня на ночлег. Когда я постучал поздним вечером в ее дверь, она

 

без излишних расспросов, с улыбкой приютила меня, сказав, что и в следующие дни я могу приходить к ней ночевать, удивилась лишь, какие ужасные на мне туфли с обрезанными подметками и что со мной так мало вещей. Постелила мне на сундуке, на котором я у нее спал раньше, сожалея, что нет у нее для меня подходящих туфель.

Утром следующего дня я был в приемной директора института. Конечно, как всякое большое начальство, он приходил значительно позже начала рабочего дня. С изумлением и даже страхом смотрели на меня знакомые студенты и сотрудники института. Весть о том, что я освобожден, очевидно, пришла уже вчера, но никто не пытался заговорить со мной, хотя на мое приветствие большинство встретившихся знакомых сдержанно отвечали.

Раз нет на месте ректора, надо идти к секретарю партийной организации. Некоторое время мы с ним учились в одной студенческой группе. «Конечно, он меня помнит», — размышлял я. Дверь кабинета не заперта. Сумрачный, усталый секретарь один сидел за столом. Он немного повернул в мою сторону голову, сдержанно, кивком головы ответил на мое приветствие, спросил:

— С чем пришли?

— Пришел просить поддержать мою просьбу о восстановлении в институте.

— Посмотрев на пачку документов, которые были в моей руке, он молча протянул за ними свою руку. Прочитал их раз, другой и все время молча.

— Так о чем же Вы просите?

— Прошу отменить приказ о незаконном исключении меня из института до судебного решения по моему делу.

— Об этом и речи быть не может. Вы осуждены по 58-й статье. Да ведь и год учебный кончается.

— Тогда поддержите мою просьбу о сдаче курсовых экзаменов и защите диплома в порядке экстерната.

Секретарь молча долго смотрел на лежащие на столе мои документы, не поднимая глаз. На его лице застыло выражение усталости и какой-то окаменелости.

— Может быть, Вы сомневаетесь, смогу ли я сдать экзамены, написать и защитить диплом в порядке экстерната? Я буду работать и учиться.

— В этом никто не может сомневаться. Вы хорошо учились, — сказал секретарь, впервые посмотрев мне в лицо долгим, пристальным взглядом.

 

— Тогда почему же? Или Вы думаете, что, получив диплом, я могу нанести ущерб государству?

— Именно это самое.

— Тогда нам с Вами не о чем разговаривать, — произнес я, забирая свои бумаги.

В приемной директора мне было сказано, что он пришел, но примет меня через некоторое время.

Долго и терпеливо не один час я ждал приема. Наконец, меня пригласили к директору. Раздраженный ответом секретаря и долгим ожиданием, я резко спросил:

— На каком основании Вы исключили меня из института, не имея судебного решения по моему делу?

— Вон Вы как заговорили! Давайте Ваши документы. Я должен посоветоваться по этому делу. Через три дня Вам передадут мой ответ.

— Очень прошу Вас не тянуть с ответом. Посмотрите, в какой ужасной обуви пришел я к Вам. Мне негде жить в Москве. Если Вы не сочтете возможным восстановить меня студентом института — дайте разрешение сдавать мне экзамены и писать диплом в порядке экстерната. Буду работать и учиться.

— Вам ясно сказано, что ответ Вам передадут через три дня. Это небольшой срок. Разговор окончен.

— До свидания.

Директор ничего не ответил и проводил меня злым взглядом.

В Боровск! В мой любимый маленький городок. В отчий домишко, где найдутся для меня и старые ботинки, хоть некрасивые, но с подошвами, старое чистое белье, картошка, капуста, возможно, даже хлеб и свежее, густое козье молоко. А главное, главное — ласковое слово, стремление угадать и выполнить мои желания, своевременно выстирать, починить белье, заштопать носки, посмотреть на меня долгим любящим взглядом. Все это обещало мне общество старушек — немногих, уцелевших от некогда больших семей Васильевых и Капыриных.

