- 168 -

Глава 21. Во всесоюзную темницу

 

Прощай, Усть-Уса! До свидания, концлагерь! Сыт, по горло сыт! Одиннадцать лет и семь месяцев по тюрьмам и концлагерям. 4230 дней, с мясом вырванных из молодости! Теперь в кармане «Путевка» во Всесоюзную Темницу. На одну каторгу привезли, в другую дверь открыли: то ли сам едешь, то ли опять везут...

Как это ни дико звучит, но, ей-Богу, приучили к лагерю. Где тот воодушевляющий подъем, который приносит каторжнику день свободы? Нет его - не чувствую. Весь пропитан каким-то ощущением обреченности. Даже в лагере первые годы я не испытывал такой душевной опустошенности и безразличия.

А, может, все это лишь плод больного воображения, страх почувствовать себя отверженным среди «свободных»? У меня же паспорт и «Путевка в жизнь» - справка об освобождении из лагеря. Не так ведь страшен черт, как его малюют!

Отогнав назойливые думы, поднимаюсь на палубу.

Вот она, знакомая Печора. Широкая, буйная, весенняя. Плывут охотничьи избушки и сорванные плоты, подмытые деревья и последние льдины. Дикость,

 

- 169 -

мощь неоседланной стихии. Тайга да тундра, тундра да тайга. Ни пашен, ни деревень. Никто не столкнет тебя в пучину - ближних нет...

- Гражданин, ваши документы!

- Ну, вот и ближний! Тут как тут! В форме вооруженной охраны Воркутпечлага. Оперативник - бдительное око НКВД. Смерив меня еще раз испытующим взглядом, оперативник возвращает документы.

Сегодня 10 июня 1941 года. Дождались, наконец, открытия навигации. Едем первым рейсом. Пароход кишит народом. Сплошь освобожденные. Слышится лагерная речь, уснащенная семиэтажным матом.

Нет, не могу!.. Больше того: имею право не слушать! У меня «Путевка», а с нею - билет в каюту. Вообще-то, заключенному, хотя и бывшему, не положено в каюты соваться - там и начальству мест не хватает, но пока что я еду под сенью могущественного лагерного блата. Приятели по несчастью, работники Воркутпечлага в Усть-Усе, достали-таки мне каюту.

И выгляжу я совсем не худо: новые ботинки, приличный костюм, заграничное пальто, купленное у какого-то прибалтийского инженера. Выбрит. Курю «Беломор». В чемодане и закуска и выпивка. Всем снабдили друзья. С серой массой не сливаюсь. И в бумажнике - тысяча четыреста рублей, - почти двухмесячный оклад старшего экономиста. За одиннадцатилетнюю-то работу!.. Отчего ж мне жаться к сторонке и кого стесняться?

Снаружи хлещет ветер, напоенный холодной сыростью, а тут так тепло и уютно. Никто не выгонит на работу. Вот она сво-бо-да!..

Колеса «Сыктывкара» мерно крутились, прокладывая новые километры между мной и лагерем. Ах, как приятно растянуться на пружинной койке! Хороша ты, Свобода, когда есть деньги, чтоб тебя приукрасить! Те, без денег, что дрожат на палубе, они вот так не заснут. Там и холод, и сквозняк, и коек нету. Трясись всю ночь! Знаю: испытал. Заключенному в бараке все же лучше, чем палубному пассажиру на Печоре.

Да. «Путевки в жизнь» у всех одинаковые, но судьба пока что разная: одного она уложила в каюту, а сотнями набила на палубу - меж дров.

 

В Кожве куда ни глянь, - повсюду муравейники арестантов и горы технического оборудования: экскаваторы, лебедки, паровозы, краны, вагоны, станки. Колоссальные навесы и сараи забиты цементом, сеном, гвоздями, овсом, стеклом, мукой, толем и бочками. Тут и там в беспорядке стоят бараки заключенных. Полотняные и дощатые. А землянкам счету нет. Кто бы подумал, что в 1933 и 1934 годах здесь высились штабеля леса, работал лесозавод, и строились десятки барж! Давно свернул здешнюю свою верфь Ухтпечлаг. Не могу даже сообразить, где именно стоял лесозавод, и где мы осенью выкатывали из воды бревна.

