Глава 14. Лагерник - полпред
- Собирайтесь, Михаил Михайлович, в Сыктывкар. Висим на нитке. Лес рубить запрещают. Фураж и техника на исходе. Да что говорить - сами знаете.
- Отпустит ли уполномоченный 3-го отдела? Он ведь на меня косо смотрит.
- Все уже устроено. Я разговаривал с Филимоновым.
- Значит, он подпишет мой пропуск?
- Да. Выезжайте завтра утром. Готовьте необходимые документы, бумаги, возьмите аванс.
Не чувствуя под собой ног, я вышел из кабинета начальника Судостроя Ухлина. Будто меня внезапно вызвали в «Стол освобождения» и сказали: «Распишитесь и отправляйтесь на все четыре стороны». Сердцу тесно, ноги все куда-то просятся. Еще бы: пожить вольно в каком ни на есть, но столичном городе, оторваться на длительный срок от лагерной жизни! Поселиться в гостинице, пойти в кино, рестораны. Да еще в положении заключенного! После семи-то лет
Соловков и Печоры!.. Этого не опишешь - это прочувствовать надо! На какой-то срок стану будто вольным гражданином. Что я говорю! Вольный боится концлагеря, а мне ведь его страшиться нечего.
В заднем кармане, на случай встреч с НКВД и милицией, я имею специальный пропуск, по которому «заключенный Розанов, осужденный тройкой П.П. ОГПУ по 58-й статье на срок 10 лет, по служебным делам имеет право бесконвойного движения от Покчи до Сыктывкара и обратно, сроком до 1 марта 1937 года».
Для всех других я снабжен командировочным удостоверением:
«Предъявитель сего, представитель Судостроя Ухтпечлага НКВД Розанов М. М. командируется в гор. Сыктывкар для разрешения производственных и хозяйственных вопросов Судостроя в правительственных органах Коми-республики».
Чувствуете? - Представитель! Где тут сказано, что я заключенный? А, может, я член Всесоюзной Коммунистической партии, да к тому же - кадровый служащий НКВД? Ну-ка, суньтесь! На моем лице не написано, что я концлагерник, да вдобавок политический.
На квартиру к отъезжающему начальству (стало быть, ко мне) уже послан лагерный портной, чтобы вычистить и выгладить костюм. Представитель обязан выглядеть представительно... Известно исстари: по одежке встречают...
- Что вы нам очки втираете!! - воскликнут некоторые читатели, - «костюм» у заключенного!.. Знаем, полосатый, как зебра, арестантский комбинезон.
Ничего подобного! Таких нет и не было. Полосатые комбинезоны пока что принесли бы одни убытки НКВД. Одетого в гражданское обмундирование заключенного еще можно убеждать в том, что «труд и для него есть дело чести и славы», но попробуйте убеждать, натянув на него тюремный комбинезон! -даже большевистский язык не повернется! Может быть, прогрессирующая по пути коммунизма советская власть и дойдет до этого, но в те годы заключенные концлагерей снабжались тем же обмундированием и обувью, что и вольное рабочее население. Вначале, когда советская власть была еще бедна, - с 1929 по 1932 год, - ГПУ одевало концлагерников в Соловецких лагерях так, что любо посмотреть: ботинки и сапоги кожаные, на спиртовой подошве, от «Скорохода», брюки и гимнастерки - зеленые, военного покроя, бушлат - из солдатского сукна, все от Ленинградодежды. Потом советская власть, разбогатевшая на первой пятилетке, заскупилась. И материал пошел хуже, и носить его заставляли, дондеже не свалится.
Каждый лагерник был вправе носить собственную одежду. В 1935 и 1936 годах таким лагерникам даже выплачивали за это до 2 рублей в месяц. Власти это было выгодно! Ежовых рукавиц у нее хватает, а вот с одежонкой туго. Пусть же арестанты, по возможности, свою таскают, утешаясь тем, что в СССР нет пока полосатых тюремных халатов с номером и бубновым тузом, - их отлично заменяет всепроникающий надзор и сыскная гибкость НКВД.
Вот и столица. Не Москва, но и не деревня. Тридцать тысяч жителей. Центр культуры и цивилизации. Театр, два кино, четыре пассажирских машины, два городских автобуса, магазины и аптека.