В тот же вечер, проехав 100 километров на поезде, пройдя пешком 17 километров от станции Балабанове, я взялся за металлическое кольцо калитки нашего домишки. Как всегда, она оказалась запертой изнутри на засов ветхих ворот. Подошел к окну. В комнате сидела бабушка, вязала чулок и не замечала меня. Я тихо постучал. Услышав стук, она удивленно всматривалась в окно и вдруг с неожидан-

 

ным проворством и радостной улыбкой вскочила и громко крикнула: «Паня пришел!»

Послышался быстрый бег, шум отодвинутого засова. Калитка раскрылась. Натруженные, жесткие руки обхватили мою шею, и сквозь град горячих поцелуев звучало: «Милый мой, милый мой! Вернулся! Вернулся! Хочешь есть? Расскажи нам. Расскажи все».

Вымытый в корыте, одетый в чистое белье, в старых башмаках, но с подошвами, я неторопливо ел, затем пил чай. Коротко, без подробностей переживаний, прошедших и предстоящих, рассказывал...

Затем поздней ночью был сон — тревожный, с яркими картинами, прерывистый, но все же сравнительно долгий и освежающий.

После трех дней отдыха в назначенное время я опять был в приемной директора. Мне возвратили документы без единой заметки на них, с сообщением, что приказ остается в силе, ни о каком экстернате речи быть не может. Разговора со мной больше не будет.

— Кому можно обжаловать приказ директора?

— Никому. Хотя... Вы можете обратиться в Управление учебных заведений Правления Госбанка СССР.

«Нет, — думалось мне — там ничего не решат. Надо выяснить, что делать с просроченным паспортом...»

Начальник паспортного отдела милиции быстро принял меня. Очень внимательно рассмотрел паспорт и спросил:

— Что Вы с ним делали? Он у Вас попал в воду?

— Да. Я ездил в гости к дядюшке Димитрию. Мама зашила паспорт в карманчик трусов, чтобы я не потерял его. День был жаркий. У станции протекала речушка. Я забыл про зашитый паспорт, стал купаться и намочил его.

— Как называется речка, в которой Вы купались?

— Барыш.

— Странное название. Где она протекает?

— В Ульяновской области около городка Карсун. Там живет мой дядя.

Он опять внимательно просмотрел паспорт, перелистал каждую страницу и задержался на моей фотографии.

— Паспорт подлинный, подделок в нем нет. Выдан отделением милиции Москвы. Прописан в нашем отделении. Все так. Справка из тюрьмы тоже подлинная. А где выписка из приговора Военного трибунала?

 

— Мне не дали никакой выписки.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, потому, что приговор был вынесен на закрытом заседании.

— Непорядок.

— Так ведь документы мне выдавала тюрьма. А приговор выносился в другом месте в помещении Трибунала на Арбате.

— Все равно. Оставьте Ваши документы. Мы запросим Трибунал. Через недельку-другую все выяснится.

— Зачем же такая волокита? Я возьму свои документы, съезжу в Трибунал, попрошу выписку из приговора и привезу Вам.

— А если Ваша выписка осталась в Бутырской тюрьме? Вам придется ехать туда.

— Ничего. Я съезжу и туда и сюда. Не ждать же две недели.

И храбро взял с его стола и паспорт и справку. Сердчишко же бурно билось: «Вдруг не отдаст?»

После недолгого раздумья он сказал, что можно и так.

Постояв и подумав на улице несколько минут, я решил, что надо идти к военному прокурору с просьбой об отмене приказа ректора. В его приемной мне сказали, что могут записать на прием лишь через несколько дней, но сомнительно, чтобы он занялся отменой приказа ректора гражданского учреждения. Все же я записался, так как меня судил Военный трибунал.