Сама Кожва, деревушка в 28 изб, одна из крупнейших на Печоре, примостилась сбоку, в устье притока того же названия. Строительный гам не оглушил тихой деревни. Она тянет ту же лямку: летом вырабатывает трудодни, зимой бьет белку и валит лес и, как встарь, вручную мелет ячмень, а по субботам пьет, закусывая водку мороженым омулем или свежепросольной нельмой.

Кожве и не снилось попасть в перечень ударных и крупнейших строек третьей пятилетки. Сам Сталин поставил на карте, против Кожвы, красный кружочек. Сейчас тут строят через Печору почти километровый мост. Все уже подготовлено для кессонных работ.

 

- 170 -

Кожва - первое звено в плане заполярной железнодорожной магистрали Ленинград-Котлас-Княжпогост-Кожва-Воркута и дальше,- через Урал, северную Сибирь и Дальний Восток, к берегу Охотского моря. Двенадцать тысяч километров! Тундра, тайга и вечная мерзлота. Миллиардные затраты. Миллионы рабочих. Конечно, не вольных.

Пока у большевиков еще тонка кишка размахнуться строительством по всей намеченной трассе. Даже НКВД не под силу согнать такие армии рабов. Поэтому осуществляется лишь первая часть проекта: Котлас-Воркута. 1100 километров. Триста тысяч концлагерников за три года протянули-таки железнодорожный путь от Котласа до Кожвы*. Первого мая этого года из Котласа сюда пришел пробный поезд с гостями. Партийные и советские сатрапы трясли руки начальникам лагеря и 3-го отдела НКВД и главному инженеру. Изрядно выпив, подписали рапорт тов. Сталину и тов. Берия, под чьим мудрым руководством одержана эта новая победа большевиков. О трехстах тысячах арестантах ни слова. Масса, особенно такая, - ничто, а вожди - все. Вождь умрет - второго и без скандала нескоро сыщешь, а каторжники передохнут - НКВД новых нагонит. Есть еще порох в пороховницах! 180 миллионов! Насосы НКВД который год безотказно перекачивают из всесоюзного резервуара в лагерный, а убыли там не заметно.

Город на трупах

 

До отхода поезда еще четыре часа. Успею забежать к Ивану Андреевичу. Четыре года назад он был при мне в Покче около Троицко-Печорского прорабом баржестроительной верфи Ухтпечлага. Здесь - инженером гражданского строительства. Живет, как пан. Один в целом доме. Дом, правда, лагерный: реечный каркас, обшитый горбылем, полуврытый в косогор и засыпанный песком. Зато сам себе хозяин: своя железная печка, свой стол и койка. А главное - за зоной лагеря, вдали от охраны и уполномоченных НКВД. Чего еще желать вредителю с пятилетним сроком?

Показывая в окно на необъятный цыганский табор, Ванюша с иронией замечает:

- По моим проектам и под моим руководством. Строил дворцы, а тут пеку черт знает что. Вот по этому графику. На, посмотри. Что ни день, то два барака готовы. Пока еще держусь. Тут все же спокойнее, чем строить город на моги лах.

- Какой город? Почему на могилах?

- Э, да вы в Ухтпечлаге ничего не знаете о нашем Севжелдорстрое! Закопались в уголь и знать нас не хотите. Так я тебе поясню. На том берегу Печоры с января взялись бешеным темпом строить город. Весь наш лес туда перевезли. Правительство сделало Кожву районным центром, а помещений в нем для районных организаций, сам знаешь, нет. Вот и приказали к весне построить новый районный город. Все здания - капитальные: двухэтажные, деревянные. До 10

 


* В середине 1941 г. в Северном железнодорожном ИТЛ, строившим железную дорогу Котлас - Кожва, было 67 тыс. заключенных. Временное движение на линии Котлас - Кожва открылось в декабре 1940 г. (см.: Система исправительно-трудовых лагерей. С.381).