На весь город только одна гостиница - «Дом Крестьянина», в которой не только крестьянина, но и колхозника не увидишь. Таков уж стиль эпохи - не всякой вывеске верь. Гостиница до отказа набита приезжим начальством из районов и Москвы.
- И вы думаете, что я на улице стану ждать, когда освободится номер?
- Вам нет нужды доходить до этой крайности, - отвечает заведующий. - Идите в представительство Ухтпечлага - оно вас устроит.
«Дудки! - думаю я. - На черта мне сдалось представительство Ухтпечлага! Я сам представитель, - без них обойдусь. Пойду-ка я к защитнику «права, свободы и справедливости» - в управление НКВД по Коми республике. Что я теряю? Ничего. Вольному в НКВД зайти страшно, а мне хоть бы хны! Во-первых, я уже арестован, во-вторых, я им не подведомствен, в-третьих, их задача помогать хозяйственной деятельности лагерей, чей хлеб они едят.
На берегу Вычегды, почти напротив пристани, протянулось коричневое двухэтажное каменное старинное здание. Кажется, будто и решетки на окнах поставлены еще в прошлом веке. На всем здании печать какой-то молчаливой угрюмости. Тот же, что и всюду в городе, досчатый тротуар, но он пуст. Народ, видно, предпочитает делать крюк. Под вывеской «Комендатура Обл. НКВД по Коми - республике», широкая стеклянная дверь и двое часовых.
- Вы к кому? — встречает меня на лестнице военный без знаков различия.
- Хочу говорить с комендантом.
- По какому вопросу?
- Содействовать мне в получении номера в гостинице.
- Кто вы такой?
- Представитель Судостроя Ухтпечлага. У нас ряд важных вопросов в местных наркоматах, и я командирован, чтобы ускорить их разрешение.
Военный подводит меня к небольшому окошечку.
- Товарищ комендант, до вас!
Я вторично отвечаю на те же самые вопросы.
- Трудно с гостиницей. Теперь предпочитают устраиваться частным путем у городских жителей. Попробовали бы, а?
- Я не вправе этого делать. Уполномоченный 3-го отдела предупредил, чтобы я не вступал в сношения с местным населением. Я же заключенный. Вот мой пропуск. К тому же, служебные бумаги лагеря приравниваются к секретным документам, и за пропажу их я отвечаю в уголовном порядке.
Взгляд коменданта скользнул по моему толстому портфелю и перешел на пропуск. Воцарилось минутное молчание. Комендант «мыслил» ...
- Лида, соедини меня с заведующим «Домом Крестьянина» ... Так... Кто? К вам через полчаса придет представитель Судостроя Розанов. Обеспечьте ему номер ... Знаю, что заняты. Переведите в общий номер ... У вас три одиночных номера. В одном зам. наркома? Так. В другом инспектор Край НКВД. Так. Кто в третьем? Инспектор из Всекопромсоюза? Вот его и переведите в общий номер. А Розанов должен жить один. Никого к нему не поселять. Поняли, а?
Конечно, заведующий понял! Попробовал бы он не понять коменданта НКВД по Коми-республике!..
Сегодня в президиуме ЦИКа рассматривается один из вопросов Судостроя - о передаче ему в эксплуатацию 20.000 гектаров лесной площади в верховьях Печоры. В споре по этому вопросу уже разругались на Печоре Леспромхоз и Райисполком, с одной стороны, Райком и Судострой - с другой. В самом Сыктывкаре я к этому заседанию заручился словесной под-
держкой второго секретаря обкома ВКПб Булычева и заместителя председателя ЦИКа Хрипова*.
В зале заседаний ЦИКа весь цвет республики: наркомы, прокурор, начальник НКВД, руководители трестов и... и я.
- По четвертому вопросу слово имеет представитель Судостроя товарищ Розанов. Время - 5 минут.
... Таково - резюмирую я - положение. Тут только два выхода: либо здесь сейчас же передать нам эту площадь, как сырьевую базу, либо отказать, чтобы мы добились того же в Москве. Там нас поддержат два наркомата - водный и лесной. Мнение их я сейчас выскажу. Но было бы напрасно...
- Товарищ Розанов, время истекает! - возглашает председатель ЦИК-а, пододвигая на всякий случай звонок.