Я решил обратиться к адвокату в юридическую консультацию, находившуюся недалеко от площади Дзержинского. Сидевший в общей комнате пожилой человек с большой лысиной, интеллигентным лицом и очень умными, проницательными глазами, узнав, что я хочу проконсультироваться о судимости по 58-й статье, внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Посидите немного здесь.

Подошел к сотруднику, записывавшему на консультацию, спросил, свободна ли комната номер шесть. «Да, она свободна». — «Дайте мне от нее ключ».

Подойдя с ключом ко мне, он сказал: «Идите за мной».

Мы прошли по коридору. Он отпер дверь маленькой изолированной комнатки и, пригласив меня войти, сказал:

— Здесь нам не помешают. Расскажите кратко и точно содержание допросов Вас следователем, ход заседания Трибунала и его приговор.

 

— Но ведь копия приговора у Вас в руках.

— Да, я внимательно прочитал этот документ. В нем содержится лишь краткая справка об осуждении Вас... Никаких сведений о самом деле, числе привлеченных. Совет можно давать, зная точно об обстоятельствах дела, хотя бы в общем кратком изложении.

На меня смотрели умные, очень внимательные глаза, умудренные опытом. Когда я рассказывал, он не перебивал меня, но чутко реагировал небольшими движениями головы и правой руки.

— Вы признали обвинение, что знали о контрреволюционных высказываниях Ваших знакомых? Подписали протоколы допросов и обвинение на заседании Трибунала?

— Да.

— Вы допустили большую ошибку.

— В чем она? Я показал, как и все подсудимые, правду. Эти данные содержатся в записках самих привлеченных и их показаниях. Никто из нас никого не оговорил. Мы не подписали ложное обвинение в подготовляемых террористических актах, в существовании контрреволюционной организации.

— Это последнее делает Вам честь. Далеко не все выдерживают систему допросов. Многие по духовной слабости дают ложные показания, сами дают возможность суду или какой-то другой инстанции вынести приговор. Вы сделали роковую ошибку.

— Ошибку дать правдивые показания?

— Вы уверены, что из Ваших правдивых показаний были сделаны правильные выводы? Сами же Вы сказали, что в Бутырской тюрьме отказались от дальнейшей дачи показаний и подписи допроса и Вас перевели на Лубянку. Значит, Вы, мягко говоря, сомневались в чем-то. Может быть, что правду Ваших показаний следователь превращает в неправду по существу дела.

— Что же надо было делать?

— Не давать показаний, которые могут быть неправильно истолкованы. В ходе следствия и суда, особенно по политическим делам, твердо помнить, что многое сообщалось Вашими знакомыми лично Вам.

— Что же мне делать теперь, чтобы мне дали возможность сдавать экзамены, защищать диплом в порядке экстерната?

— Ни военная, ни гражданская прокуратура не опротестуют приказ директора о Вашем исключении, не дадут

 

указания о допуске Вас к экстернату. Для проверки моего мнения и успокоения совести попробуйте записаться на прием в Прокуратуре, но, кроме потери времени и дополнительных нервных напряжений, это ничего не даст.

— Тогда что же делать?

— Обычный путь в такой ситуации — получить за пределами Москвы скромную работу с небольшой оплатой и скромным жильем. Самостоятельно писать диплом и ждать... ждать. Затем опять просить об экстернате. И все время быть очень осторожным. Очень. Постоянно помнить, что много неизвестных глаз постоянно следят за Вами. Среди них будет немало внимательных, считающих своей задачей отметить каждый Ваш, казалось бы, невинный промах.

— И ничего лучшего?

— Возможно и лучшее, правда, сомнительное и малонадежное. Попробуйте попасть на прием к заведующей Бюро жалоб Комиссии Советского контроля Совнаркома — Марии Ильиничне Ульяновой.

— Сестре Ленина?

— Да. Жалуйтесь на то, что Вам не дают закончить институт экстерном. Попасть к ней очень трудно, но теперь это, возможно, главное дело Вашей жизни.