- 171 -

мая выстроили около 60 зданий. Уже кое-кто приехал: прокурор, председатель райисполкома, начальник районного НКВД. И не одни - с семьями. А строили, надо сказать, в жутких условиях. Людей нагнали тысяч пятнадцать. Набили их в палатки, топлива дают мало. Это при наших-то 40-45 градусных морозах! Повторилась картина прошлых лет: к марту продукты иссякли. Картофель, брюкву, рыбу, мясо поели дочиста. Одна мука осталась. Посадили людей на болтушку. 400-600 граммов хлеба и два раза мучной суп. Вот тут и началось. Что ни день, то списывают 200-300 человек. Мрут, как мухи. Одни от цинги, другие от истощения, третьи от работы и холода. Особенно косило пленных поляков. Видно, не бывали еще в таких условиях. А их на северную линию чрез нас не меньше, чем сто тысяч пригнали*.

Люди умирали везде: в лазаретах, в бараках, на работе, на разводах. Набрали несколько десятков человек зарывать трупы. Грунт мерзлый - ни лом, ни кайло не берут. Работа сдельная - на одного закопать 5 трупов. Дали этим бригадам санки, инструмент. Наберут полный воз покойников и за лагерь. Места под кладбище не отвели. Каждая бригада зарывала там, где ей вздумалось. Отдерут мерзлый мох, наскребут лопат 20 грунта, уложат мертвецов, присыплют для вида землей, прикроют мхом - и за следующим грузом. Несколько тысяч трупов закопали прямо в черте города.

До середины мая все шло благополучно. Одни строили, другие умирали, третьи хоронили, четвертые подходили на смену. Наконец, морозы кончились, солнышко пригрело, и снег сошел. В новые дома въехало районное руководство. Каждому хочется подышать весенним воздухом. Выйдет начальство на улицу, потянет носом - нет, что-то не то. Чем-то припахивает. День ото дня зловоние усиливалось.

Однажды секретарь райисполкома заметил у ограды учреждения пальцы, высунувшиеся из-под мха. Содрали мох. Насчитали пятьдесят трупов. С этого и началась история. Арестовали коменданта кожвинского лагпункта за халатность. Он только в лагере считал трупы, а не проверял, где их хоронят, и достаточна ли глубина могил. Всех бригадиров-могильщиков отправили в штрафной лагерь. Пытались через них узнать, где в городе зарыты трупы - ничего не вышло. Хоронили зимой, в тундре, среди штабелей леса. Теперь там высятся здания, повсюду трава - ничего похожего на зимнюю картину. Как отыщешь?..

Набрали человек тридцать охотников из слабосильных команд. Гуляют целыми днями с лопатами по городу и сосут носом воздух. Где особенно смердит, ковыряют лопатой. Найдут - премия: белый хлеб и 200 граммов масла. Теперь отвели за километр от города место под кладбище. Дали аммонал. Рвут мерзлый грунт и делают братские могилы. Организовали новые бригады по вывозке трупов из города. Уже несколько тысяч перевезли.

Районному прокурору особенно не повезло. Ему днем и ночью чудился смрадный запах - и в учреждении, и на улице. В конце концов, не вытерпел - вызвал прораба и приказал отодрать пол. Строили, как всегда, в спешке. Мох сдирали только под нижней обвязкой! И что же? - Тоже кладбище!

На прошлой неделе ко мне за толем приезжал оттуда техник. Говорит, под шестью домами нашли кладбище. Теперь квартиранты переселены, а в этих до-

 


* В Севжелдорлаг в сентябре 1940 г. было направлено около 8 тыс. военнослужащих польской армии (см.: Покаяние: Мартиролог. Т.З. Сыктывкар, 2000. С.128).

- 172 -

мах взламывают полы и выкапывают трупы. Но смрад еще целый год будет душить Новую Кожву. Трупы-то за чертой города тоже гниют, а убирать их не думают. Хорошенькая работа! Слыхал ты что-нибудь подобное? Город на трупах!..

- М-да!.. Про города, правда, не слыхал, зато знаю тракты, построенные на костях заключенных. Про Ухтинский тракт к финской границе в Соловецких концлагерях тебе ничего не рассказывали?

- Первый раз слышу о нем.