Признаю. Однако я должен убедить в справедливости наших притязаний и уважаемого товарища Макеева. Как председатель треста «Комилес», он при каждом случае старается вставлять нам палки в колеса. И здесь, и в Обкоме, и в Москве. Выслушать меня в «Комилесе» он отказался, так я хочу переубедить его здесь. Ведомственный подход к вопросу не делает чести ...
Дзинь-дзинь-дзинь, - звенит звонок. - Кончено! Вопрос ясен. Кто за проект резолюции? Голосуют только члены правительства! Раз-два-три-семь. Против? Один-два... Два. Следующий вопрос- подготовка к навигации...
Через час телеграф уже передавал в Покчу текст постановления ЦИК-а. Итак, третье поручение тоже выполнено. Значит, не зря ем лагерный хлеб! Но было бы наивно думать, будто все вопросы разрешаются с такой опереточной легкостью. Прежде чем отпечатать проект резолюции, я пять дней бегал по всяким «государственным мужам» Коми республики, уговаривая их, убеждая, доказывая или, как говорят на казенном языке, - «уточнял, увязывал, согласовывал» - переставляя фразы и запятые с одного места на другое, лишь бы подписались под сутью дела: «передать лесные массивы Судострою».
На одних действовала подпись секретаря обкома под нашим притязанием на лес, другие соглашались со мной потому, что вопрос близко их не касался, а отвязаться от меня было трудно.
Каких только ведомств не наплодилось от супружества советской власти с большевизмом! Вот, например, «Уполкомзаг» - Уполномоченный Комитета Заготовок при Совнаркоме СССР Он - хозяин всех продовольственных и фуражных резервов страны. Чиновники комитета в областях и республиках не подчинены местной власти и оттого чувствуют себя как бы князьками.
Пришлось пошуметь и в этом ведомстве. В начале марта приходит телеграмма:
«Добейтесь наряда отпуска Судострою двухсот тонн сена соседних районов противном случае консостав выйдет строя программа срывается Ухлин».
* В 1932-1937 гг. вторым секретарем Коми ОК ВКП(б) был Ф.И.Булышев. В начале 1937 г. уже была образована Коми АССР, но еще действовали областные органы власти. Председателем Коми ОИК в 1935-1937 гг. был А.П.Липин, заместителем (с 1932 г.) - П.В.Полубабкин. Ф.И.Булышев и А.П.Липин в 1937 г. были арестованы, в 1941 г. осуждены (см.: Республика Коми: Энциклопедия. Т.1. Сыктывкар: Коми книж. изд., 1997. С.277-278. Т.2. Сыктывкар: Коми книж. изд. 1999. С.216; Покаяние: Мартиролог. Т.2. Сыктывкар, 1999. С.701, 778; ГУ РК «НА РК». Р-3. Оп.2. Д.126. Л.61).
В Наркомвнуторге уже знакомый плановик фуражного сектора разводит руками:
- Рад помочь, да не могу. И сено есть, но его забронировал Уполкомзаг.
- Для кого?
- В резерв будущего года.
- А у нас сейчас лошади дохнут...
- Все равно! Без наряда Уполкомзага даже председатель ЦИК-а не вправе подписать приказ об отпуске сена.
- А могли бы вы дать мне официальную справку, что сено имеется и что никто на него не претендует?
- Отчего ж нет?
Вооруженный справкой за подписью Наркомторга, я через час уже наседаю на Уполкомзага Алибаеву.
- К сожалению, в мои функции не входит спасать ваших лошадей. Где вы были раньше?
- Повторяю: мы обмануты Троицко-Печорским райисполкомом. Вместо обещанных 300 тонн сена, он выдал только 100.
- Меня это не касается. Разбирайтесь на месте.
- Ваш очень разумный совет может пригодиться мне, но, к сожалению, не лошадям. Пока мы будем разбираться, кто прав, кто виноват, они все передох нут.
- Подохнут - под суд пойдете.
- Кто?
- Вы! Судострой! Кто персонально, меня не интересует.
- При этой крайности и для вас на скамье подсудимых найдется уголок. Мы немножко подвинемся...
- Вы разговариваете недопустимым тоном. Это - дерзости!
- Я говорю то, что обязан сказать. За свои слова я отвечу перед законом. Лошади принадлежат мне в той же мере, как и вам. Они государственные, советские. Состоят на балансе ГУЛАГа НКВД... Сено, гниющее в соседних районах, принадлежит Судострою в той же мере, как и другим, нуждающимся в фураже предприятиям Коми-республики. И вот нашлось должностное лицо, - я не говорю - ведомство, - которому сено не нужно, но на котором оно, однако, сидит... Если вы меня не понимаете, то, думаю, меня лучше поймет прокурор республики, к которому я сейчас и пойду.