— Большое, большое спасибо. Сколько заплатить Вам за столь ценную консультацию?

— Что может заплатить нищий студент? Я с Вас ничего не возьму.

— Я был потрясен.

— Но ведь Вы потратили много времени, дали ценнейшие советы. И не только строго по делу, но и о том, как жить, о критериях и обстоятельствах жизни.

— Советы о жизни... О какой цене может идти речь... Но к ним мало кто прислушивается и правильно анализирует их и свои поступки. А консультация по делу... Я ничего не возьму с нищего студента.

Внимательно оглядел смятую кепчонку в руке, старенькое пальтишко, весьма поношенные ботинки. Решительно и быстро встал.

— Желаю Вам терпения и успеха в жизни.

Некоторое время, потрясенный, я стоял у запертой двери, смотрел на быстро удаляющуюся фигуру человека и думал: «Земной тебе поклон. Умному, доброму, отзывчивому, укрепляющему веру в справедливость, вселяющему надежды».

Больше мы с ним никогда не виделись.

 

Теперь в приемную Марии Ильиничны! Она помещалась тогда в Охотном Ряду в недавно построенном огромном здании, на фасаде которого менялись вывески: «Дом Совета Министров СССР», «Госплан СССР». Вошел в небольшую комнату. На ее двери было несколько надписей. Запись на прием к Марии Ильиничне по таким-то дням недели, в таких-то комнатах, в такое-то время. По квартирным вопросам приема нет. Запись на прием, который будет происходить после такого-то числа. Я понял, что это после записи.

Вход в первую комнату приемной был свободен. Никаких документов предъявлять не надо. Люди входили, выходили, стояли, перебрасывались короткими фразами. Я понял, что после записи я попаду на прием через неделю-две.

В Военной прокуратуре была возможность переговорить раньше записи на прием к Марии Ильиничне.

В приемной Военного прокурора было всего два человека, и очень быстро подошла моя очередь. Пробежав глазами содержание моих документов, прокурор недоуменно посмотрел на меня:

— Вы обращаетесь не по адресу. По этому вопросу должно принять решение гражданское учреждение, а Вы пришли в Военную прокуратуру.

— Но ведь решение должно быть на основании приговора Военного трибунала. Следовательно, так или иначе оно подведомственно Вам.

— Ничуть. — Он взял мое заявление, разорвал и бросил в корзину для ненужных бумаг. — Вы на следствие не жалуетесь. Решение Военного трибунала не оспариваете. С военным ведомством Ваши контакты прекращены. Обращайтесь в гражданские учреждения, которым подведомственен Ваш институт.

Кнопка звонка была нажата. Секретарь получил указание просить следующего.

В день записи на прием к Марии Ильиничне, несмотря на мой ранний приход, у приемной на тротуаре была значительная группка людей. С недовольством некоторые говорили, что записывать будут не всех подряд. Вначале надо побеседовать с одним из референтов, и только он может или записать на прием или отказать.

После долгого ожидания я очутился в небольшой комнатке, где сидел человек средних лет, назвавший себя Карповым. Он попросил меня сесть и коротко рассказать, на что я жалуюсь. Внимательно прослушав начало, прогово-

 

рил: «Надо короче и яснее. Особенно о том, что надо отменить и как решить».

После окончания моего рассказа он участливо посмотрел на меня:

— Ваше дело может решить только сама Мария Ильинична. Я запишу Вас к ней на прием на такое-то число и в такое-то время в приемный день. Явитесь, не опаздывая. Расскажите все точно, но значительно короче, чем мне.

— Надо принести заявление или письменное изложение?

— Нет, никакого заявления, никакой записки. Мария Ильинична записывает все сама со слов жалующихся.

Я опять уехал в Боровск до дня приема.

Приехал обратно к приемной рано. И опять застал кучку людей. Мне объяснили, что будут приняты только записанные. После сравнительно недолгого ожидания я услышал, что вызывают Васильева. Впереди меня встал седоватый худой человек и пошел к приоткрытой двери, и за ним хотел пройти и я. Но послышалось предупреждение:

— Куда Вы идете? Ведь приглашали же Васильева.