- Так вот там за 1929 и 1930 годы полегло не меньше 40 000. На каждые два метра тракта один труп. Это только то, что я точно знаю. А сколько десятков полегло в золотодобывающем колымском лагере? Мы все знаем, что туда мо рем пятый год гонят заключенных, но еще никто не встретил человека, вернувшегося из тех краев. Много ли, скажи, умерло там заключенных? - спросил я, кивнув головой в сторону Кожвы.

- Тысяч пятнадцать - не меньше. Два месяца умирало в среднем по 250 чело век в день.

- На кого ж начальство свалило эти горы трупов?

- На сей раз обошлось без этого. Не понадобилось. Все знали, что люди мрут, что нет помещений и нет продуктов. Перед кем разыгрывать дешевую комедию? Перед заключенными нет смысла. Они сами видели, что, вместо овощей, мяса и валенок, в Кожву тянутся обозы с техническим материалом. Кто бы поверил, что людей заморил начальник кожвинского строительства! Виновно управление лагерей и то не одно, а с ГУЛАГ-ом вместе. Для них 15 000 - убыль небольшая. Да знаешь ли, сколько сейчас работает на нашей 400- километровой трассе от Кожвы до Воркуты?

- Тысяч полтораста?

- И в триста тысяч не уложишь!* На каждом километре почти тысяча лагерников! Тысяч сто поляков, тысяч тридцать пленных, возвращенных из Финляндии, столько же прибалтийцев; много бессарабцев, западных украинцев и белорусов. В общем, половина состава начала изучать нашу самую лучшую в мире конституцию прямо с лагеря!..

- Э! Да ты, вижу, после Покчи развязал язык?!

- Ну, тебя-то опасаться нечего! Иначе не был бы снова в лапах у наших общих приятелей...

Разговор перешел на другие темы. Время незаметно шло вперед.

- Батюшки! 4 часа! Лечу, лечу, лечу!!! Ну, Ваня, дай Бог тебе продержаться последний год. Не забывай уроков Покчи - уедешь с чистой совестью. А она нужна. Мало ль что может произойти? Кто знает, не встретимся ли снова, если там не удастся войти в жизненную колею. Здесь я, все-таки, выдерживаю. Акклиматизировался. Друзья есть. А там - кто знает, что там меня ожидает? Пока деньги в кармане, не хочу и думать об этом! Адье!

Перекованные разъезжаются

 

Услужливые экономисты нашего Кожвинского пункта, которым я помог составить план, уже купили билет и провожают меня до «вокзала». Типично-лагер-

 


* В середине 1941 г. в Северо-Печорском ИТЛ, строившим участок дороги от Кожвы до Воркуты, было 91,7 тыс. заключенных (см.: Система исправительно-трудовых лагерей. С.387).

- 173 -

ная станция. Деревянные временные бараки вместо каменных казенных зданий. Люди грязные, мрачные, злые. Снуют оперативники, проверяя документы. В Кожву от Котласа через Княжпогост только что проложена железнодорожная линия. Дорога в эксплуатацию еще не сдана, но сообщение уже открыто. Пассажирские вагоны поделены на две группы. В лучших может ехать только «чистая публика»: кадровый лагерный состав НКВД и вольнонаемный персонал, в прочих - командированные заключенные и освобожденные. Последние до Котласа едут бесплатно, если на их личном счете в кассе лагеря было меньше пятидесяти рублей. Тут уже нет людей с чемоданами и в костюмах. Мелькают истрепанные лагерные бушлаты, звенят алюминиевые котелки. За плечами у каждого мешок, набитый всякой лагерной ветошью: запасными портянками, бельем, старой шапкой и пайком на дорогу.

Долголетняя жизнь в лагерях приучает безошибочно, по одному внешнему виду не только отличать заключенных от местного населения, но и определять, кто из первых относится к социально-опасной «политической» группе, а кто - к социально-вредной. Вон тот, у которого за голенищем самодельная ложка, а в руках самодельный сундучок, - определенно «колхозник» и с большим лагерным стажем - на его лице нет следа эмоций: годы каторги превращают лица в бесчувственные маски.