- Что вы так горячитесь! Кто вам отказал в сене? Я только сказала, что вы опоздали со своей заявкой!
- Я очень хорошо понял ...
- Сено вы получить можете, но это теперь зависит не от меня.
- От кого же? Кто ж, наконец, хозяин гниющего сена?
- Уполкомзаг в Москве. Обратитесь туда.
- Спасибо! Затеется переписка, а тем временем лошади и подохнут. Знаю!.. Я уж лучше к прокурору пойду...
- Не волнуйтесь! Садитесь, мы сейчас вместе составим телеграмму, и дня через два уже будет ответ. Верьте мне.
Алибаева, очевидно, перетрусила и подписала-таки телеграмму в таком духе, как мне было нужно.
На третий день приносят в гостиницу ответ: «Сыктывкар. Уполкомзаг. Алибаевой
копии: ЦИК Агееву
Представителю Судостроя Розанову.
Где вы были раньше? Выдайте наряд Судострою двести тонн. Молотов».
Ого, до кого дошло! Сам председатель Совнаркома и Уполкомзаг СССР телеграфирует мне! Вот здорово! Спасибо, Вячеслав Михайлович! Неровен час, угодишь на Печору, - выручим.
- Ну, как, товарищ Алибаева, нравится вам ответ Молотова? - спрашиваю я - «Где вы были раньше?» - ехидно повторяю я.
Уполкомзаг молчит и нажимает на карандаш, выписывая наряд.
Выполнено и это задание Судостроя! Воистину, нет крепостей, которых не могли бы взять большевики!
Отправив наряд, я подумал: «А какую пользу принесет вся эта волынка? Уже пятнадцатое марта. Еще месяц, и дороги станут. Чтобы перевезти двести тонн за сто километров, нужно сделать восемьсот рейсов, каждый продолжительностью в неделю. Это значит, нужно поставить на перевозку двести лошадей, когда их у Судостроя всего-то двести двадцать! А на чем же возить лес и продовольствие?.. Впрочем, меня это не касается. Я теперь могу рассуждать, как Алибаева. Свое дело сделал - сено достал. Пусть теперь болит голова о лошадях у кого-нибудь другого на Судострое... Я поступил чисто по-большевистски - свалил с себя ответственность на других. А на кого будут те сваливать падеж лошадей, меня не касается.
Сегодня в кино «сам» смакует на экране проект лучшей в мире конституции. Я жду, что вот-вот зрители захлопают и возопят: «Спасибо, товарищ Сталин, наш отец, благодетель, гений и прочее и прочее! Но... ничего не произошло. Народ безмолвствовал и грыз семечки. Ждали, когда начнется фильм, - кинокомедия «Закройщик из Торжка». На нее и были куплены билеты! А Сталину, за его конституцию, еще раньше отхлопано, на специальных митингах.
Вот что происходит, когда масса «не организована». А, между тем, для Коми-Зырянской народности большевики все-таки кое-что сделали. В Сыктывкаре (прежде он именовался Усть-Сысольском) провел часть своей ссылки Джугашвили*. Пожаловаться на условия ссылки он не мог: одной рукой, без большой опаски, строчил погромные статьи, другой ласкал юную зыряночку. Кавказская кровь и на Севере не охладела. Историки когда-нибудь повеселят читателей более пикантными подробностями жизни «вождя» в Устъ-Сысольске, а я отказался от предложенного знакомства со сталинским потомством.
- Напрасно, Михаил Михайлович! Он интересный мужчина. Пьет, как большинство зырян, запоем, и за каждым стаканом ругает папашу.
- А папаша знает?
- Знает, да молчит. Быть отцом народа ему, очевидно, приятнее, чем быть отцом незаконнорожденного и непочтительного сына-алкоголика.
- М-да! В семье не без урода!
- Вы это про кого?
- Так, вообще...
* И.В.Сталин (Джугашвили) в ссылке в Усть-Сысольске не был. В 1909,1910,1911гг. он находился в ссылке в Сольвычегодске, в 1912 г. - в Вологде (см.: Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М.: Гос. изд. политической литературы, 1950. С.48-49).