— Я и есть Васильев, — и полез в карман за паспортом.

— А кто прошел перед Вами?

— Не знаю.

— Товарищ, товарищ! Подождите! Куда Вы идете?

— К Марии Ильиничне.

— Как Ваша фамилия?

— Васильев.

— Ах, да, тут два Васильевых! Тогда пройдите оба в эту комнату. Мы выясним, какого Васильева приглашает Мария Ильинична.

Мы вошли в небольшую комнату, где стучали пять машинисток. Подумал, какая же из них Мария Ильинична? Но все они были сравнительно молоды. Лицо ни одной из них не имело хотя бы отдаленных черт семьи Ульяновых. «Ее здесь нет», — подумалось мне. В это время открылась огромная дверь белого дуба, и пожилая женщина, появившаяся из-за нее, произнесла:

— Мария Ильинична просит пройти к ней студента Васильева.

Я вошел в огромную комнату, у задней стены которой стоял большой коричневый, вероятно, старинный стол, а впритык к нему — длинный, почти во всю комнату узкий стол, покрытый зеленым сукном. Вдоль него и двух боковых сторон комнаты стояли ряды простых венских стульев.

 

Из-за коричневого стола поднялась совершенно седая, маленького роста старушка в простом, скромном коричневом платье с белым воротничком. Сверх платья была надета старенькая мягкая кофта из верблюжьей шерсти с сильно вытянувшимися полами и большим отвисшим карманом, из которого выглядывал кончик белого носового платка. Никакого украшения ни на платье, ни на кофте не было. Именно такой и виделась она мне в воображении — типичной Ульяновой, сестрой Владимира Ильича.

Я поздоровался. Она ответила кивком головы и сказала:

— Что же Вы остановились в дверях: проходите к моему столу. Нам будет неудобно разговаривать, находясь в разных концах комнаты.

Я быстро подошел и остановился у ее стола.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она, и сама села после того, как сел я. Открыла толстую книгу, лежавшую на столе, взяла ручку и приготовилась записывать. — На что Вы жалуетесь? — Мысль работала четко и ясно. Мария Ильинична все время что-то записывала. Когда я дошел до описания хода судебного дела и сказал, что Трибунал переменил пункт десятый 58-й статьи на двенадцатый, она прервала меня: «Вы выразились неправильно. Надо было сказать не «переменил», а «переквалифицировал».

В этот момент открылась дверь, и секретарь сказала:

— Мария Ильинична, товарищ Антипов просит соединиться с Вами по внутреннему телефону.

— Извините, мне нужно переговорить по телефону.

Я поднялся и быстро вышел из кабинета. Меня спросили, окончился ли мой разговор с Марией Ильиничной.

— Нас прервала телефонная беседа.

— Тогда надо подождать и окончить Ваше дело. Через несколько минут дверь кабинета открылась, и появившаяся Мария Ильинична сказала: «Товарищ Васильев, проходите, пожалуйста. Нам надо окончить разговор».

Держась за ручку двери, она пропустила меня вперед, и сама закрыла за мной дверь, прошла к столу, знаком пригласила меня сесть, и затем села сама.

Я закончил рассказ о своем исключении из института и отказе в разрешении сдавать экзамены, защищать диплом в порядке экстерната.

— Не понимаю, почему человек, отбывший наказание, не может учиться и работать. — Раскрыла свой блокнот, записав в нем что-то. — Приходите ко мне утром сюда

 

же в такой-то день. — Это был не приемный день примерно через неделю. Ликующий, полный глубочайшей благодарности и теплящейся надежды, я попрощался.