До Котласа освобожденные получают дорожный порцион на три дня, а дальше, до места, каждый предоставлен самому себе. Что хочешь, то и ешь. За каждый день пути от Котласа до местожительства лагерь выдает 2 руб. 20 коп. суточных и бесплатный железнодорожный билет. Едет человек в Донбасс - получает 11 руб., из расчета двух тысяч километров, по 400 клм. в день. Как ни крути, все равно не хватит. Надо либо воровать, либо милостыню просить. За то и за другое - статьи в уголовном кодексе.

А каждый хочет хлебнуть дурманящего напитка свободы. Иные еще задолго до освобождения обменивают на продукты свое хорошее обмундирование, облекаясь в тряпье, так называемый «третий срок годности». Кое-кто откладывает по ломтику хлеба от скудного пайка.

Другие делают иначе:

- Куда хочешь ехать?

- Во Владимировку.

- Где это?

- От Владивостока 300 клм. морем до бухты Ольги и там 80 клм. пешком.

- Что ты там забыл?

- Как это - «забыл»? Там моя родня.

- Да тебя в Череповце арестовали!

- Так что ж, что в Череповце! В Череповце я временно был. А родня во Владимировке.

Начальник стола освобождения извлекает толстые справочники. Разыскивает злополучную Владимировку. Начинается подсчет:

До Владивостока: (9 000 клм.: 400) х 2.20 = 50 руб. 60 коп.

До бухты Ольги: (300 клм.: 50) х 2.20 = 4 руб. 40 коп.

До Владимировки: (80 клм. : 20) х 2.20 = 8 руб. 80 коп.

В итоге, парень получает 63 руб. 80 коп. На два дня пути хватит... до Череповца. И на водку даже останется! Во Владимировку он и не думал ехать! Просто выдумал парень. Только не все могут пользоваться этими лазейками в законе. Социально - опасные, как правило, обязаны ехать туда, куда им укажут в

 

- 174 -

Столе Освобождения. Вслед за ними лагерь шлет в милицию извещение: выехал такой-то, прибытие подтвердите. Не явишься к месту назначения - занесут в списки сбежавших. Разыщут - за шиворот и обратно в лагерь на три года «за нарушение паспортных законов». Зато социально-близкая группа этого ограничения не знает. Езжай, куда хочешь, только в определенные крупные города носа не показывай. Назвал Владимировку - получай проездные до Владимировки. Никто не пошлет вслед извещения, «едет жулик Петров, сообщите, прибыл ли». Премудрые советские законы, - к кому лицом, к кому - затылком.

Но тоска тяжелой неопределенности давит всякого. И для жулья советская власть калачей не напекла. Тоже должны как-то жить. Все приехали без улыбок, и все уезжают без радости. Эти потеряли семьи, те обязаны ехать на свободу в края, где у них нет ни родных, ни знакомых. Формально освобожденные, на деле - ссыльнопоселенцы. Едут тянуть ту же лямку, порою в более худших условиях. В лагере как-никак, но какой-то кусок хлеба положен, дадут одежонку, угол на нарах, выпишут из ларька махорку, а там, на свободе, получи, что заработаешь, и тем живи. Найди квартиру, стой в очередях, заботься о дровах, стирке, бане... Дело новое, непривычное. Большинство заключенных отучилось заботиться о себе. В этом, пожалуй, одно из самых жутких последствий лагерного перевоспитания. У людей отмирает способность к проявлению личной инициативы. Человек доводится до стадного состояния. Бредет, куда ведут, делает, что прикажут, жует, что подадут. Жизнь без души и без воли. Ходячие трупы. Моральные кастраты. Кто оборонял свою индивидуальность, тот погиб либо до лагеря, либо в лагере. Только немногие счастливчики украдкой пронесли через этот стадный путь свое Я. Сегодня у них еще теплится надежда, что завтра, на свободе, они станут сами себе хозяевами. Что ж, поедем, попробуем! Не встретим ли и там ту же обстановку подавления личности, только в другой среде, иными средствами, не столь нагими и грубыми, как в концлагерях! Здесь нас объездили. Там, укрощенных, впрягут опять в колесницу социализма. Не нам держать ее вожжи! Для нас лишь кнут!