Время незаметно летело. Скоро назад в лагерь. Все причины для продления командировки исчерпаны. Наступила уже настоящая весна. Вычегда тронулась, унося в Белое море обычную дань - десятки тысяч незаконченных сплоткой бревен...
Сегодня меня неожиданно посетил мой патрон - Ухлин. Он едет в Ленинград в отпуск.
- Не понимаю, почему Мороз разрешил вам отпуск! За этой добротой что-нибудь да кроется.
- Вы постоянно все переоцениваете, Михаил Михайлович! Я третий год не был в отпуску. Прибавьте к этому еще 3 года моего заключения. Уже седьмой год, как я из Ленинграда. Там жена, дочка. Десять раз просил отпуск и все отказывали. В конце концов разрешили. Что ж тут особенного?
- А то, что вам позволили в самые критические дни покинуть Судострой. Это и наводит меня на раздумье. У большевиков по-морскому - капитан покидает судно последним. Вы же списываетесь на берег... А сейчас повсюду аварии, не только на Судострое.
- Уж не думаете ли вы, что разгром право-троцкистского блока отзовется на нас?
- Определенно! Уже второй месяц я ощущаю какую-то нервозность в наркоматах. Внешне все идет будто бы по-старому, но внутри что-то перестраивается. Прежде меня всегда без очереди принимал заместитель председателя ЦИКа Хрипов. Мы с ним и про дела беседовали, и шутили как равные. Конечно, он понимал, что я заключенный. Как-то он даже заметил мне: «По ехали бы с этим вопросом в Москву (дело шло об отчуждении колхозной земли Судострою), в Кремле частенько слушают доклады заключенных специалистов. Ваш ГУЛАГ НКВД все может ...». А теперь Александр Иванович, видно, боится говорить со мной с глазу на глаз. Вхожу в порядке очереди, в кабинете обязательно торчит технический секретарь ЦИКа. Да, кстати: Макеева - председателя Комилеса, уже нет в Сыктывкаре. Главный наш противник уехал. Вчера еще он был председателем Ураллеса. У него в Наркомлесе были крепкие связи. Но сегодня и о нем сказали: «Посажен как враг народа»*. Официально еще ничего не известно, а весь Комилес уже знает. За Макеевым потянут других.
- Мы-то тут при чем?!
- Макеев, может быть, тоже не при чем! Нужно - взяли да посадили. А мы кто - святые? Семьдесят процентов выполнения программы! За это орденов не дают. У Комилеса такое же выполнение плана.
- Вы несете чушь, Михаил Михайлович. Мы виновны! Как я мог строить баржи без пакли, болтов и гвоздей, от кого зависит доставка технических материалов? От нас?
- От управления лагеря - от Мороза. Понимаю. Вот он нас и посадит, чтобы себя обелить.
* Бывший управляющий трестом «Комилес» А.Е.Макеев был арестован 2 января 1938 г. (на момент ареста - управляющий трестом «Ураллес»), уже после описанных событий. Осужден 25 января 1941 г. Военным трибуналом Московского округа войск НКВД по ст. 58-7,10,11 УК РСФСР на 15 лет лишения свободы (см.: Покаяние: Мартиролог. Т.2. С.783).
- Никогда этому не поверю. С Яковом Моисеевичем я работаю седьмой год. Суров - не спорю, однако зря под суд не отдаст. Сам работает по двадцать часов, но и от нас того же требует.
- Скажите, Анатолий Николаевич, положа руку на сердце, если бы Мороз завез нам технику на все 52 баржи, могли бы мы их построить?
Ухлин как-то неуверенно ответил:
- Конечно!
- Вы сказали то, чего не думаете. Мы не могли выполнить программу - не было леса. Лес заготовляем мы, значит, мы и виноваты. Вы забыли августовскую телеграмму Мороза: «В случае невыполнения программы вынужден буду передать дело следственным органам». Будьте покойны: это слово он сдержит, а потому, Анатолий Николаевич, послушайтесь совета - останьтесь в Ленинграде, не возвращайтесь. Лучше превратитесь там в Николая Анатольевича... Быть беде! Мы уж тут без вас как-нибудь выкрутимся.
- Чудак! У вас больное воображение. Ничего не случится. Мороз знает, что я работал честно.
- Я сказал, что думал. Дальше - как сами знаете. Ну, за счастливый путь!