В напряженном ожидании провел я неделю опять в Боровске. Колол дрова, занимался мелкими починками забора, надворных построек, самого старенького домика с кирпичными стенами и ветхими деревянными сенями, видевшими, по преданию, самого Наполеона. А недоделок и нужд в их починке накапливается, ой, как много, особенно когда в доме нет умелой, сильной мужской руки, и долго живут одни престарелые женщины.

Утром назначенного дня ни на улице, ни в приемной, куда меня впустили, никого из посетителей не было. Сказали, что надо подождать в комнате, где сидели и напряженно стучали машинистки. Вошел директор. Я встал и поздоровался. Он не ответил, повернулся ко мне спиной и сел у противоположной стены. Через небольшой промежуток времени из кабинета Марии Ильиничны вышла пожилая седеющая женщина и обратилась к директору: «Товарищ Ширяев, Мария Ильинична просит Вас зайти к ней».

Через несколько минут та же женщина обратилась ко мне: «Товарищ Васильев, Мария Ильинична ждет Вас».

— Товарищ Васильев, — с приветливой улыбкой сказала Мария Ильинична. — Ваше дело решено. Вам предоставляется право сдавать курсовые экзамены, писать и защищать диплом в порядке экстерната. Вам будет разрешено работать по специальности в Госбанке.

Директор вскочил.

— Но я же докладывал Вам, что член Правления Госбанка СССР, начальник управления кадров, член партии с 1918 года товарищ Грандсберг категорически возражает против этого решения.

Лицо Марии Ильиничны изменилось. Рывком она повернулась к директору и жестко произнесла:

— Передайте члену партии с 1918 года товарищу Грандсбергу, что он в порядке партийной дисциплины неукоснительно должен выполнить решение высшего советского и партийного органа. — И затем опять с улыбкой обратилась ко мне:

— Желаю Вам хорошо учиться и успешно трудиться в банке. До свидания.

— Большущее, большущее Вам спасибо, Мария Ильинична. Вы вернули меня к настоящей жизни.

 

Ликующий, почти выбежал я из кабинета и решил, что завтра с утра я буду в Правлении Госбанка у Грандсберга просить направление на работу.

Следующий день встретил меня пасмурно. По небу ветер гнал сплошные низкие облака, из которых по временам побрызгивал неприятный, холодный, мелкий дождичек. Приемная, в которую я вошел по выданному мне на первом этаже пропуску, произвела еще более неприветливое впечатление из-за плотных, зеленых полуопущенных штор. Хорошо одетая секретарь со строгим, холодным лицом, взяв и просмотрев мои документы, сказала, что надо подождать. Присев в уголке, я ждал. Проходили разные люди — то стремительно, торопливо, то солидно и медленно, с важным видом персоны. Шел час, другой. Наконец, секретарь сказала, что мне можно пройти.

За столом такой же сумрачной комнаты в хорошем костюме сидел маленький полуседой человек. Я поздоровался. Он небрежно и быстро кивнул головой.

— Вы получите направление в Мезень лес кредитовать. Там давно нет нужного человека, — без какого-либо предисловия, тоном приказа распорядился он.

— Ошеломленно я старался вспомнить географическое положение этого населенного пункта на далеком Севере.

— Как же я буду добираться оттуда в Москву сдавать экзамены? Летом по реке? Зимой на собаках?

— Это Ваше дело.

— Нельзя ли назвать другое, пусть и суровое и отдаленное место, куда можно бы добраться по железной дороге?

— Другого места у меня для Вас нет.

В голове пронеслось: «Саботаж. Ярко выраженный саботаж». Четко и быстро созрело решение, на которое я не отважился бы в другое время.

— Буду жаловаться на Вас в Комиссию Советского контроля. Вы, член партии с 1918 года, саботируете выполнение решения высшего советского и партийного органа, — почти прокричал я.

Была огромная вспышка гнева. Преодолев ее огромным напряжением воли, я, не прощаясь, медленно пошел к двери и услышал: «Подождите. Если Вас кто-нибудь возьмет в Банке без моего направления, возражать не буду».