Уже тут, на станции, это колет глаза. Налево сотни изможденных, обтрепанных, направо - выутюженные френчи, блестящие сапоги, столичные портфели. Старые классы капитализма умерли, да здравствуют новые классы большевизма! От одного социального дерева, а какие различные побеги! Тут нет ни генералов, ни фабрикантов, ни помещиков; нет даже их потомков. Всех истребили. Только в Москве оставили нескольких. Как пропагандные экспонаты. И этот толстый майор НКВД с собачкой, и тот желтый цинготный скелет с пайковой селедкой в кулаке - оба прямые потомки трудящихся.

Отцы обоих проливали слезы радости, встречая революцию. Она несла знамена Свободы, Равенства и Братства. Теперь один едет в двухмесячный отпуск на крымские курорты, в мягком купе, другой - в Караганду, на поселение, в телячьем вагоне. Цинготный скелет искоса смотрит в нашу сторону, грызя селедку. Думает ли он? Почему же нет?! Даже всесильный НКВД не в состоянии отнять это право.

Пусть думает, лишь бы не действовал и молчал! Он доведен до такого состояния, что может думать только о куске хлеба и примитивном покое. Сказать, что в нем уморены человеческие желания - неверно: они низведены до степени насущной, животной нужды. Перевоспитание совершилось! Концлагерь возвращает стране полезного члена коммунистического общества!

Спросите его через месяц:

 

- 175 -

- Тяжело было в концлагере?

- Так себе.

- Много умерло на твоей командировке?

- Не знаю.

- Невинные люди тоже попадают в лагерь?

- Не думаю. НКВД, говорят, зря не сажает. Спросите меня через месяц, и я отвечу в том же духе. Если я еще не совсем стал полезным членом советского общества, то я, во всяком случае, научился главному - молчать.

Дорожные мысли

 

Ну, в добрый путь! Я среди «чистых». Последнее преимущество трехмесячной службы в должности вольнонаемного экономиста Ухтпечлага. Вокруг - лагерные тузы: начальники лагпунктов, командировок, уполномоченные НКВД, работники управления Ухтпечлаг и Севжелдорстроя. Мелькают ордена. С непривычки все чудится, будто каждый меня ощупывает и пронизывает бдительным оком и что вот-вот да ткнет в меня пальцем и крикнет:

- Вон! Как затесался сюда враг народа?! Кто допустил его в наше общество?

Но страхи напрасны. Мой внешний вид не нарушает общего колорита. Пассажиры разбредаются по вагону.

До Княжпогоста, первой пересадочной станции, ехать двое суток. Целых 250 километров. Это выходит по 5 километров в час с пассажирским-то поездом! Вот это темпы!.. Уже не плановые, а фактические.

Едешь, словно в санях по ухабам. Шпалы с рельсами то погружаются под нами, то выплывают наружу. Насыпь делали зимой, из мерзлого грунта. Солнышко пригрело и превратило ее в кисель. Зато приказ Кремля выполнен: 1 мая первый паровоз огласил своим гудком Кожву. Социализм добрался и до Печоры!..

Раза три в пути отдельные вагоны сходили с рельсов. Пускались в ход домкраты, и через полтора-два часа поезд ковылял дальше.

- М-да! Пройдет год, если не два, пока насыпь окрепнет. По такому полотну угля не повезут! - бурчит у окна штатский, при очередном «крушении».

Остальные делают вид, будто не замечают анекдотичности дороги. Что ж, понятно: у многих рыльце в пушку.

 

Вдоль дороги копошились бесчисленные ремонтные бригады заключенных. Одни меняли болты или укрепляли насыпь, другие углубляли и чистили канавы, третьи тесали и таскали шпалы.

«Темпы! Темпы!! Темпы!!!», - отбивали колеса на каждом стыке рельс. В жертву этому жестокому сталинскому слову людей отрывали от семьи и бросали в леденящий ад Севера. Наш пассажирский поезд подолгу задерживался на станциях, пропуская «срочный груз» - эшелоны новых «Завоевателей белых пятен». Их ускоренно гнали в тундру за Печору, чтобы выполнить «график строительства дороги». За графиком следил сам Сталин с Берией. Шемена - начальник Севжелдорлага, - ожидает второго ордена. Пусть плачут жены, пусть голодают дети! Дорога в Заполярье к воркутскому углю дороже слез и страданий. Страна строит социализм!