Мы вышли из гостиницы к автобусу, доставлявшему пассажиров на ближайшую железнодорожную станцию Мураши - за 450 километров от «столицы»!.. (Этот тракт тоже построили заключенные).
Навстречу, разбрасывая потоки грязи и гремя цепями, шел транспорт автомашин, груженных паклей, болтами, железом, смолой.
- А здорово Мороз нажимает на Москву! - улыбается Ухлин. - Только поздно. Мы получим эту технику лишь в июле. С первыми пароходами. Она застрянет на полпути в Чибью, дальше машины идти не смогут.
- Тогда незачем сейчас гонять их за 800 километров от Мурашей до Чибью. В июле мы и без Мороза получим эту технику морем из Архангельска. И обойдется она в сто раз дешевле.
- Мороза цена не интересует. Ему важно, чтобы техника, при всех трудностях бездорожья, все-таки двигалась к Судострою. Кто упрекнет его в бездеятельности? Смотрите, сколько идет машин! И по какой дороге! В самую ростепель! Вот что делает сильная воля настоящего руководителя-большевика. Другой бы опустил руки перед такими трудностями, а Мороз, наоборот, - крепче закручивает гайку. За это мы, инженеры, и уважаем его.
- Ну, из кабинета гайки закручивать - наука нехитрая. Приказывать и требовать - самое легкое дело. На это не нужно ни ума, ни знаний. Лишь бы чувство вали страх перед тем, кто распоряжается. А как не дрожать перед Морозом, когда ему даже 3-й отдел подчинен. Отнимите у Мороза право арестовывать и отдавать под суд вольнонаемных, сажать в изолятор и гнать на лесозаготовки непослушных специалистов из лагерников, - тогда вы увидите Мороза без ореола величия - таким, каков он есть на самом деле.
- Вы забыли, видно, что Мороз из ничего создал Ухтпечлаг. Кто построил эти нефтепромыслы на Ухте? Мороз. А что сделали раньше нефтепромышленники? Покопались, покрутились и в Баку вернулись.
- И сделали, скажу вам, разумно. Не могли же они рассчитывать на даровую рабсилу, как сейчас Мороз? Нобели добывали нефть не в интересах трудящихся, а в своих собственных. К ним сюда и за десятку никто бы не пришел работать. То был капитализм. Мороз и мы живем при социализме. Страна принадлежит трудящимся. Нефть нужна им. Оттого и гонят этих самых трудящихся
десятками тысяч туда, откуда ушли капиталисты. Раньше рабочих на Север привлекали длинным рублем, а теперь гонят толстым дубьем. Прежде строй трепетал перед трудом, теперь труд трепещет в лапах строя. Вот какова диалектика, Анатолий Николаевич!
- Я вам запрещаю продолжать подобный разговор. Что с вами? На Судострое вы вели себя иначе. Кто это вас «просветил» в Сыктывкаре?
- Жизнь. Не сразу, а шаг за шагом. На Судострое я с вами беседовал только как подчиненный экономист-лагерник. Сейчас я разговариваю с инженером Анатолием Николаевичем, который больше уже не вернется на Судострой.
- Но я вернусь. Я дал слово Морозу.
- Мороз проживет и без вас. Я вам никогда не давал плохих советов - послушайтесь и на этот раз!
- Вы, право, чудак! Кто и в чем меня может упрекнуть, если даже я сам не чувствую за собой ни малейшей вины. Все, что мог - я сделал.
- Времена, когда внутренние убеждения имели цену, канули в Лету, Анатолий Николаевич. Вас не спросят, чувствуете ли вы себя в чем-либо грешным. В папках Филимонова на вас, наверно, кляуз собрано уже достаточно.
- Объективная правда сильнее кляуз. Я верю в нее. Ждите через две недели. Смотрите, на Судострое держите язык за зубами.
- Да. Прощайте!
- До свиданья!
Через неделю, распрощавшись со всем, «что сердцу мило», я покинул Сыктывкар, увозя на Печору, вместе с приятными воспоминаниями, какое-то щемящее чувство растущей опасности.