- Эй, ты! Отойди. Стрелять буду! - бездушно, по уставу, кричит конвойный, заметив у окна телячьего вагона чью то голову.

Эшелон прошел, наш поезд трогается снова.

 

- 176 -

Вечереет. Бригады устало плетутся вдоль линии в лагерь. Приближается час «приема пищи». Механизм нуждается в смазке ... Под открытыми навесами у котлов выстраиваются с котелками и консервными банками «пионеры» Севера». Скоро в бараке кто-нибудь из них затянет унылую песню заключенных Севжелдорлага:

От Усть-Выми до Ухты проложили

Путь железный мильоны ЗеКа (заключенных),

На работу босыми ходили,

А в желудке одна лишь треска ...

...Упитанный дог лейтенанта госбезопасности сосредоточенно жует толстый кусок колбасы. В соседнем купе, после коньяка, засели за карты. Ах, какая скучная для них дорога до Крыма!.. Я снова углубился в «Очерки Сахалина».

 

Вот и Котлас. Здесь крайняя южная граница владычества могущественных северных концлагерей. В Котласе их транзитные базы с собственными подъездными путями, пакгаузами, пересыльными пунктами, радиостанциями, аэродромами и кладбищами. Сотни тысяч тонн грузов распределяются отсюда по концлагерям. Тут все найдется, что нужно для радиевой, угольной, нефтяной, асфальтитовой, гелиевой и лесной промышленности, для железнодорожного, автошоссейного и мостового строительства, для затонов, верфей и молочно-овощных хозяйств. Есть врубовые машины и шампанское, приборы для наблюдения за разложением радия и лак для ногтей, мощные трансформаторы и смирительные рубашки. Пожалуй, Форд, Крупп и Тиссен позавидовали бы размаху этого своеобразного концерна. Семьсот пятьдесят тысяч заключенных не только отбывают срок, но и создают на приуральском Севере, на случай войны, недоступные врагу коммуникации и сырьевые базы угля, нефти и радия. В дальновидности хозяину отказать нельзя!

Транзитные базы в Котласе снабжают концлагери, границы которых проходят на западе по Двине и Вычегде, а на востоке - по Уралу, захватывая площадь, равную Франции. Почти вся продукция жителей этой территории, зырян и ненцев (самоедов) - лес, рыба, птица, оленье мясо и сено - сдается концлагерям. И не удивительно: вольного населения 300 тысяч, а невольного три четверти миллиона*.

По сложным и тайным расчетам Кремля, эти концлагери в плане третьей пятилетки отнесены к первоочередным ударным «стройкам». Поэтому все отрасли промышленности СССР выполняют заказы приуральских концлагерей вне очереди.

НКВД шутить не любит. Это известно не одним нам, но и всем советским чиновникам, от заводского писаря до наркома. Задержать заказ лагеря, значит, навлечь на себя через ГУЛАГ гнев самого беспощадного наркомата - НКВД. ГУЛАГ ведь создан не для «отеческих забот» о жертвах Особого Совещания и Уголовного Кодекса, а в первую очередь для эксплуатации этих жертв.

 


* В середине 1941 г. во всех лагерях, дислоцированных на территории Коми АССР, было 249,2 тыс. заключенных (см.: Система исправительно-трудовых лагерей. С.192, 381, 387, 495, 499-500).

- 177 -

Тысячи заключенных заняты переработкой грузов, прибывающих сюда для лагерей со всех концов страны. Особые транспортные самолеты развозят самые срочные грузы по отдаленным пунктам, куда обычным способом они дошли бы лишь через полгода. Тысячи радиограмм ежедневно принимают и отправляют радиостанции котласских баз. Сотни вольных и заключенных бухгалтеров и счетоводов ведут учет проходящих через базы материалов.

Ни у кого из рабочих и служащих не болит душа о лагерном хозяйстве, но тем не менее дело идет, и лагери получают из Котласа все, что требуют. Этого чуда не объяснит нам даже сам Берия. Очевидно, и тут страх ответственности наводит порядок во всей этой транспортной кутерьме...