Первого мая, одолев глинистый и вязкий Тиманский кряж - водораздел Двины и Печоры - я снова очутился в знакомом Троицко-Печорском. Тут еще пахло зимой. Холодное дыхание близкого Урала отгоняло напиравшую весну. Весенний ветер вырывал из вмерзших в лед вешек последние былинки соломы. Вехи отслужили свой срок. По широким забережьям уже промышляли утки, отощавшие за долгий путь. Нет-нет, да и разнесется мощный треск лопающегося льда. Зимнее платье
для весенней Печоры стало узким - вот и трещит по всем швам. То тут, то там идут подвижки льда. Метровые толщи, встретив на пути изгиб или узкое русло, лезут на берега, срезая, ломая, обдирая кусты и деревья. Одна на другую взбираются, теснятся и рушатся льдины, создавая ледяные заторы и косы. А сзади напирают новые километровые поля. Местами, особенно при заторах, на берегах образуются толщи льда, высотою до пяти метров. Так до самого июля и белеют эти ледяные шапки где-нибудь в кустарнике, в тридцати - ста метрах от воды. Подъедешь весной к ним на лодке и невольно наполнишься чувством преклонения перед силой, способной в минуту совершить эту гигантскую работу - перед силой стихии.
Пока я с высокого берега любуюсь величественной картиной рождения весны на Печоре, пароход под боком, в затоне, уже набирает пары, готовясь вместе со льдом покинуть зимнюю стоянку. Четвертого мая, провожая взглядом последние проплывшие льдины, схожу на берег Покчи с тяжелым предчувствием какой-то беды.
Иллюзия свободы кончилась. Тяжелая реальность давила со всех сторон, угнетая волю.
И здесь, как в Сыктывкаре, за внешней картиной чувствовалось что-то новое, неуловимое и тревожное. То вскользь кем-нибудь брошенный намек, то резко, не к месту, произнесенное слово подогревали мое нервное состояние. Вереница заложенных барж, тянувшаяся вдоль берега, вставала в утреннем тумане каким-то грозным призраком. Верфь сидела без техники и без леса. Люди копошились на случайных работах: очищали берег от толстого слоя строительного мусора, перебирали уже десять раз сортированные остатки бревен, выискивая мало-мальски пригодный материал. Судострой пришел к логическому концу безрассудного «руководства сверху». Что посеял ГУЛАГ, то и уродилось - прорывы, прорывы и прорывы.
- Нет, Виталий Григорьевич, - твердо отрезал я старшему инженеру Маслехе, - уговоры бесполезны. Я в контрольно-плановую часть не возвращусь. Можете загнать меня куда угодно: в лес, на конопатку, на выкатку бревен - все равно, мое слово останется твердым. Эти планы мне осточертели. Вечно планируем тысячи тонн, а строим сотни. Пятый год одна и та же волынка.
- Так кто же вас винит в этом?! Мало ли причин невыполнения плана? Они ни от меня, ни от вас не зависят.
- Прежде всего, я сам себя виню за то, что сижу и порчу бумагу, жонглируя цифрами. И это называется «работа старшего экономиста». Она ничего не дает ни уму, ни сердцу. Год выдержал - больше не могу. Отпустите душу на покаяние!
- Не впадайте в панику, Михаил Михайлович! Пока вы были в Сыктывкаре, мы кое-чего добились. Наша программа на эти месяцы значительно снижена. То, что мы должны теперь строить, это не так-то уж много, если дадут материалы.
- Зато и строят сейчас в четыре раза меньше! Раньше хотя было из чего, а теперь? Ни леса, ни гвоздей, ни болтов.
Маслеха зачесал голову - признак лихорадочной мозговой деятельности.
- Знаете что, вам нужно месяц, другой отдохнуть. На курорт или в дом отдыха я вас послать не могу - самого не пускают. Но кое-что есть на примете - зачислю вас в штат проектного бюро старшим сметчиком. Там никто не станет дергать. Отдохнете, а потом поговорим. Согласны?
Поблагодарив Маслеху, я пошел на квартиру. Жил я вместе с начальником базы Судостроя Гришиным, симпатичным старичком. Он уже давно кончил срок и третий год служил как вольнонаемный, опасаясь ехать «на волю». Хотя и существовал приказ ГУЛАГа, запрещающий общение вольных с заключенными, но на Судострое его не очень придерживались. Наш домик, площадью в двенадцать квадратных метров, стоял на берегу Печоры, около базы и вдали от рабочих бараков. Всякие лагерные распорядки нас не касались. И теперь я шел на квартиру с намерением в тишине слегка вздремнуть.